Наталья Солнцева - Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

• Название: Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание
• Автор: Наталья Солнцева
• Издательство: Эллис Лак
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-902152-45-3

Книга посвящена личной и творческой судьбе выдающегося писателя Ивана Сергеевича Шмелева, автора таких известных произведений, как «Солнце мертвых», «Богомолье», «Лето Господне». Среди героев жизнеописания — И. Бунин, И. Ильин, А. Деникин, К. Бальмонт, А. Карташев, А. Куприн, Б. Зайцев, Д. Мережковский, З. Гиппиус, Г. Адамович, Г. Иванов, С. Маковский и многие другие яркие представители русской эмиграции, — те, с кем Шмелев был непримирим, и те, с которыми он был духовно близок.

---

Он считал, что интеллигент должен быть почвенным, иначе он — носитель интеллигентщины, русско-интернациональной хронической болезни. Умствованию интеллигентщины он противопоставлял инстинктивное творчество народа.

Среди интеллигенции были те, кто будил в Шмелеве гнев, кого он определял в интеллигентщину. Причиной его миллиона терзаний были новые оракулы века. Его антагонистами стали В. Ходасевич, С. Маковский, Г. Адамович. Он давал крайне уничижительные оценки своему грасскому знакомцу Мережковскому, в его эмигрантских книгах видел претензии нового мессии. Мережковский, действительно полагая, что особенность времени заключена в «смертельной схватке», «в столкновении великой религиозной истины с великой религиозной ложью»[226], провозгласил: чтобы спастись, чтобы вступить в царство Духа, в Третий Завет, надо познать Христа, образ которого церковь истолковывает формально. И черты Христа, и образ Святой Троицы он увидел в языческих культах — и там искал истины христианства. Это возмутило Шмелева. «Уж сейчас говорит — или намекает — у Иудеев — Бог-Отец, у христиан — Бог-Сын… у —? — М<ережковско>го? Дух Святый! Куда метит-то!..»[227], — иронизировал он в письме к Ильину. Еще в 1916 году Бердяев обращал внимание на претенциозность Мережковского: «Многое в нем оставляет такое впечатление, что вот-вот он примет причастие из собственных рук»[228] — и отмечал нежелание Мережковского познавать, писал о бедности и схематизме его философской и религиозной мысли: «Философскими понятиями, философскими терминами он принужден пользоваться, но совершенно безответственно»[229]. Об оторванности Мережковского от почвы, в целом от реальности размышлял Бальмонт: «Мережковский — книгочей, письменный человек. Мало кто из современных художников не книгочей. Это свойство нашей эпохи, само по себе не хорошее и не плохое, в зависимости от других сопутствующих черт художника»[230]. Бальмонт же писал Шмелеву 27 декабря 1927 года о том, что не переносит Мережковского: эти «мертвые лошадиные челюсти из конюшни, именуемой схоластика»[231]… Но еще более Бальмонт не выносил З. Н. Гиппиус — причудницу большого света, как сказал бы Пушкин. Бальмонт сказал — «Зинку Мазаную». Он писал Шмелеву: «Вся — из злобы, подковыки, мыслительного кумовства, местничества, нечисть дьявольская, дрянь бесполая. У меня к ним такое же отвращение, как к скопцам»[232]. Не терпел ее и Ильин. В. Н. Бунина записала по этому поводу: «Гиппиус он ненавидит страстно. Растлители. В этом они со Шмелевым сойдутся крепко»[233]. Действительно, сошлись. Шмелев не признавал богоискательства Мережковского и Гиппиус, подозревал ее в редакционных интригах против себя. Возможно, потому если уж писал к ней, то подчеркнуто изысканным языком. Он не письмо писал, а словесный этюд создавал. Например: «Сегодня, в понедельник, мы бродили одни в лесах, пили мэдок на повалившемся дереве, слушали унылое посвистывание синиц, захаживали в пустынные шале, где бывало, — у Мопассана и Жида, — Колетты и Виолетты с месье Полем или Анатолем „забывали все в мире“ за паштетом, рагу из кролика, бисквитами под шабли…»[234] и т. п. Она любезно отмечала эту «изумительную легкость письма»[235]. Презрительно, если не брезгливо, Шмелев относился к А. Белому, и все потому же — безответственный «всего-искатель». Даже в 1934 году, после смерти Белого, Шмелев писал о нем: «Бормотун-шаман и искренний, до слез, пакостничек, „всего-искатель“, чистейший выродок-выкидыш интеллигентщины, порождение развратницы-аристократки и полусумасшедшего математика, м.б. очень тонкого-чудака-математика. <…> Но этот выкидыш, с цыплячьим пухом на кочерыжке, зло и верно изобразил многих представителей плесени подлой нашей! И Мережковских…»[236]. В СССР вышли воспоминания Белого «На рубеже двух столетий» (1930), «Начало века» (1933). Их Шмелев и имел в виду, но после смерти Белого, в 1935 и 1937 году вышла третья часть — «Начало века», а там Белый излил сарказм на Ильина, обозвав его патриотизм и монархические взгляды черносотенством. Бедный Белый. Какую острую неприязнь он вызывал не только у Шмелева, но, еще до революции, у Ильина! Впрочем, взаимно: «…молодой, одержимый, бледный, как скелет, Иван Александрович Ильин, гегельянец, впоследствии воинственный черносотенец, — возненавидел меня с первой встречи: ни за что, ни про что; бывают такие вполне инстинктивные антипатии; Ильина при виде меня передергивало; сардоническая улыбка змеилась на тонких и мертвых устах его; с нарочитою, исступленною сухостью, бегая глазками мимо меня, он мне кланялся; наше знакомство определялось отнюдь не словами, а тем, как молчали мы, исподлобья метая взгляды друг в друга»[237].

