Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

• Название: Понедельник - день тяжелый
• Автор: Аркадий Васильев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Юмор
• Год: 1967

В сатирическом романе «Понедельник — день тяжелый» писатель расправляется со своими «героями» (бюрократами, ворами, подхалимами) острым и гневным оружием — сарказмом, иронией, юмором. Он призывает читателей не проходить мимо тех уродств, которые порой еще встречаются в жизни, не быть равнодушными и терпимыми ко всему, что мешает нам строить новое общество.

Роман «Вопросов больше нет» — книга о наших современниках, о москвичах, о тех, кого мы ежедневно видим рядом с собой. Писатель показывает, как нетерпимо в наши дни равнодушие к человеческим судьбам и как законом жизни становится забота о каждом человеке.

В романе говорится о верной дружбе и любви, которой не страшны никакие испытания.

---

На трибуне стоял постоянный председатель ревизионной комиссии Константин Ерикеев, известный тем, что в шестьдесят семь лет не имел ни одного седого волоса.

Ерикеев, повернувшись лицом к президиуму, жестким голосом говорил:

— Я очень благодарен за предоставленную мне возможность выступить с этой высокой трибуны.

— Сейчас начнет о современности, — заметил маститый Лавочкин.

И действительно, Ерикеев заговорил о необходимости более настойчиво отображать современность.

— Отписками тут не отыграться. Нужны полотна. Нужны люди. Нужна эпоха.

— Сейчас начнет Кошкина обкатывать, — сообщил Лавочкин.

И правда, Ерикеев упомянул Кошкина.

— А что делает Авенир Павлович Кошкин, которого искренне ценю и глубоко уважаю? Он, видите ли, осовременил натюрморт. К овощам и рыбе пририсовал форменную, фуражку дежурного по станции. Кстати, дорогой Авенир. Павлович, верх фуражки у дежурного по станции малиновый, а вы, пренебрегая правдой жизни, пустили кумачовый… С колористикой у вас явно неблагополучно.

— Сейчас вспомнит Фастовского, — предупредил всезнающий Лавочкин. — Слушайте!

И действительно, Ерикеев вспомнил:

— Я вижу перед собой лица юных друзей. Я вспоминаю, как я много, много лет назад с душевным трепетом входил в мастерскую незабвенного моего учителя и друга Фастовского…

Пока Ерикеев предавался воспоминаниям, Вася Каблуков искал глазами Володю Сомова. Он увидел его рядом со Стеблиным. Хотя Леон Аполлинарьевич и не являлся членом союза, он гнушался сидеть с юными активистами и устроился поближе к маститым — заработки давали ему право чувствовать себя с ними почти на равной ноге. Позади Стеблина рыжели бакенбарды Латышева.

Вася попытался пробиться к Володе, но кругом зашикали, а Лавочкин снова предупредил:

— Сейчас измолотит Бодряева!

И действительно, оратор принялся за автора «Кваса-батюшки»:

— О теме я ничего худого сказать не могу. Тема народная. Как известно, квас — напиток национальный. Дело не в квасе. Дело в композиции. Все вы помните полотно «Пшеница-матушка»? Чем же композиция «Кваса-батюшки» отличается от «Пшеницы-матушки»? Да ничем. Бодряев просто выкосил центр пшеничного поля почти до самого дерева и посадил на жнивье всех охотников перовского «На привале»» переодев их в пиджаки, сшитые в артели «Краюхинская швея». Правда, у Перова четыре фигуры…

— Считать надо уметь! — крикнули с последнего ряда. — У Перова три фигуры, а не четыре.

Ерикеев язвительно усмехнулся.

— Три, говорите? А прекрасная охотничья собака куда у вас сбежала? — И победоносно продолжал: — Так вот, у Перова четыре фигуры, из которых, как я уже объяснил, одна — великолепная охотничья собака. А у Бодряева семеро и ни одного сеттера. Самый пожилой из переселенных Бодряевым в эту старую, знакомую с детства композицию пьет из жбана квас…

— Сейчас рикошетом по Дормидонтову ударит, причем беспощадно, — объявил Лавочкин. — Ну, держись, Макар!..

Ерикеев грустно продолжал:

— И вы, дорогой товарищ Дормидонтов, такой большой, такой тонкий мастер, назвали эту… я не нахожу слова… картину серьезным достижением. Непонятно! Какие душевные мотивы двигали вами? Я же не могу поверить, дорогой мой, что вы ничего не поняли. Вы все поняли. Все. Да, все!

Ерикеев поднял руку над головой:

— Авторов таких произведений надо бить муштабелем…

Председатель постучал по графину карандашом:

— Прошу, товарищ Ерикеев, неудобопроизносимых слов не употреблять…

— Извиняюсь, — поклонился Ерикеев. — Не буду. Но, по-моему, муштабель — слово вполне удобопроизносимое…

— Последний залп, — сказал Лавочкин, пробираясь к выходу. — Сейчас кончит.

Ерикеев галантно поклонился:

— У меня все. Я кончил.

