Наталья Солнцева - Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

• Название: Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание
• Автор: Наталья Солнцева
• Издательство: Эллис Лак
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-902152-45-3

Книга посвящена личной и творческой судьбе выдающегося писателя Ивана Сергеевича Шмелева, автора таких известных произведений, как «Солнце мертвых», «Богомолье», «Лето Господне». Среди героев жизнеописания — И. Бунин, И. Ильин, А. Деникин, К. Бальмонт, А. Карташев, А. Куприн, Б. Зайцев, Д. Мережковский, З. Гиппиус, Г. Адамович, Г. Иванов, С. Маковский и многие другие яркие представители русской эмиграции, — те, с кем Шмелев был непримирим, и те, с которыми он был духовно близок.

---

Рассказывается о паломничестве по большой Переяславской дороге в Троице-Сергиеву лавру Вани, его домашнего наставника — старого плотника Горкина, бараночника Феди, кучера Антипушки, толстой банщицы Домны Панферовны и ее внучки Анюты — тихой девочки-куколки. Время действия — предположительно лето 1879 года. Паломники, помимо Троице-Сергиевой лавры, посещают и близлежащие святыни, например Черниговский скит.

Шмелев ненавязчиво, тонко дал почувствовать тихий восторг мальчика от ощущения того, что мир — единый для него и для Преподобного Сергия. Преподобный — Ваня это знает — будет рад тому, что паломники отправятся в путь на лошадке Кривой: ведь Преподобный хозяйствовал лошадками. «Господи, и Кривая с нами! Я забираюсь в денник, к Кривой, проползаю под ее брюхом, а она только фыркает: привыкла. Спрашиваю ее в зрячий глаз, рада ли, что пойдет с нами к Преподобному». Ласковый мир наполнен родными запахами. Люди тоже родные. Мальчик доверчив и к Богу, и к отцу, и к Горкину.

Паломники встречают богомольцев, слушают истории о чуде. Эта наиреальнейшая жизнь вообще чудесна. Ване за десять верст до Лавры привиделась розово-золотая троицкая колоколенка. Чудесной была случайная встреча в Сергиевом Посаде с Аксеновым, который вместе со своим отцом мастерил ту самую тележку, на которой ехали паломники: «Вас сам Преподобный ко мне привел». И такое наслаждение оттого, что человек ведом Преподобным!

И отец Варнава такой родной. В черниговской церкви он благословил Ваню кипарисовым крестиком: «…вижу я светлое, ласковое лицо, целую крестик, который он прикладывает к моим губам, целую бледную руку, прижимаюсь губами к ней». Варнава (1831–1906), знаменитый старец Гефсиманского скита Троице-Сергиевой лавры, значителен для русского мира, в нем видели духовную близость с Серафимом Саровским, к нему за утешением стекался народ со всей России, он был духовным водителем К. Леонтьева, похороненного на территории скита, до 1890-х под влиянием старца был В. Соловьев… У Шмелева Варнава — ласковый, утешитель: «…кажется мне, что из глаз его светит свет. Вижу его серенькую бородку, острую шапочку-скуфейку, светлое, доброе лицо, подрясник, закапанный густо воском. Мне хорошо от ласки, глаза мои наливаются слезами, и я, не помня себя, трогаю пальцем воск, царапаю ноготком подрясник». Шмелев показал крещеный народ в поиске утешения. Множество людей идет к мощам Сергия, к Варнаве.

И повседневность за стенами Лавры тоже пронизана духовным. Вот бараночник Федя, кудрявый и румяный богатырь, красавец, характер — лен. Он на клиросе поет ладно, он богомольный. Его отец три дома на баранках нажил, а Федя собрался в обитель — но Варнава не благословляет его идти в монастырь: «баранки лучше пеки с детятками!», «в миру хорошие-то нужней!..» Эта мысль дорога Шмелеву. Возможно, он укрепился в ней еще в пору своего увлечения Толстым, поучавшим: в отречении от жизни нет жизни. В «Богомолье» есть образ земного, такого плотяного, такого мирского дьякона от Спаса в Наливках. Он «веселый, красный, из бани словно, в летнем подряснике нараспашку, волосы копной, и на нем ребятишки виснут, жуют оладушки», он предлагает паломникам перцовки. А в троицких блинных палатках «везде-то едят-едят»! Такая неразрывность быта и духа!

Человек слаб. Горкин говорит, что дитя рождается с ангельской душой, а потом обгрязняется, душа его становится черная, вонючая, до смрада. На Домну Панферовну «бес накатил», она кричит на своих попутчиков, Горкин ссорится с трактирщиком, попадаются мошенники-нищие, в Троицком соборе народ давится («Господи, и с детями еще тут… куды еще тут с детями! Мужчину вон задавили, выволокли без памяти… куды ж с детями?!»), встречаются по пути охальники, дурные и опустившиеся. Но лавра — «банька духовная».

