Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»

• Название: Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1966

В данном 25-м томе Собрания сочинений представлены наиболее значительные из работ Золя, входящих в его сборники «Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты» и «Литературные документы». Почти все статьи, из которых были составлены сборники, публиковались в периодической печати в промежутке с 1875 по 1880 год. При составлении сборников Золя игнорировал хронологию написания своих статей и группировал их по тематическому признаку.

Каждое выступление Золя в периодической печати по вопросам литературы и театра носило боевой характер, было актом борьбы за утверждение тех принципов, которым он был предан, ниспровергало враждебные ему традиционные эстетические нормы.

Одной из важнейших целей Золя было доказать, что провозглашенный им художественный метод натурализма отнюдь не нов, что он также опирается на значительную национальную традицию французской литературы и французского театра. Отсюда — экскурсы Золя в прошлое, его настойчивые поиски родословной натурализма в минувших веках.

---

Я подхожу к концу. В настоящее время образовалась целая группа странных последователей и почитателей Стендаля и Бальзака, которые выискивают в произведениях этих великих мастеров элементы фантасмагории, такие стороны, где проявились преувеличения их метода, избыток темперамента. Так, из Бальзака они берут «Историю тринадцати» и «Тридцатилетнюю женщину»; им грезится великий и удивительный мир, созданный писателем, они хотят быть Растиньяками или Рюбампре, будоражить общество, вкушать неведомые наслаждения. Это своего рода романтическое безумие подорвало талант г-на Барбе д’Оревильи. Что касается Стендаля, то для них он остается замечательным алхимиком мысли, который извлекает из человеческого мозга квинтэссенцию гениальности. Жюльен и Моска представляются им бездонными кладезями, и они погрузились туда с головой; они полюбили Сансеверина, соблазненные ее простодушной извращенностью. С появлением этих опасных учеников любой прохожий становится грандиозной личностью, возвышенное встречается на каждом углу. Они не могут и двух слов сказать, не корча из себя Бальзака, а в особенности Стендаля, под обыкновенными фразами они выискивают скрытый смысл, производят манипуляции с мозгом, открывают там бездны. И это не моя фантазия; я знаю очень умных людей, которые именно так понимают учителей современного натурализма. Ну так вот, я решительно заявляю, что все это химеры! Какое нам дело до того, что Бальзак был самым удивительным мечтателем своего времени, а Стендаль жил завороженный миражем умственного превосходства. Только их произведения имеют значение для нас, а в этих произведениях ценностью обладает сегодня лишь та сумма истины, которую они несут. Остальное, может быть, интересно изучать, но не следует этим восхищаться, особенно если восхищение потом преобразуется в правила целой литературной школы. Смотреть на мир глазами мадемуазель де ла Моль и принимать Моску за необыкновенного гения — не значит ни любить, ни понимать Стендаля. Стендаль бывает велик всякий раз, когда замечательная логика приводит его к неоспоримому человеческому документу; но когда он начинает терзать своего героя, чтобы сделать его странным, придать ему превосходство над другими, тот же Стендаль становится всего лишь чересчур хитроумным логиком. Честно признаюсь, что в этих случаях я не могу следовать за ним. Мне действуют на нервы его постоянные дипломатические тайны, его ядовитая ирония, его манера то и дело захлопывать у тебя перед носом дверь, за которой часто кроется лишь трудно преодолимая пустота. Стендаль, как и Бальзак, — наш общий отец, он ввел в обиход анализ, он был единственным и неповторимым, но ему не хватало чистосердечия, свойственного истинным романистам. Жизнь куда проще.

Перевод С. Брахман

ГЮСТАВ ФЛОБЕР

ПИСАТЕЛЬ

I

Появление романа Гюстава Флобера «Госпожа Бовари» ознаменовало новую эпоху в литературе. Казалось, что принципы современного романа, рассеянные в грандиозном творчестве Бальзака, наконец найдены и с четкостью изложены на четырехстах страницах книги. Кодекс нового искусства был создан. Роман «Госпожа Бовари» поражал такой ясностью мысли и таким совершенством стиля, что по праву мог считаться образцом романа нового типа, эталоном жанра. Другим романистам оставалось лишь следовать по уже проложенному пути и, в соответствии с особенностями своего художественного темперамента, добиваться собственных открытий. Разумеется, писатели второстепенные по-прежнему сочиняли самые невероятные истории и даже неплохо на них наживались; посвятив себя развлечению дам, эти сочинители продолжали разбавлять и романы розовой водицей. Но для молодых обещающих писателей, которые только еще вступали в литературу, появление «Госпожи Бовари» было событием чрезвычайной важности. В наши дни нет ни одного крупного художника, который не считал бы Флобера своим учителем.

Флобер прорубил дорогу в непроходимой бальзаковской чаще и осветил дебри литературы. Он произнес то верное и правдивое слово, которое ждал от него весь литературный мир.

Я отнюдь не собираюсь проводить здесь никаких сравнений между Бальзаком и Гюставом Флобером. Мы еще слишком близки к ним по времени, и у нас нет необходимой перспективы. Кроме того, характер дарований этих двух писателей настолько различен, что подобное сравнение едва ли правомерно и потребовало бы весьма сложных рассуждений. Тем не менее, как бы мне ни хотелось избегнуть сравнений, я вынужден напомнить читателю основные черты творчества Бальзака, чтобы яснее определить новый метод романистов-натуралистов.

Первой характерной чертой натуралистического романа, типичным примером которого служит роман Флобера «Госпожа Бовари», является точное воспроизведение жизни и полное отсутствие всякого романического вымысла. Создание произведения сводится всего лишь к отбору сцен, к определенному их сочетанию и соответствующему развитию действия. Сцены же могут быть самые обыденные. Важно лишь, чтобы автор тщательно их отобрал и согласовал между собою так умело, чтобы в результате его стараний остался памятник искусства и науки. Это — сама жизнь, вправленная в рамку тончайшей ювелирной работы. Всякий вымысел из подобного произведения изгоняется. В нем нет ни детей, отмеченных роком при рождении, которых теряют, чтобы вновь найти при развязке, ни тайников, где хранятся документы, которые обнаруживаются в нужный момент, чтобы спасти угнетенную добродетель. Здесь отсутствует всякая интрига, сколь бы проста она ни была. События романа развертываются день за днем, и писатель повествует о них спокойно, не прибегая ни к каким неожиданностям, сообщая читателю о самых различных жизненных фактах; и когда вы заканчиваете роман, то вам кажется, что вы просто возвращаетесь после прогулки по улице к себе домой. Бальзак в своих шедеврах «Евгения Гранде», «Бедные родственники» и «Отец Горио» также создавал картины обнаженной жизненной правды, где его воображение воспроизводило подлинную действительность. Но прежде чем понять, что его единственной заботой должно быть точное изображение жизни, он долгое время блуждал в поисках причудливых сюжетов, в погоне за мнимыми ужасами и ложным величием; пожалуй, мы вправе сказать, что он так и не избавился до конца от этого пристрастия к необычайным приключениям, что придает многим его романам характер величественного сновидения, встающего со всей яркостью в воспоминаниях пробудившегося человека.

С наибольшей очевидностью эта разница между двумя писателями проявляется во второй особенности натуралистического романа. Раз романист, изображающий обычное человеческое существование, признает только естественный ход событий, он неизбежно избавляется от всяких героев. Под героями я разумею непомерно раздутые личности, картонных плясунов, превращенных в колоссов. Когда писатель мало заботится о логике повествования, о взаимосвязи событий и соразмерности отдельных частей произведения, его увлекает желание проявить свое искусство в создании образа, который ему особенно полюбился; и вот он отдает ему все силы своей души, пишет кровью своего сердца. Отсюда эти величественные фигуры, эти исключительные типы людей, наделенных сверхчеловеческими страстями, написанные во весь рост; это герои, чьи имена навсегда остаются в литературе. Но когда главной задачей писателя является создание правдивого и стройного произведения, которое должно быть точным протоколом какого-нибудь жизненного случая, то персонажи, напротив того, умаляются и занимают подобающее им место. Если писатель обладает чувством меры, то первая страница задает тон всему произведению, устанавливается нужная тональность, которую нельзя нарушить без риска издать фальшивую ноту. Когда хотят изобразить будничную повседневность, следует оставаться в ее рамках. Достоинство произведения заключается уже не в преувеличении героя, который перестает быть просто скупцом, чревоугодником, сластолюбцем, чтобы стать олицетворением скупости, чревоугодия и сластолюбия. Теперь это достоинство — в неоспоримой истине человеческого документа, в полном правдоподобии картины, где каждая деталь на своем и только на своем месте. Что почти всегда производит досадное впечатление у Бальзака — это преувеличенность его героев; они вечно представляются ему недостаточно грандиозными. Его мощная десница творца кует только гигантов. Согласно своим принципам, натуралистическая школа резко осуждает это излишество, эту прихоть художника, позволяющего великанам прогуливаться среди карликов. Все головы идут под один ранжир, ибо в действительности незаурядные люди встречаются редко.

Наконец, укажем на третью характерную особенность натуралистического романа. Писатель-натуралист хочет совершенно устраниться из событий, о которых повествует. Он всего лишь постановщик драмы, который скрывается за сценой. Ни единым словом не выдает он своего присутствия. Вы никогда не услышите, чтобы он смеялся или плакал вместе со своими персонажами и тем более чтобы он позволял себе высказывать и суждения о их поступках. Это внешнее безразличие является наиболее отличительной чертой натуралистического романа. Напрасно было бы искать в нем каких-нибудь выводов, или морали, или поучительного урока, извлеченного из фактов. Эти факты, дурные или хорошие, просто собраны в книге и выставлены напоказ. Автор не моралист, но анатом, который всего лишь препарирует человеческое тело. Читатели, если захотят, сами сделают по прочтении и выводы, попытаются определить нравственную идею книги и извлечь из нее урок. Что же касается автора, то он, главным образом, по соображениям чисто художественным, держится в стороне; его произведение становится как бы безличным, приобретает характер протокола действительности, навеки запечатленного в мраморе. Писатель-натуралист считает, что его собственное чувство только помешало бы изъявлению чувств персонажей, а его суждение ослабило бы назидательность факта. Это совершенно новая поэтика, следование которой меняет характер романа. Достаточно вспомнить романы Бальзака, его постоянное вмешательство в ход повествования, его авторские размышления по всякому поводу, его поучения, обращенные к читателю, которые, как ему кажется, следует извлечь из его романов. Он неизменно присутствует во всех своих произведениях и объясняет читателю их смысл. Я не говорю уже об авторских отступлениях. По сравнению с натуралистическими романами последнего двадцатилетия с их строгой и сдержанной композицией некоторые романы Бальзака — просто непринужденная беседа, которую он ведет со своими читателями.