Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

• Название: Земную жизнь пройдя до половины
• Автор: Любовь Ковшова
• Жанр: Современная проза

Любовь Ковшова определила жанр своей книги как «повествование в 11 частях». Звучит скучновато, но, похоже, более точное определение подобрать трудно. Слишком явно выбивается эта книга из привычного ряда литературных колодок-выкроек. Мемуарно-автобиографическая канва, вроде бы обязанная взять на себя роль заместительницы сюжета, постоянно рвётся. Повествовательные пласты, подобно «возмущенным», пришедшим в движение пластам земной коры, смещаются. Повествователь — обладатель, по определению, ровно-раздумчивой, отстраненно-умудренной интонации — посылает к чёрту все ролевые ограничения и — просто живёт, представляете? Живёт жадно, молодо, бесстрашно, озарённо. Ошибаясь, собирая все острые углы, запинаясь, падая, не сдаваясь. Размышляя, сомневаясь, продираясь сквозь терновые заросли «бесспорных житейских истин».

---

Может быть, в связи с такими ассоциациями первая патетическая фраза биолога одобрения у слушателей не вызвала. Однако биолог этого не заметил и продолжил в том же возвышенном тоне:

— Как известно, — его как заклинило на этом обороте, — последние два года по инициативе бывшего генерального секретаря ЦК КПСС Константина Устиновича Черненко готовилась и готовится теперь реформа школы. В основном документе по этой реформе сказано… Сейчас, сейчас… — Он полез во внутренний карман пиджака, достал сложенные вчетверо бумаги. — Вот оно, — и зачитал торжественным до подвыва голосом: «Многомиллионный отряд советского учительства — гордость нашей страны, надежная опора партии в воспитании молодежи!» — Он победно оглядел зал, выдержал паузу и сменил тон не то на обиженный, не то на оскорбленный: — А тут появляется некий гражданин и словесно и письменно унижает советского учителя.

— Истец, поконкретнее, пожалуйста, — строго сказал судья. — Как именно ответчик унижал советского учителя?

Биолог помялся, потом проговорил не столь упористо:

— Он обвинил меня в вымогательстве взятки.

В зале опять хмыкнули, и даже послышалось слово «демагог», произнесенное сквозь зубы. Теперь я разглядела, что это был первый комсомольский секретарь Чуйко, сидевший позади меня.

— Нет, я не про вас спрашиваю, — чуть раздраженно произнес судья. — Так что он сказал именно про советского учителя?

Дервенист забормотал что-то невнятное.

— Довольно, — сказал судья. — От общих вопросов перейдем к конкретным. Истец, изложите, как было дело.

Потом то же самое излагал ответчик.

Выступления, что истца, что ответчика, получились как отражения друг друга в кривом зеркале. Если истец утверждал, что ответчик пришел к нему сам по себе, то ответчик говорил, что был вызван по телефону истцом. Если первый удивлялся, зачем его позвали разговаривать в мужской туалет, то второй возмущался:

— Мне б и в голову не пришло его туда звать. Он же сам сказал: «Чтоб не мешали, а то люди ходят». Ну, думаю, учитель, лучше знает.

Разнобой был и в передаче самого разговора. У биолога он звучал так, что пришел гражданин, рассказал анекдот про типа из калинарного техникума, Пугачеву и туалетную бумагу, поболтал про погоду, спросил про сына и ушел.

— А что его сын?! — картинно раскидывал в стороны руки дервенист. — Я к нему претензий не имею. И зачем его отец приходил, мне лично непонятно.

У ответчика сперва почти все совпадало: был анекдот, только рассказывал его биолог, и про дождь говорил он же, — а вот затем расходилось, и была фраза про «Изборник Святослава» и «не во вред ребятам».

Ответчик замолчал, затем неизвестно к чему добавил:

— Да, я там в заявлении не написал, он еще сказал: «Говорят, вы — хороший организатор».

Видно было, как он волнуется, как дергается у него щека на очередную ложь дервениста.

— Неужели ни одного свидетеля не было? Постарайтесь вспомнить, может, хоть фактик какой, — упрашивающе сказал ему один из заседателей, сивенький старик в полувоенном кителе без погон, но с целой колодой орденских планок.

— Нет, — помотал головой ответчик, — никого там не было, и вообще никаких ни фактов, ни доказательств у меня нет.

В судебном помещении повисла тишина, нарушаемая лишь дальними раскатами уходящей грозы. Судья посмотрел в окно, забрызганное каплями недавнего дождя, и сказал скучным голосом:

— Суд удаляется для вынесения решения.

Тут же вскочила конопатенькая секретарша и звонко прокричала:

— Прошу всех встать!

Все встали и после долгого вынужденного молчания разом заговорили, кто о чем. Неизвестно, что там решал суд, а бывшие в зале, похоже, всё уже решили по-своему.

— Да разве у нас такие учителя были, — сокрушалась незнакомая мне пожилая тетка.

