Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

• Название: Понедельник - день тяжелый
• Автор: Аркадий Васильев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Юмор
• Год: 1967

В сатирическом романе «Понедельник — день тяжелый» писатель расправляется со своими «героями» (бюрократами, ворами, подхалимами) острым и гневным оружием — сарказмом, иронией, юмором. Он призывает читателей не проходить мимо тех уродств, которые порой еще встречаются в жизни, не быть равнодушными и терпимыми ко всему, что мешает нам строить новое общество.

Роман «Вопросов больше нет» — книга о наших современниках, о москвичах, о тех, кого мы ежедневно видим рядом с собой. Писатель показывает, как нетерпимо в наши дни равнодушие к человеческим судьбам и как законом жизни становится забота о каждом человеке.

В романе говорится о верной дружбе и любви, которой не страшны никакие испытания.

---

— А мы вашего раззяву единичками припечем.

Турнир в «козла» был в полном разгаре.

Странное это было племя — шоферы персональных машин. Здоровые мужики, все больше лет под тридцать, самое большое — тридцать пять. Сидеть бы таким здоровякам за штурвалом комбайна, за баранкой семитонного «Яшки» или двадцатитонного «Зубра», возить с тока зерна на элеватор, тащить на трелевочном тракторе могучие сосны, перебрасывать к плотине гранитные глыбы — да мало ли дела нашлось бы для их дюжих, загорелых рук?!

А они стояли: утром — у подъезда, дожидаясь «хозяев», пополудни — у столовой, а потом «забивали козла».

Сначала играли бессистемно, как бог на душу положит, затем догадались, внесли в игру определенный смысл и материальную заинтересованность: организовали турнир с ценными призами. Турнир шел третий год.

Во вторник собирались во дворе исполкома в узком составе, во время заседаний рабочего президиума, в среду — около горкома, пока заседало бюро, в четверг — опять во дворе исполкома в расширенном составе. Здесь заканчивались все недоигранные партии, времени хватало — заседание исполкома начиналось в три часа и заканчивалось не раньше десяти.

Случалось, досрочно вылетал на крыльцо ошарашенный выговором или просто очередной взбучкой «хозяин» и сурово командовал:

— Поехали!

На этот случаи всегда имелся запасной игрок, — если уезжал шофер начальника МВД, его подменял шофер начальника пожарной охраны; шофера начальника отдела культуры заменял водитель заведующего отделом народного образования. В крайнем случае подключалась «мелюзга» из приглашенных: шофёр филармонии, банно-прачечного треста, ремстройконторы.

Не играли только двое водителей — первого секретаря горкома Овчинников и председателя исполкома Гвоздев. Они держались особняком, слегка свысока. Подчас, не вытерпев чьего-нибудь глупого хода, давали ценные советы и указания, но чтобы самим «стукнуть» — ни-ни…

Иногда происходили события, о которых шоферы долго вспоминали, — кто со смехом, а кто и всерьез.

Как-то на машину заместителя председателя исполкома Ручкина посадили новичка, недавно демобилизованного танкиста. Через неделю парень загрустил. Начались обычные шоферские «розыгрыши» — скажи, в кого влюбился, с кем изменила.

Паренек сначала отмалчивался, потом послал острословов ко всем чертям.

— Я все про морковку думаю…

— Про какую такую морковку?

— Про ту самую, за которой я вчера тещу товарища Ручкина на базар возил. Себестоимость подсчитываю: заплатила теща за килограмм морковки два рубля; горючего сожгли на рубль; моя зарплата за два часа — десять рублей, итого пятнадцать целковых. Дороговата морковка-то!

— А ты еще прикинь содержание гаража, масло, амортизацию, страховые, — пошутил кто-то.

И ушел бывший танкист в автоколонну на самосвал.

Был еще случай. Парнишка, тоже из новеньких, привез того же Ручкина с вокзала домой. Тот вылез, отряхнул пыль с пальто и выжидающе посмотрел на водителя.

— Что ж ты, братец?

— Разве что-нибудь не так?

— Чемодан бери, братец. Только поаккуратнее…

— А разве это в мои обязанности входит?

— Входит, братец, все входит…

— Извините, но мне об этом неизвестно…

И уехал прямо в гараж. Машину вымыл, навел блеск и отправился в канцелярию с заявлением: «Прошу от занимаемой должности освободить, так как у меня только одна специальность — водитель первого класса, а чемоданы носить не обучен».

Ручкин вызвал его и пытался урезонить:

— Трудно тебе, что ли?

— Не трудно. Если бы вы попросили меня: «Помоги, товарищ Озерков. Нездоровится…» Я бы на десятый этаж влетел, не то что на второй. А вы ко мне: «…братец… только поаккуратнее!..»

Так и ушел. Завербовался на строительство куда-то далеко — не то в Якутию, не то на Камчатку.

А многие жили подолгу. Гвоздев, к примеру, шестерых председателей пережил. Про него говорили: «Председатели приходят и уходят, а Гвоздев остается». Нравилась ему эта должность. Сидит за баранкой в рубашке с галстуком и ни на кого не смотрит. Все вокруг блестит, баранка словно кремовый торт, даже откусить хочется.

