Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»

• Название: Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1966

В данном 25-м томе Собрания сочинений представлены наиболее значительные из работ Золя, входящих в его сборники «Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты» и «Литературные документы». Почти все статьи, из которых были составлены сборники, публиковались в периодической печати в промежутке с 1875 по 1880 год. При составлении сборников Золя игнорировал хронологию написания своих статей и группировал их по тематическому признаку.

Каждое выступление Золя в периодической печати по вопросам литературы и театра носило боевой характер, было актом борьбы за утверждение тех принципов, которым он был предан, ниспровергало враждебные ему традиционные эстетические нормы.

Одной из важнейших целей Золя было доказать, что провозглашенный им художественный метод натурализма отнюдь не нов, что он также опирается на значительную национальную традицию французской литературы и французского театра. Отсюда — экскурсы Золя в прошлое, его настойчивые поиски родословной натурализма в минувших веках.

---

Не ясно ли, что Жорж Санд стоит в ряду тружеников нашей литературы начала столетия; она шла плечом к плечу с создателями современного романа, подобно им, своим оригинальным талантом она содействовала широкому литературному движению 1830 года, из которого вышла вся новейшая французская литература. Для нас она уже предок, и предок, полностью сохранивший свою индивидуальность среди могучих дарований, которые ее окружали.

Надо вспомнить также, что представлял собою роман в 1830 году. XVIII век оставил нам в наследство только «Манон Леско» и «Жиль Блаза». «Новая Элоиза» была не более чем поэмой страстей, а «Рене» оставался поэтической жалобой, своего рода элегией в прозе. Ни один писатель еще открыто не обратился к современной жизни, к жизни, с которой ежедневно сталкиваешься на улице и в салонах. Буржуазные драмы казались чересчур низкими и вульгарными. Писатели не хотели заниматься изображением семейных дрязг, любовных переживаний людей в рединготах и таких заурядных событий, как женитьба или смертельная болезнь, которыми в обыденной жизни, как правило, все и кончается. Безусловно, новая формула романа уже носилась в воздухе, она была подготовлена длительной эволюцией — от эпических вымыслов мадемуазель де Скюдери к первым, подписанным псевдонимами, произведениям Бальзака. Но эту формулу еще предстояло ясно и четко выразить и применить в полноценных произведениях. Словом, роман, каким мы его знаем, с его живыми персонажами — надо было создать от начала и до конца.

Выше я назвал имя Виктора Гюго, но должен сказать, что здесь оно неуместно, ибо я не могу считать Гюго романистом. Он применил в романе и поэтические приемы, внес в него свой необузданный творческий темперамент лирического поэта, но об этом стоило бы поговорить особо. По-моему, на пороге нашего столетия, по обеим сторонам широкой дороги развития французского романа, по которой почти за пятьдесят лет прошло уже немало писателей, ярко выделяются две фигуры — это Бальзак и Жорж Санд. Я вижу в них два противоположных типа писателей, которые породили всех современных романистов. В их открытых сердцах берут начало два различных потока — поток действительности и поток мечты. Я не говорю об Александре Дюма; он тоже был родоначальником целой плеяды рассказчиков, но его последователи до такой степени обесценили доставшееся им наследство, что в их руках оно превратилось в разменную монету.

Итак, Жорж Санд — это мечта, это изображение человеческой жизни не такою, какой наблюдал ее автор, а такою, какой он хотел бы ее сотворить. Мы по-прежнему остаемся в сфере идеализма Руссо и Шатобриана. Жорж Санд продолжает «Новую Элоизу» и завершает «Рене». Она лишь уточняет формулу романа, доставшуюся ей от XVIII века, она расширяет ее границы и завоевывает для нее целый мир. Но это и все, — революции в литературе она не производит. Ее приемы, ее фраза не выходят за рамки традиции; общая цепь не прерывается ее произведениями. Короче говоря, Жорж Санд естественно развивает принципы своих предшественников. Ее взгляд на роман заслуживает особого внимания, ибо в этом взгляде сказываются неповторимые черты ее личности. Бесспорно, она была великолепным живописцем, временами в ней обнаруживался тонкий наблюдатель, ее ум прекрасно подмечал подспудную работу и жестокие столкновения страстей; но она умеряет эти и качества, она держит их под строгим контролем. Она пишет вовсе не обо всем, что видит: Жорж Санд наблюдает явления жизни не столько затем, чтобы просто сказать о них, сколько затем, чтобы врачевать; она сдерживает или подогревает изображаемые страсти по своему писательскому произволу, не всегда считаясь с тем, как действует человеческий механизм на самом деле. Чтобы дать верное понятие о художественном темпераменте Жорж Санд, лучше всего сравнить ее с врачом, который, выслушав больного, избегает долго говорить о его недугах, предписывает необходимое лекарство и охотно распространяется о том, каким здоровым и цветущим сделает он этот хилый организм. Всю свою жизнь Жорж Санд стремилась быть целителем, тружеником прогресса, апостолом новой, блаженной жизни. Это поэтическое существо не могло долго ходить по земле и возносилось к облакам, стоило только вдохновению осенить его своим крылом. Отсюда и мечта о необыкновенном человечестве. Жорж Санд преображала любую реальность, к которой она прикасалась. Она создала некий воображаемый мир, мир, куда более справедливый, нежели тот, в котором мы живем, мир, по которому надо идти с закрытыми глазами и который становится тогда милым и трогательным, подобно видению, пригрезившемуся доброй душе.