И в 1920-х, и в 1930-х Шмелев зло писал о ложных представлениях выразителей интеллигентщины о России: она для них бутафорская, страна купчин, пуховых перин, кваса, и пошло это от «грязно-чахоточного бельишка Белинско-Доброл-Писаре-Черныш<евского> <…>, от их прокуренных туберкулезных душонок-легких, от всей их злой и злобствующей чахлости-дохлости… Ото всех этих „социалистов“ с чесноком…»[238]. Парадокс, но спорившие с Белинским, Добролюбовым, Писаревым, Чернышевским символисты и философы Серебряного века оказались, по Шмелеву, продолжателями их общественных позиций, их отношения к национальным и религиозным устоям.

После критики «О сопротивлении злу силою» Бердяев стал для Ильина и Шмелева человеком умствующим, надмирным, не понимающим задач эмиграции. И это притом, что Бердяев сам был крайне ироничен по отношению к «умственной элите», которую называл «навозом»[239]. Но разногласия начались и до появления книги Ильина.

Философская мысль в эмиграции развивалась в контексте ожесточенной полемики. В конце 1922 года по инициативе П. Струве в Берлине, на квартире Бердяевых, состоялось совещание высланных из России философов. Обсуждалось состояние Белого движения. Были там, помимо Струве и Бердяева, С. Франк, И. Ильин, А. Изгоев, единомышленники Струве В. Шульгин, Г. Ландау, И. Биккерман. Бердяев резко упрекал сторонников Белого движения в безбожии, материализме, недооценке духовных источников большевизма. Он высказался против насильственной борьбы с большевизмом, выразив свою надежду на медленный путь религиозного покаяния русского народа. Естественно, Ильин отстаивал путь насильственного сопротивления большевизму и всецело поддерживал Белое движение. Иные, чем у Бердяева, были и позиции Струве, который считал себя западником и националистом, видел причины революции в извращенном воспитании интеллигенции, в деморализующей народ проповеди интеллигентских идей, в войне, в консерватизме и неразумности самодержавной власти. Задачами эмиграции он считал воспитание масс в национальном духе и не исключал эволюционного пути России.

Близость взглядов Ильина и Струве, с одной стороны, и разногласия с Бердяевым — с другой, привели Ильина и Шмелева к союзу со Струве и к антагонизму с Бердяевым. Все это повлияло на судьбу произведений Шмелева и отразилось на идеологических битвах журналов, газет и издательств.