Многие работники городских организаций жили на одной улице, называющейся в память случившегося когда-то на ней большого пожара Горелой. Учреждения находились неподалеку — на Грибоедовской. Казалось, чего проще: подать две-три машины и забрать всех сразу. Нет, за каждым приезжала своя, персональная. Не положено, чтобы председатель горсовета ехал в одной машине со своими заместителями. Не положено!

Так и ехали на Грибоедовскую цугом; обгонять начальство тоже не полагалось…

* * *

Увидев во дворе стадо машин, Стряпков понял — идет заседание. Надежда повидать лично Завивалоза рухнула, но Кузьма Егорович все же заглянул в маленькую комнатку перед кабинетом секретаря, известную всем краюхинским деятелям под условным названием «предбанник».

В «предбаннике» никого не было. Кузьма Егорович пристроился в кресле, достал булку с колбасой и, отхватив добрый кусок, начал разглядывать висевший на стене план города Краюхи. Потом его рассеянный взгляд упал на стол Завивалова, и вдруг в глаза бросилась фамилия — Каблуков.

Стряпков чуть не подавился, вскочил и сделал стойку, словно сеттер, обнаруживший дичь. На столе лежало постановление исполкома. Черным по белому значилось:

«Слушали: О тов. Каблукове Я. М. (докладчик тов. Кадушников)».

Вторую часть постановления закрывала желтая папка с крупными черными буквами «Дело» с каллиграфической надписью: «Каблуков Я. М. — горпромсовет».

Остолбеневший от своей догадки Стряпков пальцем подвинул папку. Открылось слово «Постановили». Что постановили, Стряпков прочитать не успел — в «предбанник» вошел Кадушников, недавно назначенный заведующим отделом кадров.

— Привет гончарному королю! А почему, Соловьева не пришла? Знает, когда ходить!

Еще одна минута — и Стряпков совсем бы отодвинул папку с личным делом Каблукова и прочитал резолютивную часть. Но в «предбанник», как назло, вошел Завивалов и, подозрительно осмотрев Кузьму Егоровича, собрал на столе бумаги.

— Перерыв? — спросил у него Кадушников.

— Перекур, — ответил Завивалов и ушел, забрав бумаги с собой.

Нервы у Кузьмы Егоровича не выдержали. Спина у него взмокла, и он срывающимся голосом спросил:

— Выходит, Якова Михайловича Каблукова поздравить можно?

— Непременно, — весело отозвался Кадушников, — Поздравь. Но учти — он еще не знает.

Кадушников ушел. Стряпков уселся, с трудом перевел дыхание на нормальный ритм. Мысли беспорядочно прыгали: «Каблуков утвержден председателем горпромсовета. Да, да, совершенно точно! Докладывал Кадушников, а он только по кадрам. Сказал: «Поздравь… Но учти — он еще не знает». Кто «он»? Каблуков, тот самый Яков Михайлович Каблуков, что сидит со мной в одной комнате и над которым я, идиот, только сегодня измывался? Да ведь это же замечательно! Это вам не загадочная Соловьева. С ним договориться можно. Я его сейчас первый поздравлю. Первый! Поздравляю, Яков Михайлович, с новыми обязанностями, а нас с новым твердым руководителем. Сейчас позвоню Христофорычу. Обрадую, а то он совсем осатанел. А куда Соловьеву денут? Она сегодня не пришла. Кадушников не зря сказал: «Знает, когда ходить!» А как же ваза? Портрет? Вложение?»

Стряпков бросился к телефону. От волнения дважды ошибся, попал черт знает куда, и только в третий дозвонился до директора гончарного завода Соскова.

— Отправил?

— Все в порядке, — отозвался тот.

— Ты понимаешь, что наделал?

Кузьма Егорович бросил трубку, выскочил во двор, волчком закрутился перед милиционером.

— Кто на разгонной дежурит?

— Федор. Но он ушел.

— Ах ты господи!

Помчался на задний двор.

— Ребятки, дорогие, выручите!

— Куда?

— Рядом, милый, рядом. Горит!

— Что горит?

— Все горит… Поехали, милые. Отблагодарю. За мной не пропадет. На сто граммов с прицепом гарантирую.

— Кузнецов! Отвези…

— Поехали, товарищ Стряпков…

Проходя мимо милиционера, шофер спросил:

— Какой вопрос?

— Успеешь! Восьмой, а твой одиннадцатый…

— Садись, Кузьма Егорович.

— Золотой ты парень… Давай на Солнечную…

Шофер с ходу погнал машину, и Кузьма Егорыч начал размышлять уже более спокойно: «Сейчас приедем к Соловьевой. Дома ее, конечно, нет. Одни дети. Если вазу успели внести в дом, скажу, что это ошибка. Дети, понятно, ее не распаковали, они еще маленькие. Заберу, окаянную, и кокну где-нибудь в овраге на мелкие кусочки, чтобы от надписи не осталось ни одной буквы. Впрочем, почему я должен ее кокать? Надпись-то безымянная? А фото можно отклеить. А раз можно убрать личность Соловьевой, значит, вполне доступно наклеить другую? Стало быть, надо вазочку сохранить…»