Александр Гроссман - Образ жизни

• Название: Образ жизни
• Автор: Александр Гроссман
• Жанр: Современная проза

Я начал писать и сразу выяснилось, что своих слов у меня нет. Весь текст — мозаика из чужих мыслей, слов и метких выражений. Бесценный дар ушедших поколений. «Но ведь они для того и писали, — успокаивал я себя, — а я для того и читал». Примирил меня с собой симпатичнай мне автор «Русских вопросов» Б.Порамонов. «Нынешнее литературоведение установило, что такие заимствования (подчас бессознательные) являют литературный закон. Любой текст — палимпсест, автор пишет на чужом черновике». Я осмелел и назвал свой палимпсест Modus vivendi. В нём нет авторского вымысла. Все описанные события происходили с близкими мне людьми.

Эта незамысловатая проза написана от первого лица. Надеюсь, никто не станет отождествлять это лицо с автором. В умеренных дозах автор разлит повсюду. «…у писателя все книги исповедальны», (Б.Шоу). Я прикрылся глубоко уважаемыми мною именами. Соблазн сопричастности и кто мы без них? События этой хроники разворачиваются на просторах «братской семьи народов» и завершаются на обетованном пятачке — в Израиле.

---

Они одними из первых получили отдельную квартиру в новом районе. Ежегодно ездили отдыхать в черноморские санатории и пансионаты… Семья вписалась в систему и пользовалась положенными благами. В шестьдесят седьмом году Даша заканчивала престижный факультет журналистики, и ей уже подыскивали место в одной из столичных газет. Весенним утром Полина Ивановна, как всегда к девяти, вошла в свой кабинет, секретарь поставила перед ней традиционный утренний чай с печеньем и вышла. Полина Ивановна взяла печенье и удивленно подняла брови — отворилась дверь, вошёл мужчина смутно знакомой внешности, подошёл к столу, приветливо улыбнулся и сказал: — Здравствуйте Полина Ивановна. Меня зовут Пётр. Я ваш сын.

Глава 2

В Казани теплушки отцепили и загнали в тупик. Маневровый паровозик ушёл, вагон стоял, а в ушах не утихал стук колёс. Дети растерянно смотрели друг на друга и начали приходить в себя, когда их по одному стали принимать из вагона и опускать на землю. После долгой тряски они неуверенно шагали, спотыкаясь о траву, скоро освоились, забегали и заговорили — все сразу.

Часть детей разместили в переполненных детских домах Казани, оставшихся повезли дальше — в Ижевск. В Ижевске они неделю прожили в школе, откуда их небольшими группами определяли в детские дома. Петя, ещё с одним мальчиком и четырьмя девочками, попали в Якшур-Бодью, где только начал обустраиваться детский дом, эвакуированный из Ленинграда. Утром их накормили кашей, дали по куску хлеба на дорогу, усадили в телегу, устланную соломой, и накрыли брезентом от дождя и ветра. Возница устроился на передке и сунул за спину в солому скоросшиватель с документами. Петя запомнил нянечку — она смотрела им вслед и прикрывала рот рукой. Хлеб дети съели ещё в городе. На Бодьинском тракте зарядил редкий дождь с ветром порывами. Дети сидели нахохлившись, прижавшись друг к другу, придерживая ручонками края брезента. Сорок километров одолели лишь к вечеру. Дети оцепенели и не могли двигаться. Их на руках занесли в дом. Спросили документы, возница спохватился, стал шарить в соломе и вытащил размокший скоросшиватель.

Детей не ждали. К их приёму готовы не были. Разместить в спальнях не решились — опасались вшей; напоили чаем с хлебом и устроили на полу в столовой. Утром столовая наполнилась детьми, а эти шестеро тихо сидели в углу на матрасах и ждали. С тех пор, как их посадили в теплушки, они, если не спали, сидели и ждали. Сейчас они ждали, когда их накормят, а в это время заведующая организовывала баню, сестра-хозяйка добывала кровати, воспитатели уплотняли спальни, чтобы как-то их втиснуть. Детей остригли наголо, вымыли, и они сидели, закутанные в одеяла, ожидая пока прожарится одежда.

