Георгий Гратт - Скажи мне, мама, до...

• Название: Скажи мне, мама, до...
• Автор: Георгий Гратт
• Издательство: «Дружба Народов» 2008, №2
• Жанр: Современная проза

Повесть с увлекательным сюжетом. Немолодой человек, профессор-филолог, Николай Иванович Сосновский застает на своем дачном участке незнакомца. При ближайшем рассмотрении узнает в нем своего бывшего одноклассника, которого не видел много лет и о смерти которого недавно узнал. Это не завязка мистического триллера. Скорее — политического боевика.

Начинающий киллер отстреливает (в буквальном смысле этого слова — пускает в своих жертв отравленные стрелы) бывших советских офицеров, участников революционно-освободительных войн в Азии и Африке. А направляет его зловещий и загадочный персонаж по прозвищу Кощей.

---

— Ах, тебе, сука, адвоката захотелось! — взревел младший, а старший почти одновременно с тем произнес:

— А для чего вам, собственно говоря, адвокат, Николай Иванович? Мы вас еще ни в чем не обвиняем. Мне казалось, мы просто беседуем.

Он грузно поднялся и пальцем поманил своего коллегу:

— Пойдем, Санек, покурим, а товарищ тут пока отдохнет, подумает. Побудь с ним пока, Сереж, — похлопал он по плечу секретаря.

Как только дверь за ними захлопнулась, секретарь, склонившись над столом, прошептал:

— Николай Иванович, а вы меня не помните? Я ведь учился у вас три года назад. Вы мне еще тройку за Чернышевского поставили. На экзамене. Перышков Сергей, помните?

— Перышков? — переспросил Николай Иванович.

— Нет, именно Перышков, через «е» пишется.

— А… Ну да, было что-то…. Ну, и как вы? — отрешенно спросил он.

— Да вот, сюда устроился, как видите… Уж третий год. — Он вдруг замялся и как-то виновато пробормотал: — Вы уж извините, что так… Не обращайте внимания. Это у них манера такая.

— Так сделайте же что-нибудь, голубчик! — спохватился Николай Иванович. — Сообщите в деканат, на кафедру, позвоните, умоляю! — схватил он Сергея за руку. — Может, через друзей, не сами. Ведь бог знает что они тут такого наговорили!

— Я сделаю, сделаю! — зашептал Сергей. — Держитесь!

После перекура ситуация неожиданно изменилась. Николая Ивановича подвергли очередной унизительной процедуре, заставив снять шнурки и ремень и вывернуть карманы, после чего препроводили в одиночную камеру. «Посидите тут, подумаете, — напутствовал его старший следователь, — может, что интересное вспомните», — и, оставив бумагу и ручку, удалился.

Это была самая длинная ночь в жизни Николая Ивановича, а он даже не заметил, как она началась. Тусклый свет в верхнем оконце его полуподвальной камеры незаметно сгустился в сумрак, дрогнули, надвинулись из углов тени, и где-то там, невидимый в глубине, робко застрекотал сверчок.

Оставшись наедине с собой, Николай Иванович долго не мог отделаться от неприятных переживаний допроса, а в том, что это был никакой не разговор, а самый что ни на есть натуральный допрос, у него не возникало никаких сомнений. Почему он не сказал им, что они не имеют никакого права задерживать его, что дружба с Аликом — его личное дело? Может, потому, что и сам не слишком этому верил? Остался ли Алик верен их прежней дружбе? Был ли до конца правдив в своих рассказах? Почему не посвятил в свои планы? Вопросы повисали в воздухе, вызывая лишь новую волну негодования в ответ: да кто они, эти люди, что взялись судить его? Кто дал им такое право?

Про освещение в камере опрометчиво забыли, а может, это было сделано с расчетом — мутная лампочка под потолком раздражала не меньше дурацких вопросов. И вот он ходил из угла в угол, наблюдая, как изменяется его собственная тень: то расширяясь, занимая собой едва не половину пространства, то съеживаясь, стыдливо прячась под подошвы ботинок. Ходил, повинуясь собственному ритму, повинуясь этому, будь он неладен, форс-мажору, и не мог справиться с самим собой. Порой ему казалось, что утро рассеет все неприятности, откликнется институт, выступит общественность. Не могут же они в самом деле бросить его на произвол? Не могут!

Но ночь находила новые лазейки для страха. А что если он не знает всех обстоятельств дела, если оно серьезней, чем говорил о нем Алик? Если ему предъявят обвинение в причастности, в укрывательстве преступников? И мысль о том, что он на краю гибели, уже не казалась ему такой уж неправдоподобной. Да, эти люди способны на все, он пешка в их грязных руках.

Ему нестерпимо хотелось знать, который час. Время обрело для него новый, почти сакральный смысл. Но часы, как и телефон, и прочую мелочь, у него отобрали, карманы вызывали отвращение своей пустотой. Николай Иванович живо представил, как вещи его разложены на столе перед следователями и те копаются в них, точно плотоядные мухи в забытом хозяевами обеде. Теперь-то уж они добрались до его записной книжки. Ничего они там не найдут, но само ощущение, что кто-то роется в его мыслях, вытряхивает душу, словно бесцеремонно украденный кошелек, заставляло его содрогаться от брезгливости. Он был на грани срыва и понятия не имел, сколько это может продлиться.