Бальзак, напротив, — это сама действительность. Здесь врач перестает быть целителем; он превращается в анатома и философа, который вслушивается в жизнь, чтобы с точностью сосчитать ее пульс. Он изучает человеческий организм, не испытывая ни малейшей жалости к трепетной плоти, к судорожным движениям нервов и мускулов, к скрежету всей этой сложной машины. Он наблюдает и констатирует, подобно ученому медику, который описывает редкую болезнь. Быть может, позднее благодаря его исследованиям будет найден способ лечения; но сам он — аналитик, и только. Понятно, что этот проницательный наблюдатель сообщает нам все, что он увидел и в каких условиях он это увидел; он ничего не утаивает, не набрасывает никаких покровов: человечество предстает у него обнаженным, таким, как оно есть; человеческая особь ничем у него не стеснена, он не сковывает ее движений, не пытается исправлять ее повадки, не стремится вышколить ее, прежде чем представить нам на обозрение. Он шагает по земле своими могучими ногами и только изредка приподымается на цыпочки, чтобы охватить взглядом чуть более широкий горизонт. Словом, он работает долбежным долотом каменщика, а не резцом художника-идеалиста. Он создает целый мир, населенный реальными людьми, реальными настолько, что кажется, будто мы встречали их на улице, мир живых существ из плоти и крови, который, бесспорно, представляет собою величайшее чудо, порожденное человеческой мыслью нашего века.

Бальзак и Жорж Санд — вот две стороны проблемы, две силы, борющиеся за умы наших молодых писателей, два различных пути — путь натурализма, точного в своем анализе и в изображении действительности, и путь идеализма, с его утешительной проповедью и обманчивыми вымыслами. Прошло уже почти пятьдесят лет с тех пор, как завязался этот поединок между мечтой и действительностью, почти полвека длится этот своеобразный эксперимент; антагонизм разделил публику на два лагеря, сражающиеся стороны выставили на поле боя двух могучих борцов, которые пытались подавить друг друга своей колоссальной плодовитостью. В заключение я скажу, к чему, на мой взгляд, привела сегодня эта борьба и кто же находится на пути к победе: Бальзак, скончавшийся в 1850 году, или ушедшая от нас недавно, в 1876 году, Жорж Санд.

Однако, прежде чем идти дальше, мне хочется воздать должное славной эпохе 1830 года, которая ознаменовалась у нас блестящим расцветом литературы. Уже в 1857 году Теофиль Готье писал: «Двадцать семь лет отделяют нас от 1830 года, а мы до сих пор находимся под его немеркнущим обаянием. Так, продолжая свой путь среди камней и терний, бредя по дорогам изгнания, где на каждом шагу подстерегают ловушки, и в поте лица добывая славу свою, человек долгим взглядом, исполненным почтения и грусти, смотрит назад, в ту сторону, где остался потерянный им рай». Люди моего поколения, — я говорю о тех, кому сегодня тридцать пять, — слушая рассказы о давно прошедших временах, когда все дышало воодушевлением и верой, когда пьянил уже сам воздух, могут представить себе эти годы только в воображении. Издалека до нас доносится шум битвы, звучание поэтических строф, мы видим развевающиеся на ветру султаны, различаем вдали безумствующих героев, не знавших, куда девать избыток жизненной энергии. Мы слышим эпический грохот огромной кузницы, свист мехов, раздувающих пламя, мерный стук молота — это титаны минувшей эпохи посреди громовых раскатов куют из раскаленного железа и огнедышащие произведения, которые они оставили нам в наследство. Разумеется, сегодня, при нашем скептицизме, кое-что надо отнести на счет литературной моды, на счет праздничного карнавала той поры молодости и веселья. Старики, которых я расспрашивал, с улыбкой говорили мне, что молва изрядно приукрасила славную эпоху тридцатых годов. Однако есть вещи, которые невозможно отрицать, — я имею в виду произведения Бальзака, Жорж Санд, Виктора Гюго, Альфреда де Мюссе, Мишле, Теофиля Готье, Ламартина, Стендаля. Список можно было бы продолжить. Эпоха, давшая такие имена, должна войти в историю как эпоха, на редкость богатая могучими дарованиями.

Я часто предаюсь раздумьям, читая биографии этих писателей. Чтобы понять мою грусть, нужно знать нашу нынешнюю эпоху и сравнить ее с былыми временами: писателей начала века связывает между собою эпический дух товарищества, в бой на завоевание литературных свобод они идут сплоченными рядами; в руках у них сверкают шпаги, они — хозяева парижских мостовых, они уносятся в Неаполь или Венецию и там бренчат на своих гитарах. А мы сегодня живем, как волки, каждый в своем логове, и недоверчиво поглядываем друг на друга; хозяевами улиц чувствуют себя шарлатаны; гитары поломаны, и мы не знаем иного места прогулок, кроме версальских фонтанов. Я понимаю, что мои сожаления по поводу шумного веселья романтического карнавала — признак малодушия. Италия в общем-то мне безразлична, — старому хламу чужих краев я предпочитаю мой современный Париж. Писатели превратились ныне в буржуа, и это совсем неплохо, потому что таким образом они получили возможность куда спокойней и пристальней всматриваться в действительность. Чтобы любить жизнь обычных людей и описывать ее, надо быть в самой гуще этой жизни. Новое искусство, любовь к реальному, отвращение, которое мы испытываем ко всяческой позе, потребность в постоянном наблюдении — вот что сделало нас, современных писателей, людьми обыкновенными и привело в рабочие кабинеты, где мы сидим взаперти и трудимся, как ученые. Но вот о былой дружбе, связывавшей писателей, об их духовном братстве можно пожалеть. Мы сторонимся друг друга, и тяжкий груз одиночества больно давит на наши плечи.