Размокшие документы восстановить не удалось, и, чтобы поставить детей на довольствие, заведующая собрала комиссию, где, кроме неё, были врач и воспитательница — в роли секретаря. Врач осмотрела детей и установила возраст — все трёхлетки, тридцать восьмого года рождения. Девочки оказались толковее — назвали имя и фамилию, одна даже знала месяц и день рождения. Мальчики знали только имя. На одной из просохших страниц заведующая разобрала два слова: Пётр Ив…

— Как твоя фамилия? — спросила она Петю. Это слово повторялось уже несколько раз, что-то оно напоминало, возникали какие-то приятные ассоциации, ощущалось тепло. Петя потрогал щеку, вспомнил бублик, вынул палец изо рта и довольный собой выпалил: «У евреев Зисман фамилия». Заведующая продиктовала: Зисман Пётр Иванович, 1938 года рождения, еврей. Врач попросила: — Запишите хотя бы «со слов ребёнка». Заведующая распорядилась: — Запиши.

Описанные здесь события произошли до моего знакомства с Петром. Я узнал о них из бесед во время долгих ожиданий лётной погоды, под стук вагонных колёс, располагающий к откровениям, у ночных костров на берегах рек и озёр. Избирательная память услужливо сохраняет то, что мы хотим помнить. Одни коллекционируют обиды, другие, как Пётр, предпочитают то, что приятно вспоминать. В его рассказах обычно звучали мажорные ноты. Как бы там ни было, нельзя забывать, что впечатления детства осмыслены и озвучены взрослым человеком.

Детдом разместили в длинной бревенчатой постройке. Низкое крыльцо вело в светлый коридор, вдоль коридора тянулся ряд дверей в комнаты — раньше классы, теперь спальни. В спальнях стояли печи-колонки, обшитые кровельным железом и выкрашенные в чёрный цвет. Топили дровами. Вечерами было душно и жарко, ближе к утру мёрзли. Почти всю первую зиму дети просидели на кроватях, поджав под себя ноги «для сугреву». Воспитатели, чтобы удержать детей в кроватях, читали им сказки, разучивали хором стихи и песни. Ждали тёплую одежду и обувь, но до провинциального детдома очередь дошла не скоро, не в эту зиму. Татьяна Михайловна тоже сидела на кровати и читала по памяти: «Мороз и солнце, день чудесный…»[1]. Петя надышал и протёр рукавом гляделку в узорах на стекле. За ним последовали другие, и, глядя на них, приникших одним глазом к мутнеющему пятну, воспитательница расплакалась. Молодая и энергичная она нашла простой выход — тёплую одежду собрали в одном месте и стали выводить детей небольшими группами по три-четыре ребёнка — девочек и мальчиков одинаково запелёнутых в шерстяные платки воспитателей. Прогуливая детей, Татьяна Михайловна читала вечные строки и указывала рукой в подтверждение словам. Петя смотрел, слушал и запоминал. Что-то на время, а что-то и навсегда. Дни проходили сносно — от еды до еды, неприятности начинались ночью.

На ночь в коридоре возле дверей ставили вёдра. Для тех, кто не мог дотянуться до края, возле ведра клали кирпичи. В холодном коридоре вёдра казались ещё холодней. Хуже всех приходилось маленьким девочкам. У щупленькой Маши ручонки как-то не выдержали, она провалилась в ведро и перевернулась вместе с ним. Дети страдали недержанием, мочились во сне, лежали, свернувшись комочком, в мокрой постели, и простужались. Случалось такое и со здоровыми детьми — они крепились, страшась выбираться на холод, задрёмывали и облегчались. Бабка Анфиса посоветовала наклонить кровати так, чтобы ноги были выше головы. Под ножки кроватей стали подкладывать кирпичи — здоровым помогло, а больным не очень. Так это и тянулось всю зиму, мучительно для детей, воспитателей и нянечек.