Председательствующий постучал по графину карандашом и объявил:

— Слово имеет критик Татьяна Муфтель! Прошу не расходиться…

Просьба была явно излишней — в зале осталось не больше десяти человек, главным образом неофитов с передних рядов.

Критик Муфтель, маленькая, пухленькая, с гладко причесанными волосами, поправила тяжелые, спадавшие с носа очки, подняла короткую руку с маленькой ладонью и торжественно произнесла:

— Ушедшие пожалеют. Я буду говорить правду в глаза!

Васе очень хотелось послушать правду, но его поманил Володя Сомов:

— Пойдем в буфет… Там интереснее.

В буфете было полно. Преобладали маститые и гости. Только пробрались к стойке, как к ним подошел Леон Стеблин:

— Вы из горпромсовета? Случайно, не меня разыскиваете?

В глазах у него блеснул плотоядный огонек: «Может, заказ?»

— Совершенно верно, — охотно сообщил Вася. — Хочу поговорить на тему «Искусство и жизнь». Как вы думаете, дадут мне слово?

— Дадут. Я постараюсь….

Голос председательствующего, усиленный радио, звучно произнес:

— Объявляется перерыв! Просьба собраться в срок.

Бывает на собраниях, особенно на отчетно-выборных, такой момент, когда говорить больше уже не о чем: все высказано предыдущими ораторами, все выяснено, все освещено и пора бы переходить к принятию резолюции — «Считать работу удовлетворительной».

Но в президиуме шепчутся, качают головами: «Мало было критики!», «Как бы нам того, не всыпали за излишнюю оперативность!», «Хорошо бы еще человека два выпустить, послушать».

Но желающих выступить нет. И тогда председательствующий, еще раз пошептавшись направо и налево, приветливо улыбаясь, говорит:

— Объявляется перерыв!

Участники собрания шумно идут в буфет, в курилку. У них заслуженный отдых. Но нет отдыха руководителям собрания, и даже не столько им, — они еще найдут время проглотить за кулисами бутерброд и опрокинуть в себя бокал номенклатурного напитка боржоми, — сколько помощникам руководителей, так называемому «аппарату».

«Аппарат» бегает из буфета в курилку, из курилки в фойе — ищет ораторов. Обнаружив подходящую жертву и уговорив ее «сказать хоть пару слов», «аппарат» торжествующе докладывает начальству в надежде, что все наконец в порядке. Но не тут-то было. Начальство хмурится: «Да он (она) ничего путного не скажет. Ну уж, раз договорился, бог с ним (с ней), пусть выступает. А ты, голубчик, разыщи, пожалуйста, этого… как его… Рябцова и попроси выступить. Скажи, что я лично его прошу… Иди, голубчик, иди, потом заправишься…»

Случается, что интересы сидящих р зале резко расходятся с интересами президиума.

Едва председательствующий произнесет: «Слово имеет товарищ…», как из зала кричат: «Прекратить прения!»

Начинается дискуссия — прекратить прения или продолжать. Спорят самозабвенно и ровно столько времени, сколько потребовалось бы для выступления двух ораторов. Затем принимается решение:

«Пчелкину и Корытову дать слово, а Бабочкину и Желтову не давать».

И Пчелкин, окончательно было потерявший надежду глаголом жечь сердца коллег, поднимается на трибуну.

На собрании в Красхе все шло по вышеизложенному методу. После перерыва выступить пожелали двое — Василий Каблуков и Латышек. Спорили долго, до тех пор, пока Алексей Потапыч благородно не заявил, что он не настаивает на выступлении здесь, а воспользуется своим правом «друга художников» где-нибудь в кулуарах. Когда утихли по этому поводу овации, на трибуну вышел Вася Каблуков.

Он молча развернул большой сверток и деловито поставил на трибуну черную кошку и подсвечник.

Чей-то иронический голос произнес:

— Вещественные доказательства по уголовному творчеству Леона Стеблина…

— Совершенно верно, — согласился Вася. — Дело по обвинению автора в порче вкуса… Дело есть, а статей в кодексе нет. Вот я за этим и пришел сюда. В товарище Стеблине я хочу пробудить совесть, а у вас, товарищи художники, вызвать желание заняться бытовой скульптурой.

— Демагогия! — крикнул Стеблин, пробираясь к трибуне. — Запрещенные методы критики. Я не позволю…

Слух об интересном выступлении дошел до буфета и курилки. Художники и гости побросали папиросы и устремились в зал. А в зале стало тихо-тихо, как в поле перед грозой.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, объясняющая, что такое первые пять кинут власти

У тети Ули Тряпкиной, курьера гончарного завода, были свои годами выработанные маршруты. Если ее посылали в прокуратуру, что случалось довольно часто, она предварительно заходила в мясной магазин посмотреть, нет ли ливера. Путь в горсовет всегда лежал через рынок, где тетя Уля, приценившись ко всем продуктам, покупала в конце концов пучок зеленого лука, одну помидорину и два малосольных огурца. По дороге в горком партии она заглядывала в галантерейный магазин узнать, нет ли вязальных спиц, и в аптечный киоск за поливитаминами, с которыми любила нить чай.