Джонатан Рабан - Как птички-свиристели

• Название: Как птички-свиристели
• Автор: Джонатан Рабан
• Издательство: АСТ, Транзиткнига
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-17-033947-X, 5-9713-1418-1, 5-9578-3069-0

Два иммигранта в погоне за Американской мечтой…

Английский интеллектуал, который хотел покоя, а попал в кошмар сплетен и предрассудков, доводящих до безумия…

Китайский паренек «из низов», который мечтал о работе, прошел через ад — и понял, что в аду лучше быть демоном, чем жертвой…

Это — Америка.

Университетские тусовки — и маньяки, охотящиеся за детьми…

Обаятельные мафиози — и сумасшедшие антиглобалисты…

Сатанеющие от работы яппи — и изнывающие от скуки домохозяйки.

И это не страшно. Это смешно!

---

— Ой, малыш, это же всего-навсего ветер.

Бет обняла ребенка, и он принялся сосать палец, устроившись у нее на коленях. Сквозь копну его густых волос она видела строчку на экране:

«…белые воротнички непринужденно общаются с милыми хохотушками и стильными эмансипе в кофейне на углу Двенадцатой и Сезар…»

— Полежи со мной, — попросил Финн и, помолчав немного, протянул вопросительно: — А?

Не успела она подняться вместе с сыном до середины лестницы, ведущей на второй этаж, как раздался звонок. На одно безумное мгновение Бет даже поверила — кровельщик! — и бегом бросилась к телефону, но затем услышала записанный на пленку мужской голос, с устрашающей бодростью возвестивший:

— На вашем ветровом стекле грязь и дождевые капли? «Магнолия-Автостекло»! Звоните по телефону…

— Да пош-ш-шел ты, — пробормотала Бет и бросила трубку.

Финн смотрел на нее со ступенек. Глаза у него сделались огромные, словно у лемура.

— Это папа звонил?

— Ну разумеется, — громко сказал Дэвид Скотт-Райс, улыбаясь по-новому, во весь рот, — эти американцы просто не умеют жить.

Одинокий посетитель-японец, съежившийся в кабинке напротив двух англичан, быстро глянул на них, но, встретившись глазами с Томасом Дженвеем, уткнулся в свою порцию лосося с видом глубочайшей заинтересованности.

— Смешно, я всегда считал, что в искусстве жить американцы достигают выдающихся результатов — как в синхронном плавании.

— Я имел в виду писателей, — обиженно возразил Скотт-Райс.

Они сидели за поздним ужином — поздним, во всяком случае, по меркам Сиэтла, в ресторане «Пестрый стол» отеля «Алексис», где Скотт-Райс мог позволить себе заказывать в долг, а своему нью-йоркскому издателю — все оплачивать.

— Они же настоящие изгнанники в собственной стране, половина уж точно. Сэлинджер, Пинчон[5], Рот…[6] Да с кем Роту поговорить там у себя, в Коннектикуте? Живет отшельником. Или этот, как его, Гасс. Нет, не Гасс, другой. Гэддис[7]. Лачуга эта в каких-то закоулках на Лонг-Айленде…

Сиэтл был десятым и последним из городов, которые посетил во время своего писательского турне Скотт-Райс. Он напускал на себя браваду с налетом легкого безумия — вот результат чересчур длительного пребывания в воздухе и созерцания Америки с высоты 39 000 футов. Пока английские писатели добирались до Сиэтла, у них в головах уже успевал сложиться вполне законченный образ Соединенных Штатов, и эти изнуренные путешественники со сбившимися биоритмами подолгу объясняли Тому, как все обстоит на самом деле в стране, ставшей ему вторым домом.

— Боюсь, Гэддису сейчас немного не до того. Он умер год назад. Однако при жизни слыл весьма компанейским малым.

— Умер? Я даже не знал. Разумеется, тебе все это видится в другом свете, сам-то ты всегда был изгнанником. Сейчас оторванность от мира признается такой стильной. Люди прямо рвутся стать изгнанниками.

— Я — изгнанник? Нет, я не…

— Брось отнекиваться. А как же твоя Чехословакия?

— Венгрия. Мне было всего два годика — возраст, когда дети целиком поглощены сами собой. Знаешь, я ведь совершенно не помню Венгрию, видимо, меня целиком занимали маленькие детские радости и горести. А разве можно чувствовать себя изгнанным из страны, которую даже толком не видел? Ну а здесь все приезжие, значит, чужаком быть просто невозможно. Хотя вот мама — точно изгнанница, самая настоящая. Можешь сходить к ней в гости, у нее теперь квартира в Ромфорде, но не думаю, что ты сочтешь мою мать такой уж стильной.

Скотт-Райс извлек из раковинки крупную олимпийскую[8] устрицу и принялся вертеть ее на вилке, то поднося к огоньку свечи, горевшей у них на столе, то отдаляя.

— Вот ведь козявки, а? — Он удивленно поглядел на Тома; глаза Скотт-Райса казались огромными за толстыми стеклами очков в металлической оправе. — А знаешь что? Я тебя слышал по Национальному радио, когда был проездом в Миннеаполисе. «Все учтено», правильно, да? В общем, ты говорил о фуд-кортах, забегаловках в торговых центрах. — Тут тон его приобрел комическую суровость. — И ты хвалил их!

— Да. Финн от фуд-кортов просто в восторге.

— А я никогда не слыхал про них. Они меня заинтриговали, и я упросил своего сопровождающего сводить меня в один такой на ленч. — Скотт-Райс наколол на вилку еще одну устрицу. — Сущий кошмар.

