Марианна Грубер - В Замок

• Название: В Замок
• Автор: Марианна Грубер
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-89091-279-8

В день седьмой в незавершенном романе классика австрийской литературы Франца Кафки «Замок» (1922) измотанный землемер К. перед смертью должен получить известие: Замок не признает его землемером, но разрешает остаться в Деревне.

В книге современной австрийской писательницы Марианны Грубер (р. 1944) день седьмой превращается в день первый: ее
землемер предпринимает новую попытку проникнуть в абсурдно-загадочную структуру, в центр власти, преодолевая и «террор среды», и морок собственного сознания. Роман «В Замок» (2004) написан талантливым импровизатором, мастером интеллектуальной прозы. Герой М. Грубер достиг цели — постиг недостижимое, и как результат - опустошенность, в которую оказывается погружен и читатель романа.

---

Это был не осознанный мною исходный момент, который затем потребовал уже осмысленного продолжения.

Помимо чисто технической писательской проблемы, возникшей оттого, что текст Кафки, при всей своей известности, лишь в редчайших случаях бывает в какой-то степени правильно понят, нужно было прежде всего решить еще одну задачу — написать завершение «Замка» в соответствии с духом Кафки, что означало одновременно выход за пределы романа о Замке. К. выступает как новый Иов, вопрошающий об оправданности порядка, в котором нет любви, и подвергает закон проверке на его легитимность. И в то же время К. — герой вполне в духе Камю, а следовательно, на первый план выходит вопрос: есть ли что-нибудь более абсурдное, чем не иметь чего-то именно потому, что ты это получил?

Нехитрое решение технической проблемы состояло в том, чтобы всерьез отнестись к процессу снижения социального статуса К. у Кафки. Одновременно оно опирается и на вариант завершения «Замка», о котором нам рассказал Макс Брод. Опустившийся К. ночует под открытым небом, зарывшись в груду вонючего тряпья. Однако деревенские жители вообразили, что он умирает, и, стоя вокруг, глазеют на него. Почувствовав эти взгляды, К. просыпается. Он открывает глаза и видит в вышине мнимо пустое небо. В этом небе нет уже никакого движения.

«— Что я говорила? Очнулся все-таки», — говорит Хозяйка, заметив, что К. открыл глаза. — «Пустое, значит, болтали. — И кинула укоризненный взгляд на стоявших поодаль людей».

К. освобождают от его панциря — намек на «Превращение» Кафки — его моют, приносят ему одежду, которая нашлась на чердаке и оказалась его одеждой. Его обмыли и обрядили в новое, как покойника, перед тем как проводить в последний путь. И опять все глазеют на него, как на диковинную зверушку. В гневе К. осаживает хозяйку постоялого двора и требует, чтобы она позвонила в Замок и сообщила, что сейчас туда явится К.

На ее насмешливый вопрос, кто он такой, что позволяет себе подобные требования, К. отвечает так, будто он только что прибыл в Деревню: «Я Йозеф К.».

«— Как же, знаем: землемер, — ответила она. — Это всем известно.

— Я не землемер, — возразил К. — просто Йозеф К.

Хозяйка разозлилась.

— Ну, это уж ни в какие ворота! — воскликнула она возмущенно. И продолжала, обернувшись к стоявшим вокруг деревенским: — Уж, конечно, сразу можно было догадаться, что с этим человеком что-то не так, нет, еще того хуже: что он подлый, изолгавшийся бродяга, обманщик. Но в Замке его все-таки назвали землемером, хотя и не признали таковым. Раз такое дело, выходит, он тот самый землемер и есть. — И, с угрожающим видом снова повернувшись к К., махнула рукой в сторону тех двоих, похожих как две капли воды: А с ними, что с ними-то теперь будет? Ведь это ваши старые помощники, Артур и Иеремия. Уж, наверное, вы не забыли, как их зовут, помните, поди, и то, как обошлись с ними!

— Я этих двоих не знаю, — сказал К.

В дальнейшем выясняется, что К. вообще никого не узнает, ни Фриду, ни Варнаву и его сестер, ни Учителя, ни хозяев постоялого двора и гостиницы. Потерявший память человек, он нарушает привычный порядок жизни в Деревне, которая, чтобы этот привычный порядок восстановить, а также выполяя распоряжение Замка, последовательно проводит К. по всем местам, где он бывал раньше. Но К. все равно ничего не может или не хочет вспомнить. Он выступает как свой собственный двойник. Он равнодушно позволяет деревенским водить себя повсюду, где им заблагорассудится, его интересуют исключительно события, произошедшие между моментом, которым помечена последняя запись в Протоколе, присланном Замком, — то есть в тексте романа Кафки, — и моментом пробуждения, то есть началом нового текста. Поиски жизни, о которой умалчивают, заканчиваются вопросом, почему все они, все, когда-то жившие у себя дома, теперь уже нигде не имеют родного дома[13].

В конце концов, это он знает, — он направится в Замок, войдет в лабиринт[14], и дорогу туда он знал с самого начала. Он должен идти туда. И эта внутренняя потребность опирается на отвергнутый Кафкой вариант начала его романа: «...поскольку это все, что у меня есть, я хочу сказать, моя задача, я подавляю все, что может помешать мне в ее выполнении»[15].

Эта задача, как уже говорилось, никак конкретно не обозначена в черновых вариантах романа Кафки. В глубине своего одиночества К. и не может как-то ее назвать. Он не может сказать, какая сила гонит его вперед, и он понимает, что любые аргументы окажутся ложными. Он гость без права на гостеприимство в собственном смысле этого слова[16]. Когда он выходит на сцену, он уже давно подошел к своему концу, и, следовательно, у него уже нет надежды. Ведь надежда принадлежала бы будущему, а К. намерен со всем покончить. Все, чего он хочет, — это, кроме смерти, получить отчет. Он, современный Иов, видит, как прекрасно Творение, но видит и то, что люди на земле тяжко страдают. И за это он упрямо и строптиво требует ответа, настаивая на том, что оправдания этому нет. Речь идет не о раскрытии некой тайны, речь, напротив, идет о том, чтобы разоблачить то, что лишь прикидывается тайной, а по своей сути должно быть открыто для всех не как дальняя, но как исполненная, раскрытая цель надежды, если Творение действительно прекрасно и справедливо.

Таким образом, на вопрос о возможности милости следует ответить отрицательно, причем для такого ответа нет нужды обращаться к биографии Кафки. Ибо надежда и милость — сестры. Не имеющий надежды не может раскрыться навстречу милости. Но у милости есть и другие сестры. Нерасторжимые, нерушимые узы связывают ее с трагедией. Милости сна противостоит трагедия бессонницы, милости слова — трагедия бессловесности. Только когда трагедия уже разыгралась, в действие может вступить милость, только тогда милость обретает смысл. Безысходная, безнадежная трагедия ей нужна, лишь она открывает врата милости. К. не должен, более того, он не вправе надеяться, — он и не надеется. В отличие от Мерсо в «Постороннем» Камю, он не становится равнодушным. Он знает все, что только может знать человек, и тот К., который приходит в Замок, тоже хочет знать все. И здесь — шаг дальше, расширение границ, в сравнении с «Процессом» и «Замком» Кафки, более радикальное решение, если угодно. К., современный Иов, сомневается, но не сдается. Он настаивает на своем уничтожении[17]. Он знает, что справедливость недостижима, а в сущности, и нежелательна, ибо ее холодность враждебна. Она терпит неудачу, столкнувшись с пугающей тайной жизни и Творения. Скачок от Ветхого Завета к Новому состоит в перемещении акцента со справедливости на милосердие, от закона — к любви. Скачок удачен, — если он вообще может быть удачным, — благодаря милости. Милость разрешает дилемму, которой сама она порождена. При том ходе развития, когда справедливый человек одновременно является и оправданным, но затем вынужден оправдываться и в конечном счете не может найти себе оправдания, от необходимости самооправданий его избавляет милость.

К. открывает для себя возможность милости, пройдя через трагедию, состоящую в упорстве и настойчивости, нежелании отступить, но одновременно он отвергает милость. Милостью может быть только смерть, скачок от Ветхого Завета к Евангелиям — это обет, который не может исполниться здесь и сейчас. Ожидание пришествия Мессии происходит по праву и без права. Мессия не придет. Только благодаря смерти все обращается во благо. Все, всякое страдание имеет конец. Спасение — это значит: уже нет и уже никогда больше не будет, никогда больше не будет страдания[18].

Поэтому Иов все же может быть вновь принят Богом. Ибо притча «Перед Законом» и первоначальный отвергнутый Кафкой вариант финала «Замка» могут интерпретироваться двояким образом: как циничный тезис о том, что спасительный ответ приходит к умирающему и, следовательно, становится никчемным; но с другой стороны, можно истолковать его и как акт милости, которая лишь умирающему выпадает на долю. «Врата были открыты перед тобой». И далее: «Ты принят»[19]. Он, существующий без причины, принимается со всей необоснованностью его существования. Угасает жажда добиться оправдания отца, Замка и Закона. В финале К., не знающий, почему он существует, какой цели служит его существование и почему ему надлежит принимать свое существование как желанное, постигает «да» по отношению к своему Я. И тогда раскрывается для него пространство любви, понимаемой как приятие без вопросов и сомнений.

Но не в этом суть ситуации современного человека, это лишь возможное средство его лечения. И этому не противоречит то, что К. умирает. Его смерть завершает повествование. Раскрывается пространство смерти, в котором он был вынужден жить до этого момента.

С этой точки зрения становится ясно, что связать «Замок» с темой милости не только возможно, но что эта коллизия уже разрешена в самой структуре романа Кафки, даже если цель героя, какой бы она ни была, не может быть достигнута, более того, может быть только не достигнута. Не только К. находится на промежуточной станции, но и текст Кафки также пребывает на переходе, на границе современной эпохи и нового периода, следующего за нею и еще не получившего названия.