Коллектив авторов Биографии и мемуары - Кадеты, гардемарины, юнкера. Мемуары воспитанников военных училищ XIX века

• Название: Кадеты, гардемарины, юнкера. Мемуары воспитанников военных училищ XIX века
• Автор: Коллектив авторов Биографии и мемуары
• Издательство: Ломоносовъ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-91678-150-2

Система военного образования в России начала складываться при Петре I с открытием в Москве в 1701 году Навигацкой школы. Первый армейский кадетский корпус был открыт в Петербурге в 1732 году по указу императрицы Анны Иоанновны. Как писал военный историк А. В. Висковатый, это была «колыбель славы многих героев и знаменитых мужей России». Эти же слова в полной мере применимы к другим российским военно-учебным заведениям.

В этой книге собраны воспоминания воспитанников военных училищ XIX века — периода царствований Александра I, Николая I и Александра II. Включенные в книгу мемуары бывших кадет, гардемаринов и юнкеров рисуют картину воспитания и образования будущих офицеров российской армии на фоне важнейших исторических событий. Подавляющее большинство этих воспоминаний рассеяно по страницам периодики позапрошлого века, поэтому малодоступно не только широкому кругу читателей, но и большинству специалистов-историков.

---

Директор вполне убедился, что справедливость была на моей стороне, и потому очень ласково отпустил меня, сказав, что с инспектором он уладит дело. На другой день при утреннем рапорте он сказал инспектору, что <…> в виде опыта предоставит мне свободу в преподаваний по той методе, какой я следовал до сих пор. <…> Выпускной же экзамен блестящим образом оправдал наш класс: из 15 произведенных в унтер-офицеры от гардемарин 9 человек пришлось на наш класс. Марк Филиппович и после этого не хотел, однако, сознаться в поражении относительно методы, а решился скорее сказать мне комплимент, лишь бы спасти свою методу. Он уверял, что успехом наш класс обязан не методе обучения, а неутомимым занятиям моим, чего нельзя требовать от всех учителей, и что, кроме того, не всякому учителю можно дозволить «мудрить по-своему» и проч.

Другое столкновение было у меня с большинством офицеров, в качестве экзаменаторов. Я сказал выше, что большим злом в Морском корпусе было требование, чтобы для укомплектования флота ежегодно выпускалось известное число мичманов, — требование, породившее между воспитанниками убеждение, что всякий, кто произведен в гардемарины и сделал три кампании, будет уже, в силу необходимости, произведен и в мичманы, как бы ни были плохи его познания. Это было существенное зло для корпуса и явная несправедливость относительно хорошо учившихся. <…>

Прибавим, что число учебных предметов было чрезвычайно велико в последний год пред выпуском.

Некоторые предметы, даже не входящие в состав собственно морских наук, как, например, артиллерия и фортификация, проходились пространно, как в специальных для этих предметов заведениях. Курс артиллерии был у нас даже обширнее, потому что кроме полевой и крепостной артиллерии обнимал и морскую, саму по себе весьма обширную, которая не преподавалась в сухопутном Артиллерийском училище. Но все эти требования налегали всей силой только на лучших учеников; остальные плелись, как хотели, особенно по предметам, не относившимся к морской службе. Достаточно сказать, что в одном из выпускных классов учитель истории считал, что от двух учеников, которых прозвал «Геркулесовыми столбами», нельзя было и требовать, чтобы они знали больше того, как «кто был в России первый князь, первый царь и первый император». Вследствие такого послабления, естественно было, что когда наступали экзамены, то опять-таки строго и подробно из всех предметов экзаменовали только хороших учеников. Для отметок баллы тогда не употреблялись, а приняты были выражения: отлично хорошо, весьма и очень хорошо, хорошо, довольно хорошо, посредственно; при этом получивший отметку «посредственно» выпускался также в мичманы, как и те, кто получал отметку «отлично», только, разумеется, ставился ниже в выпускном списке, в каком порядке считалось и старшинство при производстве.

Самый важный экзамен, определявший старшинство, единственное преимущество хорошего ученика, был свой, домашний. Экзаменаторами были кадетские офицеры, но отнюдь не учителя; исключение делалось для офицеров, бывших преподавателями, но и они не экзаменовали учеников своего класса. Все офицеры составляли одну экзаменационную комиссию под председательством помощника директора. Имена экзаменовавшихся клались в урну, и общее число их (от 80 до 90 человек) разделялось на число офицеров (от 20 до 22); на каждого приходилось, следовательно, почти всегда по четыре человека, которых имена он и вынимал из урны. Только в том случае, если офицер был вместе и преподаватель и ему доставалось имя ученика из его класса, он клал такой билет назад в урну и вынимал другой. Экзамен вообще продолжался почти два месяца, и на домашнем экзамене спрашивали, как говорилось, от доски до доски.

Случилось так, что в вынутых мной билетах попались имена двух весьма плохих учеников, но, как нарочно, один был сын, а другой племянник весьма значительных лиц. Убедясь в их плохом знании, я вместо употреблявшихся обычных низших отметок написал просто против их имен следующее: «Не имеют познаний, необходимых для морского офицера».