— Да, конечно, всякие попадаются.

— Погоди, дай разобраться. По радио ты говорил… — Скотт-Райс изобразил мучительный процесс припоминания: запрокинул голову, поджал губы, прищурил глаза, потом поднял палец и погрозил Тому. — Ты сказал, что эти забегаловки — мультикультурное то, демократическое се, свободолюбивое пятое, творческое десятое. И процитировал, точно тебе говорю, Томаса Джефферсона.

— Я иронизировал.

— А, это ты с целью всех подразнить, верно? Этакая противоестественная страсть к американскому. Фуд-корты! Ну конечно-конечно, ты прибегнул к уловке — как бы специально решил подействовать людям на нервы. — Скотт-Райс рассеянно похлопал себя по пиджаку, затем полез в карман брюк. — Просто у тебя такая фирменная штучка, да? Ты не думаешь всерьез…

— Он тебе не напомнил пикник, как в детстве? Или ты в основном дома играл?

— А? Кто он?

— Ну, твой ленч в фуд-корте.

— Мы там не остались, — надменно произнес Скотт-Райс, — мы нашли восхитительный итальянский ресторанчик. С отличным вином.

Он выудил из кармана пачку сигарет, вытряхнул оттуда одну и дважды постучал ее кончиком по скатерти. «Кэмел» без фильтра, измятая посередине.

Это тоже было новым в Скотт-Райсе. В Лондоне, городе курящих, Том никогда не видел его с сигаретой, тогда как сам он не мог ни работать, ни даже разговаривать без надежных и успокаивающих «Бенсон-энд-Хеджес» под рукой. Том бросил курить «ради Финна», по выражению Бет, но все эти годы не мог избавиться от тяги к табаку. Работая в одиночестве, он до сих пор жевал никотиновые пластинки. Том лелеял тайную мечту: если вдруг объявят четырехминутное предупреждение, он выпросит у какого-нибудь прохожего сигарету и, пока не упадет бомба, успеет насладиться несколькими чудными затяжками.

Пластмассовая зажигалка выплюнула язычок пламени, и Скотт-Райс осторожно задымил. Он курил подобно новичку, торопливо затягиваясь. Том подумал: все это, наверное, делается только, чтобы эпатировать американцев: живешь в Риме — живи как грек.

Из-за пелены притягательного сигаретного дыма, теперь столь чуждого Тому и одновременно близкого, как голос умершего друга, сохранившийся на кассете, Скотт-Райс сообщил:

— Мой дядя, было дело, встретил Гая Берджесса[9], когда приезжал в Москву. Бедный гомо…

— Сэр, простите, в нашем ресторане не курят.

Обслуживавший их официант, совсем еще мальчик, недоросший, казалось, до своей форменной одежды: черной шелковой рубашки и фартука немного мясницкого вида, возник рядом со столиком и доверительно наклонился к уху Скотт-Райса.

— А?

— Я вас прекрасно понимаю, сэр. Ведь я и сам курю.

— Да ну? — Вовсю сияя ярко-синими глазами, Скотт-Райс взглянул на официанта, поднес сигарету к губам и задумчиво пососал ее.

Официант слегка повысил голос:

— Дело в том, сэр, что здесь не место для курения. У нас курить запрещено.

— Ясно. — Скотт-Райс криво улыбнулся, обнажив крупные сероватые зубы. Он внимательно обследовал поверхность стола, потом легонько ткнул сигаретой в свою последнюю устрицу, и на долю секунды та будто ожила. Как только ее коснулся тлеющий кончик, она дернулась и изогнулась, словно от боли.

— Это можно унести, сэр?

Смятая сигарета быстро темнела, впитывая устричный сок.

— А почему бы и нет? Благодарю.

Японский любитель лосося теперь откинулся на стуле, наблюдая англичан как некое развлекательное представление, полагающееся после ужина, а официант с каменным лицом размашисто прошагал на кухню, унося останки растерзанных устриц. Подол его фартука громко шуршал, задевая брюки.

— Ну разве не чудно они разговаривают? — сказал Скотт-Райс. — Иногда общение с американцами напоминает попытку завязать беседу в парке с автоматом, который определяет вес.

Уже в который раз Том испытал облегчение оттого, что на ужин не смогла пойти Бет. К Скотт-Райсу требовалось привыкнуть. Дэвида нужно было распробовать, как портер или йоркширский пудинг, и Том сомневался, поймет ли Бет, в чем тут, собственно, прелесть. И все же он питал слабость к Скотт-Райсу. Том не смог до конца осилить ни одну из книг Дэвида, но любил скотт-райсовские едкие рецензии и его отдел светской хроники в литературном приложении «Таймс», после упразднения которого редактора обвинили в клевете. Еще в конце восьмидесятых Том с удовольствием смотрел телепередачу «Книжное дело», где Скотт-Райс с добродушной миной громил поэтов, издателей, литературных агентов, романистов, газетных критиков, университетские умы и необыкновенно талантливо стравливал людей, например, Джорджа Стайнера с Гором Видалом[10]. Настроенный в те дни весьма воинственно и не желающий под кого бы то ни было подстраиваться, Скотт-Райс был буквально вездесущ и повсюду становился объектом нападок и насмешек. Но одновременно он внушал страх, причем в большей степени, нежели люди соглашались признать. Когда в «Обсервере» появлялась его разгромная статья о какой-нибудь книге, все, как правило, принимали ее к сведению, да так, что потом следовала целая серия похожих рецензий, хотя и не столь жестких.