— А самое противное, что этот год серебряных медалей нет. Поставит он им по четверке, и сдавай в институт все экзамены вместо одного-двух по профилю. Могут и не поступить. — Это кто-то из родителей выпускников.

Бушевал Чуйко, показывал биологу пудовый кулак:

— Поговорить бы с тобой по рабоче-крестьянски, гад! Комсомолец называется! Выгнать к чертовой матери!

Голубоглазая и сплошь седая, блокадница и поэтесса Наполеоновна по-детски теребила моего мужа:

— Костя, давай тебе костюм купим. А то у него костюм с жилеткой, а у тебя с двумя дырками.

Малоизвестный Пашка поводил густющими бровями в сторону биолога и бормотал:

— Ничего. Еще не вечер.

И только двое среди шума и гомона, казалось, сохраняли спокойствие: со впавшими щеками и натянутый, как гитарная струна, ответчик, на которого мне было стыдно смотреть за сказанное перед судом злое, в запальчивости: «Если ты перед этим подонком извинишься, я с тобой разведусь», и уверенный в победе своей лжи внук надзирателя, презрительно глядящий на всех в зале, которых нескрываемо считал быдлом.

Ох, какая ненависть, требуя выхода, бурлила во мне к этому бородатому, ушедшему в плечи лицу! И неправда, что ненависть ослепляет, — наоборот, она давала необычайную прозорливость. Я теперь точно видела ту опасность, что скрывалась в нем и в таких, как он, стоило им получить власть или возможность безнаказанности…

Додумать я не успела. В зал впорхнула девчушка-секретарь и радостно прозвенела:

— Прошу всех встать. Суд идет.

Что-то недолго совещался суд. Наверное, им тоже все было ясно. Решение же они приняли прямо соломоново: «Восстановить честное имя истца за недоказанностью».

Слова судьи вызвали у нашего супостата такую торжествующую и самодовольную ухмылку, что меня сорвало с места, и уже не сдерживаемая ничем ненависть выплеснулась криком:

— Рано радуешься! Запомни: при свидетелях говорю, если хоть с одним моим ребенком что случится, прирежу, сука!

Почему-то я особенно напирала на слова: «говорю при свидетелях». Может быть, мне казалось, что от сказанного прилюдно невозможно будет отступиться. Хоть отступаться я вовсе не собиралась.

Наверно, так же показалось и биологу. Он явственно побелел, и у него затряслись руки, так что стало слышно шуршание бумаг, зажатых в кулаке. Похоже, он мне поверил.

После этого суд как-то быстро свернулся. Судья и заседатели сделали вид, что ничего не слышали, и удалились. На том судебная история закончилась, но история с биологом-дервенистом, оказалось, только начинается.

Май шел к концу, а погода словно одичала: теплыни и холода чередовались, как в лихорадке. Впрочем, последние учебные дни лихорадили не хуже погоды. Звонили, как обычно, звонки на урок, но тишины после грохочущих переменок не наступало. Кого-то отпускали на репетицию «последнего звонка», кто-то несся в библиотеку сдавать книги, где-то класс с топотом уходил на экскурсию, где-то на классном часе зачитывали годовые оценки.

Как и боялась одна из родительниц, дервенист влепил-таки четверки трем кандидатам на медаль. Однако нашему Димке не посмел. Наверно, хорошо помнились ему слова «при свидетелях». И детей наших в школе никто больше не трогал. А через учительницу рисования нам было передано:

— Буду я с этим хиляком возиться. Сам сдохнет!

Ох, не следовало ему так говорить. Что-то большое, темное, оказывается, невостребованно хранилось в глубине души, а тут рванулось на поверхность, заполнило меня всю и вошло в слова:

— Скажи ему, что он сдохнет первый. И скоро. Обещаю, — отчетливо разделяя звуки, выговорила я и положила трубку.

Еще никогда и никому я не желала смерти. Нет, слова: «Чтоб ты сдох!» — конечно, были, особенно отцовскому коню Воронку, который долго не хотел меня признавать и то и дело сбрасывал на землю. Но за этим ничего не стояло. Так, фигура речи. Сейчас же все было иначе. Слова были туго набиты ненавистью и прямым их смыслом. И меня потрясало, что такое было во мне. Но я ничего не могла с этим поделать и, подозреваю, не хотела. Заклинанием просились на язык те страшные слова, как только всплывало имя биолога, а оно еще часто всплывало в нашей жизни.

Правда, долгое время косвенно.

Сначала одни из родителей оспаривали четверку, что биолог поставил их дочери, и оспорили. Остальные просто махнули рукой, и в классе вместо четырех медалистов осталось двое. И мы с мужем чувствовали себя в этом виноватыми.

Потом нашего дервениста исключили из комсомола. Видно, Чуйко не забыл своего обещания на суде.

Спустя четыре года мне в руки попала статья дервениста не то для городской многотиражки, не то для радио, которая так никуда и не пошла. В ней поминались и те события.

«У меня в классе учился мальчик. Способный. Но занимался он по справке, то есть он может находиться на уроке, а может и не быть.