Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

• Название: Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
• Автор: Александр Дроздов
• Издательство: Русскій міръ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-89577-066-5

Первое в России издание, посвящённое «московской теме» в прозе русских эмигрантов. Разнообразные сочинения — романы, повести, рассказы и т. д. — воссоздают неповторимый литературный «образ» Москвы, который возник в Зарубежной России.

В первом томе сборника помещены произведения видных прозаиков — Ремизова, Наживина, Лукаша, Осоргина и др.

---

Шведское вмешательство в русские дела было осторожным, неуверенным, только пограничным, и Пожарский одними своими русскими силами добыл Москву.

Теперь из освобождённой Москвы он даёт в Новгород через гонца ответ иной, чем делал бы из Ярославля:

— Того у нас и на уме нет, чтобы взяти иноземца на Московское государство. А что мы с вами ссылалися из Ярославля, и мы ссылались для того, чтобы нам в те поры не помешали, бояся того, чтобы не пошли на московские города, а ныне Бог Московское государство очистил, и мы рады с вами за помощию Божией биться и идти на очищение Новгородского государства…

Как бы и не Пожарский пишет. Прямой князь явно кривит. Стало быть, все его любезные переговоры с Новгородом были хитростью и обманом. Даже и язык не его, а чудится в нём казацкая косточка: «И мы рады с вами биться…»

По-видимому, Пожарский отвечал Новгороду под давлением Трубецкого, теперешней своей второй души.

Ещё в Ярославле и всюду на московском походе Пожарский обычно отыскивал, выбирал, так сказать, равнодействующую, среднюю всех влияний, давлений и обстоятельств. И из Ярославля, когда был слаб, он не так говорил с Новгородом. Если тогда он и не присягал Карлусу, то обнадёживал новгородцев присягой шведскому королевичу. А теперь пишет: «Того у нас и на уме нет».

Не в Смуте, а в победе над Смутой, под давлением обстоятельств, впервые как бы начинает кривить прямой князь. Он скрывает, что в Ярославле у него было на уме «взяти иноземца на Московское государство», — и кого взяти — самого кесаря германского, кому посылалась и грамота от ополчения и ходил послом Еремей Еремеев.

Победа, восторг победы, а может быть, и маложданная лёгкость победы овладения Москвой — всё это, по-видимому, заставляло теперь Пожарского искать новую равнодействующую.

Московская победа была взрывом московской племенной гордыни и религиозного исключительства. Теперь нельзя было и заикнуться об иноземце или иноверце на царском престоле. Надо думать, что и Пожарский именно потому пишет теперь, что у него и в уме не было «взяти иноземца», хотя сам же ссылался о том и с германским императором, и со шведским королевичем, и — нельзя того забывать — присягал королевичу польскому.

А теперь тем самым новгородцам, с которыми был в самом тесном союзе, грозит «биться»…

Именно после московской победы образ Пожарского если и не двоится, то начинает мутнеть.

Может быть, виновата усталость князя Дмитрия. А может, и его тяжкий недуг.

Князь Пожарский был болен душевным, иногда находившим на него недугом — чёрным недугом, как он звался в старину. Теперь его называют тяжёлой формой меланхолии.

Тень, тусклая дымка, иногда как бы находит на князя Дмитрия и на победном движении к Москве, и в том же Ярославле, когда жаловался новгородскому послу князю Фёдору Чёрному-Оболенскому, что его к ополчению «бояре и вся земля сильно приневолили», как и теперь, на самой вершине победы.

Неясной, тусклой, какой-то незаметной становится фигура Пожарского именно на вершине победы, когда кишел и шумел, сходился и расходился, то додирался до сабель, то разъезжался, когда стал исходить ярой прей многоголовый и многошумный Великий Земский собор об избрании царя на Московский престол.

Дни его совещаний, его споров и тупиков, его страшной растерянности и нерешительности были, собственно, днями глубокой слабости Московского государства.

И Сигизмунд — будь он подлинно сильным, и Владислав, если бы не был он только пустой тенью для русской истории, — мощными ударами, быстрым движением на Москву могли бы ещё заставить этот народ и эту страну принять царём Владислава.

Сигизмунд и двинулся было от Вязьмы к Волоколамску, на Москву. Но его передовой отряд был наголову разбит русскими, которых несла крылатая московская победа.

От пленного Сигизмунд узнал, что на Москве русская победа, что русские не примут больше Владислава, что они будут биться до последнего. И от таких вестей Сигизмунд малодушно повернул назад, в Польшу. Именно тогда польский прилив сошёл, сбежал по-настоящему с Русской земли.

И московские люди недаром по всем церквам стали петь радостные, благодарственные молебны…

А после трёвдневного очистительного поста начались совещания Великого Земского собора. Замечателен такой подъём духа в измученном, расшатавшемся было народе.

— Пусть народ положит подвиг страдания, — призывали его ещё недавно Дионисий и Авраамий из Троицкой лавры. — Нам всем за одно положити свой подвиг и пострадати для избавления христианской веры…

И вот подвиг страдания свершён, закончен очистительным постом и молитвой всей земли.

А теперь уже шумит Земский собор.

Пожарский не на первом месте на Соборе.

На первом месте там старый князь Иван Мстиславский, а Пожарский — в тени, хотя и ведёт за старого князя Ивана соборные прения.

Русские на Соборе точно все любуются своей победой, ослеплены её сиянием. Бурно и гордо они вновь поверили в свои племенные народные силы, в своих людей и себя.

И Пожарский как будто плывёт по всем этим волнам Собора. Он как будто отказывается от своей затаённой мысли времён Ярославля о сочетании Московского государства с Германской империей в одну мировую державу, вообще от всякой мысли о выборе в цари иностранного королевича.

Никто бы, вероятно, и не посмел подумать о том в светлом опьянении победой, когда воспрянули все охранительные, суровые, исступленные силы Москвы. Дух избранного Израиля Православного, дух замученного Гермогена, носится над Собором…

И те самые донские казаки, кто на Москве с налёта, в потеху рубили головы каждому, кто заикался против Лжедмитрия, воровские казаки князя-Смуты, князя-Бунта, целовавшие крест любому вору и среди них вору Тушинскому, который звался жидом, — именно они жесточее, непримиримее, неукротимее других стали теперь на русский прирождённый корень, на искони православного государя. История знает немало примеров, когда силы беспорядка при перемене равновесия особенно свирепо, впереди других желают засвидетельствовать, что они силы порядка.

А Пожарский всё ещё искал равнодействующую, на этот раз уже в смуте Собора.

Кому же быть царём на Москве?

На Соборе творилось великое дело, но там же кипели старые распри, счёты местничества, зависти, жадные властолюбия и прямые подкупы.

Собор стал каким-то чудовищным торжищем подкупов и заманиваний. Воспрянули все рухнувшие было княжата и родовые бояре, желавшие теперь ставить себя на царство. Именно от соборных времён сохранился печальный оборот московской речи «подкупаться на царство»…

Охрипшие, отчаявшиеся соборяне разъезжались из Москвы, и, казалось, снова обрушится в кровавую распрю замученное вконец царство. Но Собор съезжался снова.

Кому же быть царём?

Были голоса о возвращении венца царю-пленнику Василию Шуйскому, несчастнейшему царю московскому, оболганному и нелюбому. Но его все побаивались. Дурной глаз был у Василия, невезучего царя.

Прочили в цари старого князя Мстиславского и князя Василия Голицына, по жене родственника Пожарского. И о самом Пожарском толковали. Но единодушия не было.

А что же сам Пожарский?

Только к февралю 1613 года он нашёл, наконец, равнодействующую, среднюю, примиряющий выход.

Именно тогда Пожарский вернулся к своей исходной мысли, которая заставляла его, одного из немногих, оставаться до конца верным царю Василию Шуйскому.

Пожарский стал направлять Собор к отысканию законного государя, если не иностранного, то русского, но восходящего до Смуты по законным своим правам на Московский престол.

Утверждением ненарушимого преемства царской власти должен восстановить Собор царство. Такова мысль Пожарского.

Два дня, 20 и 21 февраля, 1613 года были решающими для всего русского будущего.

20 февраля, открывая Собор, Пожарский поклонился всем и попросил принять на себя «искус» раздумия прежде, чем дать ему ответ.

— Теперь у нас на Москве, — сказал князь Дмитрий, — благодать Божия воссияла, мир и тишина… Станем же у Всещедрого просить, чтобы даровал нам Само-держателя всея Руси… Подайте нам совет. Есть ли у нас царское прирождение?

В этой, так сказать, формулировке — «царское прирождение» — Пожарский впервые высказывает мысль о необходимости искать выхода в законной преемственности царской власти.

Мысль для большинства, по-видимому, нечаянная. Во всяком случае все молчали, как отмечает современник. И потому, разумеется, молчали, что страшная Смута сорвала с Руси все «царские прирождения».

Наконец, после долгого молчания, соборные владыки, архимандриты, игумены, а они были самыми первыми мудрецами на Соборе, подали свой голос: