Евгений Салиас-де-Турнемир - Принцесса Володимирская

• Название: Принцесса Володимирская
• Автор: Евгений Салиас-де-Турнемир
• Жанр: Исторические приключения

Салиас де Турнемир (Евгений Салиас) (1841–1908) – русский писатель, сын французского графа и русской писательницы Евгении Тур, принадлежавшей к старинному дворянскому роду Сухово-Кобылиных. В конце XIX века один из самых читаемых писателей в России, по популярности опережавший не только замечательных исторических романистов: В.С. Соловьева, Г.П. Данилевского, Д.Л. Мордовцева, но и мировых знаменитостей развлекательного жанра Александра Дюма (отца) и Жюля Верна.

«Принцесса Володимирская». История жизни одной из самых загадочных фигур XVIII века – блистательной авантюристки, выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и претендовавшей на российский престол. Таинственные предсказания, головокружительные приключения, трагическая любовь и вероломное предательство…

---

Добрый Майер навестил ее несколько раз, сговорился с нею, как действовать. Сначала он думал возбудить дело, вести его юридическим порядком, обвинить старую графиню и постараться раскрыть преступление, чтобы странный пункт помешательства молодой девушки перестал быть вымыслом, сделался действительностью и преступники могли бы заслужить кару правосудия. Но этот самый простой путь оказался наиболее мудреным. Средства старой графини, наследницы своего брата, были слишком громадны. Она могла бросить тысячи и сотни тысяч червонцев и купить молчание одних и противодействие других.

После целого полугода хлопот Майера и терзаний молодой девушки, толков и пересудов в городе в результате дело не подвинулось ни на шаг. Напротив того, Майер боялся с минуты на минуту, что какой-нибудь облеченный властью правительственный чиновник поможет старой графине заслать девушку бог знает куда, откуда ей уже никогда не освободиться. Оставалось одно последнее средство – вдобавок новое и как новость имевшее огромное значение… За последнее время все более и более сочинялись, печатались и распространялись книги совершенно иного характера, чем прежде. До сих пор всякая книга была чем-то особенным, каким-то кабинетом замысловатых редкостей. Книги бывали только у ученых людей; всякий простой смертный, раскрывая книги, разве только в двух на целую сотню мог понять что-нибудь. Теперь же все чаще стали появляться книги самого простого содержания. Рассказы вымышленных историй или правдивые исповеди, повествования, описания путешествий все больше и больше наводняли Германию.

Эти легкие, забавные, всегда любопытные книжки быстро расходились, и уже не одни ученые покупали их, читали и передавали из рук в руки. Ученые, конечно, пожимали плечами, негодовали, что великое изобретение Гутенберга опозорено, стало орудием в руках безграмотных и праздных болтунов; буквы, которые прежде передавали человеку познания из всех отраслей наук, теперь служат для глупой болтовни, часто совершенно неприличной, и разносят по миру не познания и мысли слуг науки, а разносят порчу нравов, праздномыслие и суесловие.

Так или иначе, это новое явление в жизни Германии понималось разно людьми совершенно различных лагерей, но все одинаково видели в этом явлении что-то новое, зарождающееся и долженствующее иметь громадное значение, быть может, в недалеком будущем. Только редкие умные, но упрямые головы в Германии надеялись изо дня в день, что правительство строжайшим законом запретит употребление великого изобретения Гутенберга для праздных болтунов, запретит все книги, которые служат не для распространения какой-либо науки, а для рассеивания зловредных мыслей и чувств.

Старику Майеру вдруг однажды пришло на ум нанять какого-нибудь борзописца и заставить его, со слов молодой девушки, рассказать подробно всю ее историю, чтобы напечатать и распространить по всей Германии. Правда сама за себя будет говорить: всякий, кто прочтет эту книгу, почувствует, на чьей стороне эта правда; и – почем знать? – быть может, книга эта попадет в руки умнейшего из монархов, вдобавок любящего литературу, пишущего и прозой, и стихами. А если Фридрих прочтет эту книгу, заинтересуется ее героиней, захочет ее видеть, то что может быть? Не только юная красавица будет на свободе, а, быть может, и все огромное состояние старой графини попадет в руки нуждающегося постоянно в деньгах и бесцеремонного в этих вещах короля-философа.

В политическом мире как бы носилось в воздухе обоюдное намерение двух государств уничтожить беспокойную Речь Посполитую. Станет ли в такую минуту Фридрих церемониться с состоянием какого-нибудь польского магната, и чем это состояние больше, чем средства громаднее, тем смелее и еще более дерзко захочет он наложить на них свою руку.

Все эти мысли свои Майер привел в порядок на бумаге, все обдумал, все взвесил, составил целую подробную записку и, изложив все кратко, ясно и энергично, отправил по адресу, то есть старой графине, которая все еще продолжала жить в том же замке.

Положение старой графини в сущности изменилось: при брате она была более свободною и независимою, нежели теперь; теперь она была во власти отца Игнатия, не смела сказать слова, не только иметь свое собственное мнение, и настоящий владелец замка, распоряжавшийся всем состоянием, хотя ее именем, был в сущности иезуит; но и он, в свою очередь, вместе с этим состоянием был тоже слугою, рабом и орудием третьего лица.

Весь наличный штат покойного графа был уже заменен другим; из прежних жителей остался только один больной старик.

Подобное послание Майера, обещавшего скорое появление на всех книжных рынках подробного описания истории графа Краковского и его дочери, заставило старую графиню пожать плечами и назвать Майера выжившим из ума дураком, способным только скрипеть смычком по скрипке. Но умный, дальновидный и хитрый иезуит, прочитавши, в свою очередь, послание Майера, отнесся к делу совершенно иначе. На вопрос графини, что он думает делать: не отвечать, не обратить никакого внимания на Майера или ответить? – отец Игнатий молчал.

Майер, сам того не зная, напал на врага с самым страшным для отца Игнатия оружием. Тот, кто распоряжался состоянием графа Краковского через Игнатия, не знал, каким путем громадное состояние перешло из одних рук в другие. Книга, в которой было бы рассказано все преступление, названы действующие лица, была бы таким ударом, который надобно заранее всячески предотвратить.

Через два дня отец Игнатий объявил старой графине, что он сам лично переговорит с Майером, что дело это более серьезно, нежели думает графиня, и даже более серьезно, нежели думает это сам глупый Майер.

И вдруг роли переменились. Старая графиня в любезной записке просила старого знакомого, артиста, талант которого она так уважает, приехать в замок погостить и побеседовать о разных общих делах. Но старик знал, что бедный, хотя и немного известный музыкант не должен чересчур доверчиво отдаваться в руки людей, ворочающих миллионами. Закон, права людские, справедливость еще были в младенческом состоянии. Бедному вызвать на борьбу богатого было и считалось или великою глупостью, или великою дерзостью.

Майер отказался приехать наотрез и просил прислать кого-нибудь к себе для переговоров по поводу его письма.

И отец Игнатий явился к Майеру и предложил решить дело самым простым образом. Прежде всего он предложил купить молчание молодой девушки, а затем, взамен известной суммы денег, достаточной для ее хотя бы и скромного, но безбедного существования, она должна обязаться выехать из Киля и никогда не проживать ни в герцогстве, ни в соседних с ним владениях.

Конечно, Майер был в восторге от такого благоприятного оборота дела, но, насколько мог, постарался скрыть свою радость от иезуита и предложил ему повидаться с самой молодой девушкой.

На другой день отец Игнатий был уже в сумасшедшем доме и сделал самый глупый и неосторожный шаг за всю свою жизнь.

Когда он вместе с директором явился в приемную, а молодую девушку вызвали, чтобы повидаться с ее прежним знакомым, желающим побеседовать с ней, красавица спокойно и даже отчасти радостно, ожидая увидеть кого-либо из прежних обитателей замка, вошла в приемную. Но когда она увидела отца Игнатия, с ней сделался такой припадок, после которого, конечно, она могла бы остаться в сумасшедшем доме на всю свою жизнь. Даже хлопотавший за нее директор в эти минуты не был вполне убежден, в здравом ли состоянии рассудок молодой девушки.

Как когда-то в кабинете отца, через несколько часов после его убийства, Людовика страстной порывистой речью увлекла за собой всех обитателей замка и заставила себе повиноваться до приезда суда, точно так же теперь голос ее зазвучал на весь дом. Все, что было в соседних горницах, все сошлось на ее звучный, страстный, но мелодичный голос. И все увидали молодую красавицу, бледную, с чудно сверкающим взором, которая проклинала человека, облаченного духовным саном, лицо которого, стараясь выразить смирение и немного презрения, было все-таки мертвенно бледно. На его кроткие просьбы успокоиться, не волноваться, на его кроткие ответы молодая девушка отвечала вескими и еще более ужасными вопросами или обвинениями.

– В спальне убитого отца слуга нашел флакон, не принадлежащий ему. Он передал его мне, и я никогда не расстаюсь с ним – вот он! Чей это флакон – неизвестно, но вы знаете и вы помните… А я клянусь Богом и памятью моего отца, что за два года перед тем вы и меня… вспомните… усыпили точно так же из такого же флакона… И хотя я говорю это здесь, в одной из горниц дома умалишенных, но я чувствую, я верю, что все эти люди, нас окружающие в эту минуту, чувствуют, что я говорю правду… Пусть они взглянут пристально в ваше лицо, духовный отец, и оно подтвердит еще более слова мои.

Действительно, в этот день не сходившая с ума часть обитателей дома умалишенных разделилась на два лагеря. Многие искренно поверили, что молодая девушка вполне владеет своим рассудком и, зная про страшное преступление, не может его доказать.