Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города

• Название: Зуб мамонта. Летопись мертвого города
• Автор: Николай Веревочкин
• Издательство: «Дружба Народов», № 9 за 2010 г.
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010

Роман Николая Веревочкина, изображающий историю целинного городка от его создания в 60-70-ые годы и до разрухи 90-х насыщен конкретными узнаваемыми деталями времени. В то же время роман, как и все творчество Николая, в хорошем смысле этого слова философский. Более того, он является мифотворческим. Построенный на месте затопленной северо-казахстанской деревни Ильинки, Степноморск, как неоднократно подчеркивается в тексте, являлся не просто райцентром, но и «центром рая», вобравшим все лучшее от города и деревни — музыкальная школа, самодеятельный театр, авиация и роща вместо центральной площади, рыбалка, грибы, короче говоря, гармония природы и цивилизации. «…В таких городах золотой середины, в отличие от столиц и глухих деревень, зарождалось общество, которого в принципе быть не должно».

---

Успокоенные, хотя и сомневающиеся в добросовестности специалиста по трещинам в плотинах степноморцы разошлись по домам. Веселый эксперт домик на острове строить не стал, и в тот же день Шумный отвез его на своем джипе в аэропорт областного центра. А вскоре и сам Шумный, похоронив сына, уехал в Германию.

Ночью Степноморск проснулся от шума.

Из тела плотины хлестала пенная струя. Впрочем, водяной сноп, дугой вырывающийся из зеленого от водорослей бетона, уже нельзя было назвать струей. Он в считанные минуты смыл красивый островок, на котором вкушал шашлык и собирался строить домик эксперт по щелям в плотинах. На месте острова в образовавшейся воронке темным пивом бурлила вода.

Аким приказал завалить дыру в плотине камнями из того самого карьера, который и послужил причиной беды. Но пока решали, как это сделать и на чем подвозить камень, произошло обрушение, и трещина превратилась в провал, но самое печальное — над бурлящим потоком рухнули перекрытия моста. Поскольку карьер был хотя и рядом, но на противоположной стороне, а вода в реке ниже плотины поднялась до уровня прежних весенних паводков, не только скрыв броды, но и смыв все мосты до самого областного центра, добраться до карьера было невозможно. Оставалось материться, молиться богам и в панике спасать барахло на тачках, скрипучих велосипедах, собственном горбу.

Беда разрешилась сама собой. Вода из «моря» пролилась, как жидкий суп из солдатского котелка, пробитого шальной пулей, и вернулась в прежнее русло. Настала тишина опустошения, когда радость спасения и печаль потери перемешались в душах бессильных что-либо предпринять людей в горький коктейль равнодушия и боли. Власти решали, кто виноват и что делать — латать дырявую плотину или окончательно ее доломать и лишний раз не беспокоиться по поводу весенних заторов. Народ же хлынул на грязное пространство обнажившегося дна водохранилища — кто с бреднем, кто с наскоро сделанным сачком, кто просто с вилами, но все с мешками: разноцветными китайскими и латаными-перелатаными отечественными с фамилиями владельцев. Словно встарь, вышли люди в поле за картошкой.

Дно пахло тиной и гниющими водорослями. Голубоватый ил был вязок и прилипчив, напоминая по консистенции мазут. Черные стволы деревьев торчали на месте когда-то затопленных лесов. Река, вошедшая в свои берега, казалась хилым ручейком среди безбрежной грязи.

Козлов и Руслан выехали на велосипедах на место затопленной Ильинки. Черное дно моря сверкало тысячами осколков крошечных луж. Над волнующей вонью ила, водорослей и гниющей рыбы кружились белые чайки. Это грязное пространство создавало впечатление молодого мира, юной планеты, на которой только что зародилась жизнь. Дорога, еще вчера странным образом уходившая в море, зарывалась в ил, утыканный бессчетным количеством умирающих речных ракушек.

Грязные и мокрые, бродили они по мутным лужам в квадратных ячейках заиленных фундаментов, и Козлов с вилами наизготовку философствовал по привычке:

— Вот так же и страна: думали на пятнадцать государств расколется, а она на миллионы отдельных людей рассыпалась. Как горох из мешка. И каждый оказался в своей луже, как этот язь.

С этими словами он яростно нанизал на вилы рыбину и вскинул вверх, чтобы она не соскользнула. Язь засверкал на солнце мутным серебром, и Руслан подставил мокрый перепачканный голубой грязью мешок, раскрыв его руками и зубами. Стряхнув рыбу, Козлов продолжал развивать мысль, полную презрения к себе и всему человечеству, погрязшему в глупости и жадности:

— Живешь, как карась в вонючей луже, как червяк в горшке, как таракан на космической станции.

— А ты думаешь, они там живут? — засомневался Руслан.

— Они везде живут — в газетах, в телевизорах, в башке у каждого. Где человек, там и таракан. Их не выведешь. Он, сволочь, чем силен? Думает только о себе, под пули за других не подставится…

— Странные, батя, у тебя требования к таракану. С чего бы ему под пули подставляться?

— Так они, суки, все, что я делал, порушили. От домов — руины, от деревьев — пеньки, плотину и ту продырявили…

— Тараканы?

— А кто же они после этого?

— Чего ж ты плотину такой хилой слепил?

— Ну, если в водоохранной зоне камень рвать, какая плотина устоит? Да если бы в одной плотине трещина. Она везде. В любой вещи, в каждом человеке. У всех в душе — трещина. Разлом, — нахмурился Козлов и перевел разговор: — Чего там народ толпится? Чего они там нашли? Кита, что ли?

Покрытая илом «Нива» лежала на боку. Перемазанные грязью люди окружали ее, размышляя, как вытащить машину через непролазную грязь. «Думаешь, еще поедет?» — спрашивал одноглазый мужик, считая себя собственником машины по праву первооткрывателя. «А хрен ли ей сделается?» — отвечал совершенно двуглазый, но слегка хроменький мужичишко. И по тону было ясно, что он тоже претендует на находку. «Промыть бензинчиком, протереть — поедет, как новенькая», — поддакивал третий, без видимых изъянов. Он тоже положил глаз на эту никелированную рыбину. Впрочем, как и все остальные. Их слегка раздражал мертвец на заднем сиденье, как ненужный свидетель, хотя и не живой, а все-таки помеха.

В молчании поднялись на вершину Полынной сопки, откуда далеко просматривались и черное пространство, бывшее некогда Степным морем, и остров Ильинский, переставший быть островом, и плотина с провалом посередине, и мертвый город, окруженный деревенскими домами. Руслан подошел к краю обрыва, с которого прыгали они прошлым летом. Голова закружилась. Темные скалы от границы схлынувшей воды круто уходили вниз, к узкой и длинной старичке. Сорвавшийся из-под ноги камень долго падал в пропасть, а всплеск прозвучал глухо, как в колодце. С такой высоты уже не прыгнешь.

Руслан, занятый своими мыслями, спускался к дороге и не сразу заметил, что идет один. Он оглянулся. Козлов, подпершись черенком вил, стоял у белого камня на вершине сопки. Нехорошо стоял. Глаза его были закрыты.

Руслан вернулся.

— Ты чего? — спросил он.

— Все нормально, — ответил Козлов одними губами, не открывая глаз, — еще поживем. Еще построим…

Руслан обнял его за плечи и спросил тоном, каким говорят взрослые, тронутые забавным лепетом ребенка:

— Что ты построишь?

— Церковь. На старом месте.

— Ты же не веришь в Бога.

— Есть Бог, нет Бога — это не важно. Церковь у людей должна быть.

Руслан окинул взглядом черное ложе водохранилища, где в вязкой тине копошились крошечные человеческие фигурки. Чайки кружились над ними и ревниво кричали.

— Из чего ты ее построишь?

— Из мертвого города.

— Она им нужна? Построишь — снова затопят.

— Это не важно.

Сердце трепыхалось, как задыхающийся в грязной луже язь, в голове гудел золотой колокол.

У могильного, заросшего травой холмика с покосившимся темным крестом, на котором была вырезана изъеденная временем надпись «Здесь покоится ребенок безымянный», ползал чумазый пацан лет пяти. Руки, колени и мордашка его были перепачканы красным земляничным соком. Глазенки ненасытно шарили по траве в поисках сочных ягод. Найдет — и тут же направит в рот. Счастливец в райском саду благоуханной жизни, возросшей на печальном поле смерти. Маленький человеческий детеныш был так поглощен сладким делом, что ничего, кроме земляничной поляны, не видел. Он торопился съесть все, пока на нее не наткнулись другие, не подозревая, что по ягоды на кладбище ходить не принято. Иногда его отвлекал странный, неприятный звук. Он вставал на колени столбиком и оглядывался встревоженным сусликом, но ничего из-за плотно стоящих крестов, пирамидок со звездами, каменных плит и деревьев, росших в оградках, разглядеть не мог. И снова опускался на четвереньки. Безмятежный пасущийся звереныш.

У могилы на краю кладбища, где сразу за рвом начинался березовый лес, прислонившись спиной к давно не крашенной ограде и тупо уставившись на собственные ноги, сидел Грач. Стоя к нему спиной, босой человек в синих трусах и белой майке, потемневшей по хребту от пота, наждачной бумагой шлифовал плохо очищенную от ржавчины тумбу. Его костюм, брюки, рубашка, галстук и туфли были развешены на ограде.

— Что же ты, Яша, могилу-то так запустил? — тихо, но сердито ворчал он. — Руки бы не отвалились раз в год подкрасить.

Грач с трудом поднял голову, сфокусировал взгляд на стертых подошвах туфель, между которыми висел черный галстук, и ответил неожиданно осмысленно:

— Заботиться, брат, надо о живых. Мертвым забота не нужна.

— Живые — они тоже рано или поздно мертвецы. Даже фамилию ржа съела, — переживал человек. — Ну, что бы тебе один день не попить. Пей, пей. Сдохнешь где-нибудь под забором.

Грач саркастически хмыкнул и, уронив голову, ответил с достоинством:

— Ты вперед меня сдохнешь. И черви тебя сразу — ням, ням — съедят. А меня, сколько лежать буду, ни один червь не тронет.