Летом дети ожили. Едва ли не каждый день их водили в лес на облюбованную поляну, оттуда они совершали «походики»: в июне за смородиновым листом, ближе к осени за плодами шиповника. Каждый год на отчуждённой полосе вдоль тракта детдому вспахивали участок под картошку. Всё остальное детдомовцы делали сами. Копали картошку в сентябре. Выходило несколько радостных дней. Взрослые копали, младшие собирали, старшие грузили на подводу. Истопник Петрович разжигал костёр «до неба», пёк в углях картошку, все садились в кружок и ели, перекатывая горячий плод в ладошках. Татьяна Михайловна запевала: «… Ах, картошка, — объеденье, пионеров идеал! Тот не знает наслажденья, кто картошки не едал!»[2]. Чумазые малыши хлопали в ладоши и кричали: «тошка-тошка».

Четыре года Петя прожил при Татьяне Михайловне. Ежедневно слышал её речь, усвоил привитые ею правила поведения, прослушал стихи любимых ею поэтов и уже начал смотреть на мир её глазами. В трудные годы, в убогой одежде, всегда готовые есть, лишённые материнского тепла эти дети всё же не были лишены детства. Татьяна Михайловна научила их видеть и ценить красоту окружающего мира. Не всех, но многих. Это большое искусство.

Война шла к концу. Ещё предстояло погибнуть многим тысячам, но уже говорили о мирной жизни. Заведующая уехала в Ленинград готовить помещение к приёму детей. Вскоре от неё пришло известие, что вернутся только те, кого вывезли из Ленинграда. «Чужие», а их набралось уже больше двадцати, останутся в Бодье. Сперва жизнь разлучила Петю с матерью, теперь с той, что заменила её. Остался листок бумаги с адресом, написанным печатными буквами. Петя носил его в кармане, а когда выучился читать, запомнил.

В час отъезда Петя сидел на кровати и бездумно смотрел в окно. Никаких мыслей, никаких желаний — пустота. Татьяна Михайловна вошла и села рядом, взяла его руку.

— Вырастишь — разыщи родителей.

— Зачем? Захотят — сами найдут.

— Не держи на них зла, Петя, они подарили тебе жизнь.

— Кошка тоже даёт жизнь котятам.

Татьяна Михайловна повернула его к себе, увидела бездонную тоску в глазах, не смогла сдержать слёз и сказала только:

— Поверь мне — это не одно и тоже.

В детдоме появились новые женщины, набранные из местных. Они, хоть и числились воспитателями, в основном, занимались обслуживанием. Стихов не читали, зато дружно шинковали капусту и солили грибы. Им проще было сделать всё самим, чем терпеливо приучать детей. Предоставленные самим себе, дети слонялись по двору, забывая прежние порядки, а когда стали прибывать новые «воспитанники» — недавно осиротевшие, из «неблагополучных семей», постояльцы детских комнат милиции — от былого ничего не осталось. Образовалась новая среда обитания, в которой надо было уметь постоять за себя. Освоив несколько приёмов драки, Петя яростно защищался, приводя в замешательство заядлых драчунов — пробудился горячий нрав, дремавший в нём до поры. Беда только, что нападали часто исподтишка и не по одному. Перед началом школьных занятий пришёл новый заведующий, демобилизованный капитан-сапёр, человек нервный, издёрганный войной, но по-своему справедливый. Петя попался ему на пути, когда капитан нёс охапку дров, тот отшвырнул его ногой, как щенка, и прошёл мимо. До встречи с капитаном, взрослый мир, окружавший Петю, состоял из женщин. Его могли бранить, наказывать, но его не унижали. Петя заплакал от обиды, а заведующий, возвращаясь за дровами, обронил: