Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

• Название: Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
• Автор: Александр Дроздов
• Издательство: Русскій міръ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-89577-066-5

Первое в России издание, посвящённое «московской теме» в прозе русских эмигрантов. Разнообразные сочинения — романы, повести, рассказы и т. д. — воссоздают неповторимый литературный «образ» Москвы, который возник в Зарубежной России.

В первом томе сборника помещены произведения видных прозаиков — Ремизова, Наживина, Лукаша, Осоргина и др.

---

— Гляди, гляди, ребята! — вдруг взволнованно загудел весь торг. — Эх, паря, вот так гоже! Ну и фрязи, в рот им пирога с горохом…

Из Кремля, из-за зубчатой стены, медленно, растопырив большие, острые крылья, выплыл по верёвкам к верхушке Фроловской стрельницы, в солнечную вышину, большой золотой орёл. Все, загнув головы и затаив дыхание, следили за делом: это было уже как бы венчание Кремля. В напряжённой тишине слышалось только повизгиванье блоков да распоряжение фрязей на их непонятном, певучем языке.

Орёл был уже почти у самой верхушки стрельницы, как вдруг остановился, закачался на натянувшихся верёвках туда и сюда — ни с места! Толпы возбуждённо загудели. Знатоки дела — самая нестерпимая порода людей — взялись за объяснения, о которых их никто не просил. За стеной слышались возбуждённые крики фрязей и спор. Верёвки подёргивались, надувались, опускались, но у верхушки стрельницы что-то заело — и всё дело стало. Что ни бились хитрецы иноземные, а толку не получалось. Пытались они снизить орла, но птица не шла и вниз. Фрязи были очень смущены и, вытирая обильный пот на лицах, снова и снова брались за верёвки, спорили, ссорились, поглядывали смущённо вверх, но орел качался на одном месте. Леса вкруг стрельницы из опасений пожара были давно сняты, и фрязи ломали головы, как доступиться им к золотой птице, которая точно на смех распустила вверху, над толпами москвитян, свои длинные, острые крылья.

— Вот те и фрязи! — насмешливо говорили москвитяне. — А то величаются: я ли, не я ли, Кузьма Сидор Иваныч! А птицу-то вот и не подымете, сопливые черти.

— Ну, ты, тожа! — возражали другие, посправедливее. — Всё же стрельницы-то они подняли, а не ты… Дай срок, и птицу поставят.

— А ты что, больно за чужих-то встряешь? — озлобленно накидывались на них патриоты. — Коли взялся довести дело до конца, так и доводи. А то что же это будет: стрельница готова, а орла нетути? Порядки тожа! Чай, сколько им великий государь денег-то переплатил.

— Они, фрязи-то, все в кружало[122] да в правило[123] норовят, по порядку чтобы, а наши и на глазок смикитят.

Верёвки продолжали дёргаться, но ничего не выходило. Народ из себя просто выходил: так каждый вот словно и полез бы, чтобы всё дело наладить! И вдруг Никешка решительно сбросил с себя полукафтанье и шапку.

— Пригляди маненько за одёжиной, — бросил он Блохе и побежал в ворота. — А ну, пустите-ка, я к птиче слажу, — сказал он Фиоравенти, которого он много раз уже видал на работе. — Я к этим делам привышнай…

Те забормотали что-то про себя: не годится дело.

— Да чего там! — засмеялся Никешка. — Древолаз я, говорю. Ни хрена не будет. Пусти-кась…

— Да пустите его… — крикнул фрязям с коня какой-то боярин, очень раздосадованный неудачей с орлом. — Не замай его, Ристотель.

Никешка сбросил лапти, наспех перекрестился, поплевал для пущей важности на руки и, схватившись за верёвки, медлительно, неуклюже, как медведь, полез вверх, к закачавшемуся, точно испуганному орлу. Белую рубаху Никешки весело надувал речной ветер, она пузырилась, и ярко краснели на солнце её ластовицы[124]. Вот древолаз поднялся уж в уровень со стеной зубчатой, и рёв всего торга восторженно приветствовал его удаль.

— Ай да ластовицы! Молодчага… — кричали ему со всех сторон весёлые голоса. — Ишь, орел-то, как затрепыхался: наших завсегда опасайся! Только бы верёвки выдержали…

— Хошь тебя повесь, и то выдержат.

Заржали весело…

Никешка медленно подбирался к птице. Рубаха его всё пузырилась — и весело смеялись всей Москве красные ластовицы. Орёл опять испуганно закрутился.

— A-а, не любишь?! — ржали по стене, по кровлям, на торгу. — То-то, брат! С нами валять дурака не моги никак.

Никешка схватился за птицу, всё оглядел и, миновав орла, полез на самую маковку стрельницы. У москвитян дух захватило.

— Ах, штоп тебе! Ну, и отчаянный народ бывает тожа. Ты гляди, что делат…

Никешка был уже у самой верхушки стрельницы. Глянул ненароком вниз, и сердце у него покатилось. Но он знал средствие: гляди вверх. Он передохнул и стал что-то налаживать с верёвками вкруг верхушки, укрепился в верёвках ногами сам и потянул птицу. Та не шла: тяжела. Он махнул вниз фрязям:

— Тяни!

Фрязи не столько поняли — крик Никешки был на земле едва слышен, — сколько догадались, потянули верёвки, и орёл, дрыгая, пошёл к маковке и остановился около Никешки. Он что-то покрутил над ним и опять махнул вниз:

— Давай! Легше, легше…

Орёл заколебался. Никешка вошел в азарт и забыл о всякой опасности: точно сама земля Русская корявыми руками искала закрепить в небе свою силу и славу. Весенний ветер играл его русыми волосами.

— Давай! — крикнул он в пустоту. — Легше, мать вашу.

По сердитому взмаху руки угадали, в чём дело. Орёл колебался, подымался чуть, опускался, опять подымался и вдруг, четко дрогнув, разом стал на своё место и широко распластал в сияющем небе свои острые золотые крылья.

Земля восторженно взревела. Москвитяне все смотрели именинниками. То, что стрельница была поднята фрязями, что орёл изготовлен был их хитростью, об этом теперь никто и не думал — теперь важно было одно: красные ластовицы утёрли-таки нос чертям заморским!

— Ай да парень! Молодца!.. — весело летали голоса. — А я, вот истинный Господь, думал, оборвётся… Нет, шельма парень, мать его за ногу…

Никешка быстро поехал по веревке вниз, стал на землю, крепко перед фрязями высморкался, молодцевато шлёпнул сопли о сухую землю и среди восторженного крика и смеха москвитян исчез в толпе. А от великого государя — он смотрел издали, как орла подымали, — уже бежали в толпу дети боярские:

— Где парень, что птицу на место поставил? Государь требует. Да не жмитесь вы, остолопы: от государя награда ему будет…

Но Никешку так и не нашли…

Весь день любовались москвитяне на золотую птицу, парившую в небе, и, всячески прикрашивая, рассказывали один другому о молодечестве какого-то мужичонки с красными ластовицами. Они чувствовали себя решительно именинниками. Попы у Фроловских ворот тоже ликовали и то и дело молодецки бились на кулачки по этому случаю. Пристава царские прямо из сил выбивались, унимая безобразников, но всё было напрасно. Молодая сила Русской земли так и пёрла из всех щелей.

XLI. КРУШЕНИЕ

Софья неустанно работала вокруг стареющего Ивана и потихоньку сумела не только повернуть его сердце в свою сторону, но и оговорить тех, кто работал против неё. В этом ей помогла больше всего Елена: Иван не нашёл ничего у неё, кроме прежней гордости, а то и издёвки. А Софья бубнила: зря казнили сторонников сына её, Василия, — мало ли что молодёжь иной раз под пьяную руку сгородит, зря утопили в реке баб-ворожей, — они только травок ей святых носили от всяких женских немощей. И всё это работа дьяка Фёдора Курицына, князей Патрикеевых, князя Семёна Ряполовского да других высокоумцев. И понемногу Ивану стало в самом деле, казаться, что он поступил опрометчиво, что Василий на троне московском будет куда лучше: не говоря, что на нём лежит как бы отсвет величества императоров византийских, он является и представителем на Москве веры православной, вселенской, от Византии полученной. И верно, что много ещё бояре высокоумничают. Ударить по их головам будет только полезно для дальнейшего закрепления единодержавия на Руси. Ежели для этого не постеснялся он уморить в заключении тяжком обоих братьев своих, так неужели же остановится он перед княжьем? И бояре, которые за Еленой да Дмитрием стоят, всё новшеств каких-то хотят и в вере, и во всём строе государском, а к чему все эти перемены? Василий же, воспитанный матерью, поведёт дело твёрдой рукой… А главное, ударить, да побольнее, по проклятой бабе этой, которая отравила ему всю жизнь и так обманула его. Он был теперь убеждён, что Елена как-то там его обманула.

И вдруг Москва ахнула: великий князь Василий был из-под стражи освобождён!

Был осенний вечер. Совсем уже старенькая Ненила, сгорбившись, брела домой от вечерен. Сзади неё раздалось вдруг чёткое цоканье копыт. Пропуская всадника, она прижалась к стене, а он, вглядевшись в неё, вдруг натянул поводья.

— Никак, это ты, баушка? — проговорил он.

— Ах, батюшка князь!.. — низко поклонилась Ненила. — Признал старуху, соколик. Ну, как тебя Господь, княже, милует?

— Плохо, старая, милует, — усмехнулся князь Василий и, помолчав, решительно проговорил: — Сослужи мне, старая, последнюю службу, скажи: где княгиня твоя?

— Батюшка княже, да как же могу я ослушаться приказу её? — подпёрла жалостно старуха кулачком своё морщинистое лицо. — Ведь перед богами божилась я ей, что…

— Бабка, смертный час мой близок… — немножко торжественно сказал князь. — Проститься с ней я хотел бы. Где она?