Он намотал уже сотни кругов по камере, когда обострившийся слух принес ему еще одно новое испытание. Он не сразу поверил ушам — откуда здесь взяться музыке? Разве, кто-то из охранников решил послушать приемник. Но нет, ошибки не было, он даже угадал мелодию, а первые же услышанные слова убедили его в собственной правоте. Это был старый, давным-давно забытый фокстрот. Старый настолько, что, когда Николай Иванович начал всерьез увлекаться музыкой, тот уже безнадежно вышел из моды. «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир расцветает миндаль…» — пел вкрадчивый и немного слащавый голос; прислушавшись, Николай Иванович различил даже шипение заезженной патефонной пластинки. И чем-то невозвратно-далеким пахнуло на него из тех незапамятных лет, ароматом медуницы и флоксов повеяло из благоуханных садов его детства. Деревянные решетки оград, шпалеры, увитые плющом, девушки в каких-то нелепых теперь летящих платьицах, бумажные зонтики от солнца, милиция в белом, мороженщица катит по дорожке свою синюю коляску и ватага ребятишек следом… И повсюду веселье, смех. А вечером еще и танцы, и вздохи, и ласковый ветерок с реки. Светлая радость, что лентой довоенного кино лилась из окошечка летнего кинотеатра, охватила Николая Ивановича. И хотелось лететь, лететь, лететь и не возвращаться.

Музыка оборвалась так же нечаянно, как и началась. Она еще жила, потухающей струной трепетала в воздухе, когда новый звук, настойчивый и неприятный, перебил ее. Шаги, гулкие шаги по коридору, железный скрип чьей-то чужой двери, слова — не разобрать, сухие, словно треск сучьев, и снова шаги, теперь уже дальше, дальше… И вдруг — хлесткий, как удар бича, выстрел, смерчем взорвавший пустоту коридоров.

Николай Иванович вздрогнул. Мелкая серебристая пыль оседала с потолка, в нахлынувшей тишине он явственно ощутил стук собственного сердца. «Но это же невозможно! — пробормотал он, стирая со лба холодный пот. — Смертная казнь отменена!» Или все-таки нет? — усомнился в нем кто-то другой.

В изнеможении опустился он на единственный приткнутый к стене табурет. Что же делать? Покаяться? Рассказать все как есть? Но как же Алик? И Ганс, и все остальные? А где они? Их же нет, нет… Они уже где-то далеко-далеко. Ясно же было сказано: «Одного поймали». Одного! Так что никому он не навредит, никого не выдаст, раз все разбежались. А может, и недалеко? Может, затаились рядом и ждут? На них объявят охоту. А они и понятия не имеют, что врагам уже все известно, что осталось лишь взять след. Но их и так ищут. Что нового может он о них рассказать? Как вместе сидели за столом, пили водку, закусывали? Да он и фамилий-то их не знает, он даже толком не запомнил их лиц! И потом, разве он брал на себя ответственность за них? Если и брал, так только за Альку. Как он тогда спросил: «Надеюсь, все останется между нами?» Но про Альку известно и так, про него они уже все знают. А другие? Кто они? Алькины друзья — не его. Конечно, в определенном смысле это предательство. Или, сказать мягче, — некрасивый поступок. Но почему страдать должен именно он? Почему, не спросив, они подставили его под удар? Сами-то, небось, на свободе! С какой стати он должен за всех отдуваться?

Бледные листы бумаги, что оставил следователь, и притягивали, и отталкивали одновременно. Всего несколько слов — и он на свободе. Лишь несколько слов, совсем немного. И с чего это Алик решил, что война объявлена всем? Кто дал ему право решать? Лично он, Николай Иванович, так не думает. Конечно же королевство не без изъяна, но не до такой же степени! А этот «вечный бой, покой нам только снится» — это все игры, их игры. Так пусть и играют сами с собой, коли до сей поры не наигрались. Сами с собой. А он устал. Устал. У него совсем другие интересы и другая жизнь — своя жизнь. Пусть оставят его в покое. Жаль, что все так нелепо сложилось, что им так и не удалось договорить. Тогда не удалось. Не удалось быть вместе, как хотелось. Когда-то хотелось. Давно. Не случилось. А этот спецназ…. Или это был не спецназ? Ведь спецназ не носит повязок, а у них повязки. И у Алика с Женькой повязки. И у него, у него теперь тоже повязка. И он тоже с ними. Они все вместе. Всегда вместе. И это хорошо — вместе. Потому что сейчас будет музыка. Их музыка. И негры. Странно…. Разве негры поют по-русски? А почему бы и нет? Почему бы им всем не петь по-русски? Нынче весь мир поет по-русски. И что-то знакомое, где-то слышал, не вспомнить: «В парке Чаир голубеют фиалки, снега белее черешен цветы…». А как здорово! Только негры так могут! Нет, не зря они катили в Москву, а? И Алька кивнул — не зря! И Женька тоже смеется. А этот толстый на контрабасе… Кто б мог подумать, что у него такой фальцет? «Помню разлуку так неясно и зыбко, в ночь голубую вдаль ушли корабли». А тот, на ударных, — кто он? Он ведь не негр? И почему в шляпе? Почему подошел, улыбнулся? Разве они знакомы? Взял листы и разорвал их. Просто разорвал и все. И что-то кольнуло: отец? Неужели?! «Отец!» А тот приложил палец к губам и растаял в стене.