Лишь только это сделалось известным, как экзаменаторы и воспитанники пришли в волнение. Председатель экзаменационной комиссии возражал, что я не имею права вводить новые отметки и только «напрасно завожу беспокойства», ибо дурно отмеченных все-таки произведут, сколько по принятому обычаю, столько же и из уважения к их родным. Я отвечал, что употребляемые отметки не основаны ни на каком формальном постановлении, а дело обычая; что могут представить забракованных мной к производству, но я своей отметки не переменю.

Тогда решились действовать на директора. Что и как ему говорили, я не знал, да и не пытался узнавать; но только меня позвали к директору. Я нашел его в веселом расположении духа <…>. «Что это ты, брат, затеял ты там, — сказал он мне, смеясь. — Ты, говорят, хочешь, чтобы каждый мальчишка был ученым астрономом; <…> я верю, что ты поступил с хорошим намерением и с желанием пользы; но вот твои товарищи экзаменаторы говорят: отчего же только у тебя одного нашлись негодные к выпуску?» Я отвечал, что если хотят этим сказать, что отметка моя несправедлива, то я берусь доказать при всех, что забракованные мной гардемарины действительно не имеют самых необходимых для морского офицера познаний и что и у других экзаменаторов найдутся не только такие же, но и такие, которые знают еще менее экзаменовавшихся у меня. Поэтому я просил приказать экзаменовавшихся у меня проэкзаменовать снова в присутствии всей комиссии. Что касается аргумента, что известное число нужно для укомплектования флота, то ведь я и не предлагаю оставить слишком значительное число; а человек пять, для примера, не составят большой разницы в счете.

Директор выслушал внимательно и терпеливо; походил немного, подумал и сказал наконец, что находит требование мое справедливым. Кроме забракованных мной, я указал еще на двух экзаменовавшихся у других экзаменаторов. Все эти гардемарины были снова проэкзаменованы пред всей комиссией, и комиссия принуждена была вполне согласиться с моим заключением. Таким образом, эти четыре гардемарина и не были произведены в мичманы. Это имело большие последствия. Самые отъявленные лентяи принялись за ученье, и тот гардемарин, на которого как на не одаренного хорошими способностями я указывал директору, вышел на следующий год <…> и потом, будучи уже офицером, благодарил меня при встрече, что я заставил его учиться и сделаться чрез то дельным офицером. <…>

Морской корпус имел, конечно, большие недостатки, особенно если судить по понятиям теперешнего <1873 год> времени, но справедливость требует сказать, что эти недостатки были тогда общие всем учебным заведениям и в других обнаруживались в гораздо большей степени. К недостаткам, не зависевшим от корпусного начальства, следует отнести посредственность большей части учителей, кроме преподавателей математики и морских наук, вследствие скудости окладов. Затем бесспорным была грубость нравов, проистекавшая главным образом от домашнего воспитания тогдашнего небогатого дворянства <…>; далее, смешение всех возрастов в камерах, подававшее повод и случай к злоупотреблению силы; отсутствие всякого поощрения ввиду безвыходности карьеры вследствие упадка флота, не предоставлявшего в то время даже перспективы прежних заграничных походов; скудость учебных средств, и наконец, выше объясненное зло необходимого пополнения комплекта флота, обеспечивавшего всем гардемаринам производство в мичманы после трех кампаний.

Признавая все это, мы должны, однако же, сказать, что в то же время было в Морском корпусе много и хорошего, даже такого, каким не многие заведения могут и ныне хвалиться. Не было изнеженности; со стороны начальствующих честность и справедливость были развиты в высшей степени, было старание доставлять для ученья многое, чего не давали корпусные средства, а со стороны учеников у многих была развита охота к ученью независимо от всех внешних побуждений и вопреки отсутствию многих средств и удобств для занятий. Было, наконец, общее уважение к ученью и науке, даже и у тех, кто вовсе не заботились сами для себя об ученье. Каждый выпуск гордился своими хорошими учениками, и ничто не было так обыкновенно, как слышать самых отъявленных шалунов и лентяев, унимающих друг друга и говорящих: «Не шумите, братцы! Наш зейман сел заниматься»; или: «Ну пойдемте же отсюда, а то будем мешать нашему зейману», — и проч.[12]

Мы не знаем примера, чтобы кадеты делали подарки кому-нибудь из корпусных офицеров, да это при общей справедливости и честности ни к чему бы и не повело. Даже дети корпусных офицеров не извлекали никакого преимущества и выгоды из того, что отцы их сами были корпусные офицеры, и притом, естественно, всегда из самых старших офицеров с другой стороны, и между кадетами не допускалось оскорблять равенство открытым пользованием такими вещами, каких менее достаточные не могли иметь. Запрещалось носить свое платье и белье; запрещалось есть в роте что бы то ни было, кроме казенной пищи; кто находил возможность пить чай или закусывать чем-нибудь, тот уходил в людскую, к комнатной прислуге.