Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

• Название: Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
• Автор: Александр Дроздов
• Издательство: Русскій міръ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-89577-066-5

Первое в России издание, посвящённое «московской теме» в прозе русских эмигрантов. Разнообразные сочинения — романы, повести, рассказы и т. д. — воссоздают неповторимый литературный «образ» Москвы, который возник в Зарубежной России.

В первом томе сборника помещены произведения видных прозаиков — Ремизова, Наживина, Лукаша, Осоргина и др.

---

Но были, конечно, и маленькие, московские «но»… Когда, например, из-за двух казненных в Ревеле купцов русских вспыхнула с Орденом война, то немцы ритори побили московскую рать и принудили Ивана заключить с ними мир на пятьдесят лет. Зато в борьбе с Литвой дело шло успешнее. Иван выдал замуж за великого князя литовского Александра дочь свою Олёну и дал за ней в приданое — жест гениально-московский! — всю Русь, которая… находилась под властью Литвы и Польши. Но раз он, Иван, назывался великим государем всея Руси, то, стало быть, он располагал всею Русью и мог потому, дав эти земли за Олёной в приданое, он всё же оставил за собой право наблюдать за управлением этой Руси. Естественно, что управлялась она, по его мнению, плохо. Поэтому он начал постепенно, по кусочкам, приданое дочери отнимать обратно, а потом вспыхнула и настоящая война и воевода Данила Щеня разнёс литовцев. Положение бедной Олёны на Литве было самое горькое, письма её оттуда к отцу — один сплошной стон, а подписывала их она всегда так: «Служебница и девка твоя, королева польская и великая княгиня литовская Олёна со слезами тебе, государю, отцу своему, низко челом бьёт».

Трудности были, трудностей было немало, но растущая сила Москвы уравнивала их. Труднее была жизнь личная, которая у него так перепутывалась с жизнью государственной. Мощь его государская росла, а личная жизнь точно на корню сохла. Елена так и не сдалась ему и упрямо выжидала своего, как будто не понимая, что с каждым днём возможности добиться исполнения своих сумасшедших желаний становятся всё меньше и меньше: Иван просто старел.

Он колебался, кого назначить преемником себе: за Дмитрием стояла немалая сила старого боярства и — Елена, а за Васильем — двуглавый орёл Византии и титул — хотя бы только для упражнений в красноречии — «третьего Рима». Весы склонялись в сторону Елены, и казалось стареющему государю, что этого и требует государственная мудрость.

Елена сгорала, томилась, шепталась, ждала. Раз поутру будто ненароком она встретилась с Иваном III в светлице. Он молча жёг её своими огневыми глазами, а она, закинув назад голову, с улыбкой смотрела на него.

— Самодержец!.. — вдруг тихонько уронила она и, смеясь ядовитым смехом своим, вышла.

Жизнь засыхала…

Сидя у окна и рассеянно глядя на занесённые снегом стены и стрельницы уже почти оконченного Кремля, Иван снова и снова передумывал скучливо свои думы и не видел решения ясного и бесспорного. Василий, сын ненавистной Софьи, уже помогал ему в делах и, как это ясно видел Иван, старался, по наущению матери, влиять на него, а Димитрий…

За дубовой дверью раздалось знакомое осторожное покашливание.

— Это ты, что ли, Фёдор? — повысил голос Иван. — Так иди.

В покой шагнул дьяк Фёдор Курицын. Взглянув на его лицо, полное, белое, с холёной собольей бородой и покатым лбом, Иван сразу увидел, что дьяк принёс ему какие-то важные вести.

— Ну, что хорошего скажешь? — спросил он.

— Да что, великий государь, уж не знаю, как тебе и молвить! — растерянно развёл тот руками. — Такие дела у нас на Москве заваривают, что и себе не веришь…

— Ну, ну, говори! — слегка нахмурил брови Иван, не любивший обходов. — Говори прямо.

— Крамола великая затирается, великий государь… — сказал дьяк. — Молодшие люди, которые словно только твоей милостью и дышат, сбираются вкруг великого князя Василия, чтобы не дать внуку твоему Димитрию подняться на стол московский после тебя.

— А им-то что?

— А вот поди ты! А впрочем, оно и понятно: сейчас они дети боярские, а удастся их дело, Василий, знамо, подымет их выше облака ходячего.

— Кто верховодит всем? Начал, так сказывай всё.

— Всем крутят Афанасий Яропкин да дьяк Фёдор Стромилов. Они советуют Василью выехать из Москвы, захватить в Вологде и на Белоозере казну[116], а потом погубить Димитрия. И все заговорщики крест уже целовали на том.

— И то дело! — вздохнул Иван.

— А затем… — споткнулся немного языком дьяк. — Затем, великий государь, надо бы маленько приглядывать за теми бабами-ворожеями, что к великой княгине всё с заднего крыльца полозят. Одна из них, как мои люди проведали, всей Москве известная Апалитиха, из Зарядья, и будто она всё травы какие-то носит… Может, обыскать их велишь?

