Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»

• Название: Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1966

В данном 25-м томе Собрания сочинений представлены наиболее значительные из работ Золя, входящих в его сборники «Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты» и «Литературные документы». Почти все статьи, из которых были составлены сборники, публиковались в периодической печати в промежутке с 1875 по 1880 год. При составлении сборников Золя игнорировал хронологию написания своих статей и группировал их по тематическому признаку.

Каждое выступление Золя в периодической печати по вопросам литературы и театра носило боевой характер, было актом борьбы за утверждение тех принципов, которым он был предан, ниспровергало враждебные ему традиционные эстетические нормы.

Одной из важнейших целей Золя было доказать, что провозглашенный им художественный метод натурализма отнюдь не нов, что он также опирается на значительную национальную традицию французской литературы и французского театра. Отсюда — экскурсы Золя в прошлое, его настойчивые поиски родословной натурализма в минувших веках.

---

Отсюда неизбежная медлительность в работе. Вот почему Гюстав Флобер, этот великий труженик, создал всего лишь четыре романа, которые выходили в свет через долгие промежутки времени: «Госпожа Бовари» — в 1856 году, «Саламбо» — в 1863-м; «Воспитание чувств» — в 1869-м, «Искушение святого Антония» — в 1874-м. Над последним произведением он работал в течение двадцати лет, оставлял его, вновь к нему возвращался, ибо не был им вполне удовлетворен; его добросовестность доходила до того, что он по четыре-пять раз заново переписывал целые куски.

Работая над стилем, Флобер проявлял великое трудолюбие. Мне всегда неловко заглядывать через плечо писателя, стараясь уловить тайны его творчества. Тем не менее существуют какие-то поучительные примеры, которые составляют достояние истории литературы. Перед тем как написать первое слово будущей книги, Гюстав Флобер уже располагает предварительными записями, которых хватило бы на пять-шесть томов, причем записи эти классифицированы по рубрикам и расположены в строгом порядке. Часто целая страница справочного материала дает ему всего лишь одну строку. Он работает по глубоко продуманному плану, разработанному во всех подробностях. Мне кажется, что он набрасывает сразу и довольно быстро целый эпизод в несколько страниц; затем возвращается к оставленным пробелам, к фразам, которые считает неудачными. На этой стадии работы его внимание задерживают самые незначительные погрешности стиля; он упорно переделывает некоторые обороты, тщательно подыскивает ускользающее выражение. Его первый набросок, таким образом, всего лишь черновик, над которым он работает затем в течение нескольких недель. Он хочет, чтобы страница, написанная его рукой, стала нетленной, высеченной на мраморе страницей, памятником совершенной красоты, который сохранился бы в веках. Мечта о прекрасном и муки труда — все слилось в одном стремлении, заставляющем его ревниво относиться к каждой запятой и биться в течение месяцев над каждым неудачным словом, которое будет тревожить его до тех пор, пока наконец ему не удастся заменить его другим, верным словом, испытав при этом радость подлинной победы.

Перейдем теперь к стилю Гюстава Флобера. Я не знаю никого, чей стиль был бы столь тщательно отделан. Но писателю отнюдь не свойственна классичность слога, застывшего в узкограмматической правильности. Я говорил уже, что, работая над стилем, Флобер обдумывает каждую запятую; он тратит целые дни на одну только страницу, чтобы добиться желаемого результата. Он избегает повторения каких-нибудь слов на расстоянии тридцати — сорока строк и затрачивает бесконечно много труда, чтобы освободиться от досадных созвучий, удвоения слогов, содержащих жесткий звук. Особенно беспощадно преследует он рифмы, повторы окончаний с одним и тем же звуком. Ничто, по его мнению, не портит в такой мере стиль. Я не раз слышал, как он говорил, что написать страницу хорошей прозы вдвое труднее, чем страницу хороших стихов. Проза сама по себе обладает изменчивостью контуров и текучестью, благодаря чему очень трудно вылить ее в какую-нибудь постоянную форму. Ему хотелось бы придать ей твердость бронзы и блеск золота. Гюстав Флобер возвращает нас к идее бессмертия формы, к страстному призыву сделать ее вечной. Но только он один мог отважиться вступить в единоборство с языком, который благодаря своей гибкости каждую минуту грозит ускользнуть, просочиться сквозь пальцы. Я знаю молодых людей, которые доводят до мономании свое стремление превратить прозу в бессмертный мрамор; они приходят к тому, что начинают бояться языка. Слова их страшат; эти ригористы затрудняются в выборе фраз и отступают перед любым выражением. Они создают странные теории, исключающие те или иные литературные приемы и яростно ополчаются против некоторых оборотов, не замечая, что тут же впадают в противоположную крайность, проявляя достойную сожаления небрежность в отношении других оборотов. Постоянное напряжение ума, боязнь малейшей стилистической оплошности приводит писателей ограниченных к творческому бесплодию и останавливает развитие их способностей. Гюстав Флобер, который в этом отношении является очень опасным примером для подражания, заслужил славу безупречного стилиста. Его мечтою, возможно, было создать в жизни всего одну лишь книгу. Эту книгу он бы без конца переделывал, без конца улучшал и решился бы отдать читателям только в свой последний час, когда перо само выскользнуло бы из его ослабевших пальцев и он уже не в силах бы был совершенствовать ее далее. Он повторял порою, что человек носит в себе замысел лишь одной единственной книги.