Разлад был воспринят Бердяевым как «чуть ли не скандал»[240]. Позже, в 1927 году, в разделе «Дневник политика» газеты «Россия» был помещен резкий отклик Струве[241] на статью Бердяева «Вопль русской церкви», опубликованную в «Последних новостях» 13 ноября 1927 года. В газете «Россия и славянство», выходившей при участии Струве, 2 февраля 1929 года появилась статья без подписи «О Бердяеве и „бердяевщине“» — как реакция на статью Бердяева «Обскурантизм», появившуюся в 1928 году в «Пути» — журнале, который редактировал сам Бердяев. Примечательным было и столкновение Бердяева с Карташевым, духовно близким Шмелеву. В воспоминаниях Л. Бердяевой приводятся слова Бердяева: «Затем история с Карташевым, кот<орый> в одном публичном собрании в Париже заявил, что все мы, высланные из России, не высланы, а подосланы с целью разложения эмиграции»[242]. В Бердяеве видели кого-то вроде соглашателя. Для Мережковского Бердяев и вовсе был чуть ли не большевиком.

Не меньшие разногласия вызывали вопросы религиозного содержания. Например, в «Возрождении» шла критика теософического характера христианства в интерпретации Бердяева. Ильин гневался по поводу непродуманной мысли о Боге, «канкана с подложной Софией»[243] у последователей В. Соловьева, он был возмущен тем, что у П. Флоренского, Л. Карсавина, С. Булгакова София стала предметом философии. В любомудрии философов-эмигрантов он видел лишь самолюбование и «блуд салонный»[244], называл этот «блуд» бердяевщиной, карсавинщиной, степуновщиной. Слова «набердявили», «бердявят» частые в переписке Шмелева и Ильина. Но заметим, что Бердяев, левый, относился «довольно равнодушно» к оценкам, данным писателями не левого лагеря[245].

Прозаики, писавшие на темы, возводимые философами в абсолюты, естественно, следили за этими битвами и либо принимали ту или иную сторону, либо принципиально отстранялись от тех и других. Для Шмелева истина была в работах Ильина, он принимал его позиции — правые, охранительные. Зайцев же, напротив, с сочувствием относился к философским исканиям Бердяева и в рецензии на книгу Бердяева «Константин Леонтьев. Очерк из истории русской религиозной мысли» (1926) писал: «Консервативно-охранительное вообще чуждо Бердяеву. Напрасно его считают „правым“. Это неверно. Бердяев потому уже не может охранять, что он слишком для этого трепетен и нервен, в нем есть напор, устремление, он гораздо больше и охотнее глядит вперед, чем назад. Консервативны „созерцательные люди“. Бердяев не созерцательный, а динамичный. При этом он не очень любит быт, склад <…>, недостаточно любит и замечает живое, плотское, а также и природу, он погружен в идеи, а в идеях тоже прельщает его не неподвижное, а устремляющееся»[246]. А Ремизов в повести «Учитель музыки: Каторжная идиллия» (1949) вывел Бердяева в образе философа Быкова, назвав его философию мистическим бродяжничеством. Когда он принялся писать в той же повести непосредственно о Бердяеве, то изобразил и философские группки — они то распадались, то возникали, в непосредственном восприятии Ремизова принимая скорее черты суеты, чем решающего судьбу мира союза: «Бердяев при зарождении русского марксизма шел в паре со Струве — „Струве-Бердяев“, потом с „Вех“ с Булгаковым — „Бердяев-Булгаков“, а тут в Париже вошло в поговорку: „Шестов-Бердяев“. И оба они очень хорошие сердечные люди и друг с другом большие приятели, а какая противоположность: пойдешь за Шестовым, не поспеешь к Бердяеву, погонишься за Бердяевым, упустишь Шестова»[247]. Действительно, предисловие к первой книге Бердяева было написано П. Б. Струве — одним из лидеров марксистского движения в конце 1890-х годах, позже от марксизма Струве пришел к идеализму, как и Бердяев, в 1909 году Бердяев стал участником «Вех», объединивших философов, а среди них и Струве, и Булгакова, и Гершензона, против революционной интеллигенции. П. Паскаль, участник бердяевских «воскресений», вспоминал: «Верхом наслаждения для большинства слушателей была дуэль Бердяев — Шестов»[248].