Удивительно, что тогда же, в 1930-м, Куприн написал рассказ «У Троице-Сергия» — тоже о паломничестве ребенка в Троице-Сергиеву лавру, тоже о детском постижении крещеной России, о двуипостасности русского мира, христианского и повседневного, бытового. Мирской Посад — это домишки-скворечники, толстые румяные посадские вдовы, извозчичьи сани, косматые жеребцы… Такой же мещанский Посад и в «Богомолье»: веселые домики, как дачки, улицы в траве, по заборам крапива, в окошках — герани и фуксии, кисейные занавеси, клетки с чижами и канарейками, на березах скворечники; мотают головами лошади, «от колясок чудесно пахнет»; девчонки суют «тарелки с земляникой, кошелки грибов березовых». У Куприна есть угощающий паломников чаем отец Леонид — земной, родной, как дьякон от Спаса-в-Наливках. Куприн передавал свои детские ощущения от дырявого холщового веретья, в которое облачался Преподобный Сергий в годины бедствий, от раки Преподобного, от пахнущей миром холодной парчи, к которой прикоснуться было жутковато и доверчиво, от паникадила и огня восковых свечей. И у Шмелева читаем: «Мне страшно. Бледный палец высокого монаха, с черными горошинами четок, указывает мне прошитый крестик из сетчатой золотой парчи на розовом покрове. Я целую, чувствую губами твердое что-то, сладковато пахнущее миром. Я знаю, что здесь Преподобный Сергий, великий угодник Божий».

Оба в ощущениях передали сердечную, не умствующую веру. Детскую веру. И народную. Шмелев точно знал, что такого Горкина никто, кроме него, не создаст! Горкин неповторим! Он простодушен, умен, чист. И Куприн также верил — наивно, как веруют плотники, солдаты, деревенские бабы, пчеловоды; он сам так писал о своей вере в рецензии на книгу Д. Мережковского «Иисус Неизвестный» (1932–1934). Шмелев сообщил Ильину 6 августа 1932 года, что хочет дать к «Богомолью» эпиграф «О, вы, напоминающие о Господе, — не умолкайте» (Ис., 62, 6) — это о Горкине: «Мой Горкин глупенький этим и жив только был, сам того не разумея. А ныне „напоминающих“… ой, как мало! Впрочем, вон Мережковский все понимает, все „Лицо“ ищет, и удачно устроился, в соавторстве т<ак> с<казать> со Св. Духом — прости мне, Господи! Чешет из Писания, шепчет-лепечет, переписывает, закручивает-гадает, и так, и эдак, ан и превеликия книги получаются. Но Пифия сия, как жучок книгоед, — сам только питается-развлекается, да книги портит»[367].

Ивана Сергеевича ждало великое изумление — Мережковские «Богомолье» приняли. Десять лет они не переписывались со Шмелевым, но в 1935 году он послал Гиппиус просьбу предоставить материалы для публикации в опекаемые им издания, и 29 марта получил от нее письмо:

Дорогой Иван Сергеевич,

Я только что хотела писать вам, когда получилось ваше письмо. Конечно, мы оба, с радостью, дадим вам что-нибудь подходящее, пошлем по указанному адресу и очень благодарны Вам за добрые строки. Но я хотела написать Вам раньше по поводу Вашего «Богомолья». Непередаваемым благоуханием России исполнена эта книга. Ее могла создать только такая душа, как Ваша, такая глубокая и проникновенная Любовь, как Ваша. Мало знать, помнить, понимать, со всем этим надо еще любить. Теперь, когда мы знаем, что не только «гордый взор иноплеменный» нашего «не поймет и не оценит», но и соплеменники уже перестают глубину правды нашей чувствовать — Ваша книга — истинное сокровище. Не могу Вам рассказать, какие живые чувства пробудила она в сердце, да не только в моем, а в сердце каждого из моих друзей, кому мне пожелалось дать ее прочесть.

Хотя это не только «литература», а больше, — я жалею, что теперь не прежние для меня времена, и я не имею места, где могла бы написать об этой книге. Конечно, ее нельзя пересказывать, но отметить ее драгоценность, истинность лика России, который она дает, — для этого я, вероятно, могла бы найти нужные слова. Поэтому сегодня так особенно и сетую я, что негде больше сказать о том, о чем хочется… и, может быть, необходимо.

Крепко жму Вашу руку, примите мой сердечный, искренний привет и сердечную благодарность за всю эту прелесть Вашего «Богомолья».

Низкий поклон от нас обоих.

Ваша З. Гиппиус-Мережковская[368].

Конечно, «Богомолье» Шмелев Мережковским не подарил, они получили книгу из белградского издательства. Письмо Гиппиус его поразило и — обрадовало. Он признался Ильину 30 марта 1935 года: «…не могу не пройтись эдаким кубарьком враскачку»[369]. Письмо Гиппиус он воспринял как свою победу: если уж ее «Богомолье» так впечатлило, то оно точно «омолит» и «обогомолит»[370] других. Ильин был столь же удивлен письму Гиппиус, как и тронут: «Молодец, старушенция. И честно так обратилась. А фараон — промолчал? Невесте поручил?»[371] Фараон — это Мережковский.

Алданов, который также не числился в сочувствующих Шмелеву и которого Шмелев считал писателем без любви и страсти, писателем для культурных обывателей, учеником приготовительной школы Л. Толстого, признался ему: «Какая превосходная в чисто-художественном отношении книга! Ваше мастерство поразительно, — пишу Вам только для того, чтобы Вам это сказать и сердечно поблагодарить за доставленное мне наслаждение»[372].