Главной особенностью Гюстава Флобера при такой работе является, естественно, сдержанность. Все его усилия направлены на то, чтобы писать кратко и вместе с тем полно. Рисуя пейзаж, он только наметит контур и даст основные цвета. Но он захочет, чтобы рисунок был выразителен, а краски создавали впечатление о пейзаже в целом. Так же описывает он и своих персонажей: одно слово, один жест — и они встают перед читателем, как живые. Чем больше он совершенствовался в своем мастерстве, тем больше тяготел к некоей алгебраизации своих литературных приемов. Он ставит перед собой задачу отодвинуть второстепенные сцены на задний план и выделяет основное действие, которое от начала до конца развивается стройно, без повторений. Кроме того, автор никогда не думает о себе, никогда не вмешивается в ход повествования, остерегаясь проявления эмоций; но при этом он неизменно следит за тем, чтобы проза его текла ритмически и плавно, а стиль был зеркально ясен и с точностью передавал мысль. Это сравнение с зеркалом не случайно, ибо все помыслы художника сводятся к созданию кристально чистой формы, в которую облекались бы задуманные им образы и события. Прибавьте к этому, что Флобер стремился не только к ясности. Он хотел вдохнуть в и творения жизнь. Он был наделен тем могучим вдохновением, которое пронизывает книгу от первого до последнего слова и порождает великолепную музыку языка, звучащую за каждой строкой. Ясный, но сухой и резкий стиль XVIII века был чужд Флоберу. Помимо стремления к ясности, в нем сильна властная потребность в колорите, движении, жизни. Мы касаемся сейчас вопроса о творческой индивидуальности писателя, о тайне его таланта и тех новых художественных принципов, которые он принес с собой в литературу.

Гюстав Флобер родился в эпоху расцвета романтизма. Ему было пятнадцать лет, когда гремела слава Виктора Гюго. Вся молодежь с восторгом приветствовала успехи плеяды романтиков тридцатых годов. Флобер сохранил на своем челе отблеск лирического пламени того века поэзии, современником которого он был. В ящиках его письменного стола, возможно, найдут, если только он сберег их, немало стихов, в которых, без сомнения, трудно было бы признать точного и скрупулезного прозаика, автора «Воспитания чувств». Позднее, в час, когда человек вглядывается в самого себя и окружающую жизнь, он понял, в чем заключалась оригинальность его таланта, и стал великим романистом, неумолимым разоблачителем человеческой глупости и пошлости. Но в натуре Флобера осталась двойственность. Лирик в нем не умер. Напротив того, он очень силен и бок о бок сосуществует с романистом; нередко он заявляет о своих правах, впрочем, ведет себя умно, ибо знает свое время. Эта двойственность натуры — страстная потребность поэзии и холодность наблюдения отличает неповторимый талант Флобера. Я охарактеризовал бы его так: поэт, обладающий бесстрастием точного наблюдателя.

Попытаемся пойти еще дальше в определении этого художественного темперамента. Гюстав Флобер был способен и к ненависти, но ненавидел он одну лишь человеческую глупость. И эта ненависть была в нем очень сильна. Без сомнения, он писал романы, чтобы удовлетворить это чувство. Глупцы были личными врагами Флобера, которых он жаждал сокрушить. Любая из его книг говорила о человеческой несостоятельности. Самое большее, если он порою позволял себе проявить мягкость в отношении женщины. К женщине Флобер относился с чисто отеческой нежностью. Когда он направляет свою лупу на какой-либо персонаж, он не пропустит ни одного пятнышка, заметит все, самые мелкие царапинки, остановит свое внимание на бесчисленных недостатках. В течение ряда лет он обрекает себя на терпеливое наблюдение какого-нибудь уродства и живет с ним рядом, ради единственного удовольствия разоблачить его и выставить на всеобщее осмеяние. Но, несмотря на чувство удовлетворенной мести, на радость от сознания, что он пригвоздил к позорному столбу человеческое уродство и глупость, он ощущает порою страшную тяжесть этого отвратительного бремени. Ибо лирик, составляющий вторую сторону натуры Флобера, плачет от грусти и отвращения: крылья его подрезаны, и он влачится по той же жизненной грязи в толпе тупых и косных буржуа. Когда автор пишет «Госпожу Бовари» или «Воспитание чувств», то лирик скорбит в нем о ничтожестве своих персонажей, о невозможности создать величественное произведение, если герои его смешные и жалкие люди; порою у него вырывается пламенное слово, крылатая, вдохновенная фраза. И неизбежно приходит час, когда натуралист стушевывается, добровольно отходит на второй план. И тогда наступает пора поэтических взлетов и озарений. Писатель создает «Саламбо» и «Искушение святого Антония»; он живет в далеких веках, среди творений древнего искусства, далеко от современного мира, от наших тесных одежд, железных дорог и нашего серенького неба, которое наводит на него уныние. Его пальцы ласкают пурпурные ткани, перебирают золотые ожерелья. Теперь он уже не боится создавать величественные картины, не следит более за фразой, остерегаясь вложить в уста провинциального аптекаря колоритные фразы восточного поэта. И, однако, рядом с писателем-лириком в нем всегда бодрствует писатель-натуралист, который держит его в узде и требует точного изображения жизненной правды даже в самых ослепительных картинах.