Иван уставил на него свои невыносимые глаза. Как ни привычен был к этому взгляду дьяк, а и он смутился. Он понимал, что великий государь понимает, к чему он клонит, и боялся, и надеялся. Ставка была крупная и в случае проигрыша могла стоить дьяку головы. Иван опустил своё поблекшее, в морщинах лицо. И долго думал. И вдруг решительно поднял сухую голову свою.

— Поди и распорядись: великого князя Василья взять под стражу.

— Слушаю, великий государь.

— Всех иже с ним обыскать, а баб, что с зельями на наш двор таскаются, забрать и пытать накрепко, почему они на наш двор ходят.

— Слушаю, великий государь.

— И обо всём докладывать мне без всякого промедления. Понял?

— Понял, великий государь.

— Иди. И скажи, чтобы ко мне никого не пускали.

Дьяк низко поклонился и, стараясь ступать на цыпочках, вышел из комнаты. Ставка была взята, и какая! Он никак не ожидал, что государь поведёт дело сразу так решительно. Надо и дальше продолжать своё, но с осторожностью: великий государь, старея, стал в своих решениях переменчив.

XXXIX. ПОРАЖЕНИЕ ГРЕКИНИ

Иван повёл сам всё дело розыска, точно он хотел показать всем, что рано задумали люди преемника ему искать. Сам же готовил он новое посольство к зятю своему Александру, великому князю литовскому, сам распоряжался, чтобы послать гонца в Вязьму дознать, не приезжал ли кто туда из Смоленска с тою болезнью, что болячки мечутся, а слывёт французкою, сам указывал, как содержать послов, прибывших от Литвы.

— Кроме кур и хлебов, как положено, — приказывал он строго, — отпускать им ещё по два барана. Но овчина назад!

— Слушаю, великий государь.

От Софьи он окончательно отдалился — «нача жити с нею в бережении». Властная грекиня дух затаила. Лихие бабы, что к ней с заднего крыльца полозили, были взяты. Они признались, что действительно трав они великой княгине-матушке носили не раз, но то были всё травки добрые, пользительные.

— Вот это, соколик, трава папарать бессердешная прозывается, — словоохотливо показывала обходительная, грузная, но грязноватая Апалитиха дьякам государевым. — Растёт она лицом на восток и сердца не имеет. Человеку она очень пользительна: носи её с собою, куда пойдёшь или поедешь, и никто на тебя сердит не будет. Хошь и великий недруг твой, и тот зла мыслить не будет. Выкапывают ее, кормильцы, на Иванов день скрозь серебро и заговор приговаривают: «Господи, благослови сею доброю травою, еже не имеет сердца своего в себе, и так бы не имели недруги мои на меня, раба Божия, сердца. И как люди радостны бывают о серебре, и так бы радостны были все обо мне сердцем… Сердце чисто созижди в них, Боже, и дух прав во мне». Божья травка, родимые…

— А это что? — ткнул белым пальцем дьяк Бородатый в другой пучок взятых у ворожеи трав.

— А этот цвет петров крест, прозывается, — продолжала Апалитиха, довольная, что говорит с такими высокими людьми. — Этот цвет кому кажется, а кому и нет. Растёт он по буграм, по горам, на новых местах. Цвет у него жёлт, а отцветёт, будут стручки, а в них семя. Лист, что гороховой, крестом. Корень его долог, а на самом конце подобен просвире, а то кресту. Трава сия премудрая, кормильцы. Ежели набредёшь на неё нечаянно, то верхушку заломи, а её очерти и оставь, а потом, в уречённое время, на Иванов день или на Петров день, вырой. Ежели не заломишь её, она перейдёт на другое место, на полверсты, а старое место покинет.

— А это? — ещё более недоверчиво продолжал Бородатый.

— А это трава лев, растёт невелика, а видом как лев кажется, — расточала свою премудрость Апалитиха. — В день её не увидишь, а сияет она по ночам. На ей два цвета, кормилец: один жёлт, а другой, как свеча, горит. Около её поблизу никакой травы не бывает, а которая и есть, и та приложилась к ней…

Всё это было доложено великому государю. Он решением не замедлил:

— Всех утопить.

Великая княгиня, окружённая перепуганными близкими боярынями и сенными девушками, из окна своего высокого терема видела, как повели старух на лёд Москвы-реки, к проруби портомойной, как началась у проруби возня и как вернулись оттуда пристава одни, без баб. Грекиня — она поняла, что на её глазах это было сделано неспроста — злобно затаилась, выжидая своего времени: она была из тех, которые побеждёнными себя не считают никогда…

А Москва шумела весёлой, ядрёной зимой. Под Рождество в налитых морозом и занесённых снегом улочках колядки слышны были, а в канун Васильева вечера[117] молодёжь пела песни старые: