Евгений Салиас-де-Турнемир - Принцесса Володимирская

• Название: Принцесса Володимирская
• Автор: Евгений Салиас-де-Турнемир
• Жанр: Исторические приключения

Салиас де Турнемир (Евгений Салиас) (1841–1908) – русский писатель, сын французского графа и русской писательницы Евгении Тур, принадлежавшей к старинному дворянскому роду Сухово-Кобылиных. В конце XIX века один из самых читаемых писателей в России, по популярности опережавший не только замечательных исторических романистов: В.С. Соловьева, Г.П. Данилевского, Д.Л. Мордовцева, но и мировых знаменитостей развлекательного жанра Александра Дюма (отца) и Жюля Верна.

«Принцесса Володимирская». История жизни одной из самых загадочных фигур XVIII века – блистательной авантюристки, выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и претендовавшей на российский престол. Таинственные предсказания, головокружительные приключения, трагическая любовь и вероломное предательство…

---

Алина, сама того не зная, была суеверна и верила в целый загадочный мир, существующий рядом, рука об руку, и опутывающий весь действительный мир. Во многих явлениях, и крупных, и мелких, Алина часто видела или хотела видеть загадку, невидимую руку, таинственную волю… И сходство Генриха с герцогом-женихом, которого она, однако, никогда не видала, конечно, повлияло на то, что Генрих первый своим искренним чувством заставил слегка проснуться и ее сердце. И если бы это сердце когда-то не замерло под таким страшным ударом, как смерть отца, то, конечно, уже давно бы откликнулось на чей-либо призыв любить, быть любимой, познать жизнь.

Ведь Алине было уже двадцать четыре года, а сердце все еще молчало. Видно, глубокая сердечная рана еще не зажила.

Когда Генрих Шель исчез и перестал следовать повсюду за странствующими артистами, то Майер стал еще веселее, еще счастливее. Он начинал бояться, что его ученица, пожинающая лавры по всей Германии, променяет эти лавры на иную жизнь, простую, где тотчас же заглохнет и пропадет ее дарование. И все его мечты о будущей европейской славе будущей монархини сердец всего цивилизованного мира рассеются как дым.

Но Генрих исчез! И снова та же жизнь, вечные переезды, вечные остановки по чужим домам, чужим городам, вечные концерты, аплодисменты в огромном количестве, деньги, иногда в очень малом количестве, – вся эта жизнь бесприютных скитальцев снова пошла своим чередом.

И в этих странствованиях прошло более двух лет; но за это время Алина много изменилась. Если она стала еще красивее, то стала и гораздо умнее, развитее. Мир божий, скрытый от нее в замке Краковского, теперь предстал пред ее взором и ее разумом во всех своих причудливых и разнообразных чертах и формах.

И поневоле наблюдала она, училась, приобретала опыт жизненный и силу на то, что одно нужно, – силу на борьбу с этим миром.

– Получишь только то, что возьмешь! – думала Алина. – Тот, кто хочет, сделает больше, чем тот, кто может!.. только может! – иронически усмехнулась она. – Человек – и женщина и мужчина – сумма. Пять крейцеров и сто тысяч фридрихсдоров, и то и другое – сумма!.. Что же я?..

Задав себе этот вопрос: «что такое я?» – Алина пришла постепенно к убеждению, что она сумма большая, но что она еще вдобавок то, чем захочет быть!

– Я могу быть той суммой, какой захочу быть, – решила она однажды. – А я все могу. Женщина, у которой есть красота, дарование и смелость, – монархиня людских сердец, как говорит мой старик.

Однако из месяца в месяц Алина становилась все грустнее и задумчивее. Она как бы против воли безучастно и холодно повиновалась всем приказаниям Майера.

В ее исполнении самой пустой пьесы в концертах вдруг пропало то, что было прежде и что заменяло школу и знание, – не было души.

Майер не подозревал, что происходит в его ученице, которой он теперь гордился. Но как артист он заметил, однако, тотчас, что музыка ее стала другая – холодная, глупая, автоматическая…

– Неужели она жалеет Шеля? Неужели она любила его и теперь несчастлива? – спрашивал себя старик.

Однако он не решался объясниться с Алиной, спросить ее, узнать, что с ней делается.

– Музыка – служение Богу! – восклицал он все чаще после некоторых неудачных концертов. – Вы, мой ангел, хотите взять из религии один обряд, одну форму. Этим не угодишь никакому богу. Это даже грех.

Алина всегда отмалчивалась – не соглашалась и не противоречила… но продолжала играть холодно и бесстрастно…

V

Однажды, уже более полугода тому назад, положение Алины вдруг совершенно изменилось. Хотя вполне естественное, но внезапное событие поставило ее существование в новые рамки.

Старик Майер, вообще слабый здоровьем, теперь от постоянных путешествий, хлопот и волнений стал все чаще прихварывать. К старческой слабости присоединились и душевная тревога, и печаль. Майер начал серьезно и искренно горевать от игры своей ученицы и наконец решился на прямое и резкое объяснение с ней.

– Я обманулся в вас! – воскликнул он однажды. – Я считал вас даровитее, развитее, возвышеннее душой. А вы самое обыкновенное, пошлое существо!

После длинной горячей беседы между артистом и его ученицей молодая девушка, вдруг уязвленная им или потерявшая наконец терпение, стала капризно, раздражительно, но красноречиво доказывать Майеру невозможность для нее примириться с ролью бродячей музыкантши после того, что сулила ей судьба и что должно было стать ее уделом в жизни.

Чем добродушнее, но восторженнее опровергал ее доводы Майер, тем резче и озлобленнее отвечала Алина и скоро перешла к едким упрекам.

– Уж лучше б было, – воскликнула она, – оставаться в сумасшедшем доме и не ронять чувства собственного достоинства по разным балаганам! Наконец, во всяком случае, во сто крат лучше было бы выйти замуж за Генриха Шеля и жить мирной, честной и обыкновенной жизнью. В семье, с мужем и детьми, мне легче было бы забыть прошлое и все, что сулила и не дала мне судьба.

И все, что вырвалось затем у Алины, страстно и горько, было глубоко оскорбительно старику артисту, возмутило его кроткую, восторженную душу.

– А ваш талант? Слава, которая ожидает вас? – воскликнул он наконец.

– Все это пустые, ребяческие бредни или старческие сны! – вне себя отвечала Алина. – Хорошо вам странствовать из города в город и наслаждаться аплодисментами мещан, мастеровых и черни или гордиться рукопожатиями и похвалами какого-нибудь барона, которого отец мой не пустил бы даже на порог своего дома. Ваше общественное положение не изменилось. Если и есть перемена – то к лучшему! Я же упала низко, ниже упасть нельзя. Если бы я была первоклассная артистка, если бы у меня был громадный талант, то и тогда я предпочла бы самое простое, но порядочное положение в обществе, нежели это позорное скитальничество… Лучше иметь состояние, хотя бы даже…

– Деньги! – укоризненно шепнул Майер.

– Да, деньги! Деньги – все на свете!.. Недаром из-за них люди совершают все то, с чем не может даже мириться их человеческая совесть. Не будь мой отец так богат, разве его убили бы? Низкий Игнатий погубил меня!.. Он вытолкнул меня на улицу! Он начал преступное деяние, но вы… Да, вы… окончили начатое им!..

– Что?! Что?! – воскликнул старик, бледнея и дрожа всем телом. – Что вы сказали? Повторите!

– Повторяю: вы успешно окончили начатое иезуитом. Он толкнул меня в мир, одинокую, сироту, без друзей, без средств. А вы подали мне руку, чтобы бросить в мир разврата и всякой мерзости и втолкнуть в толпу общественных оборвышей. Отец Игнатий грозился, что я буду босоногая хворостиной гонять в поле стадо… Это грустное положение, но честное! Вы же сделали из меня бродягу арфистку, позорящую себя и оскорбляющую память своего отца. Вы восторгаетесь моим талантом, моими успехами, обманываете себя и воображаете обмануть и меня! Весь этот сброд, который окружает нас во всех городах, восхищается не музыкой моей, а моей красотой. Если все эти пошлые и нахальные люди рукоплещут мне в разных балаганах, где я, по вашей милости, кривляюсь не хуже любой акробатки, то они это делают с тем, чтобы получить право после концерта переступить порог того трактира или притона, где мы остановились. И здесь, покуда вы, как ребенок, выслушиваете притворные похвалы и лживый фимиам вашему таланту, мне делаются двусмысленно, а часто даже и в грубой форме, такие предложения, которые были бы оскорбительны для всякой девушки, хотя бы дочери кучера или лакея. Странствующая арфистка без роду и племени должна, конечно, гордиться, если какой-нибудь старый развратник, банкир или барон предлагает ей честь сделаться за несколько червонцев его любовницей! За ту же самую горсть червонцев, которую Людовика Краковская когда-то еще недавно разбрасывала мальчишкам на пряники, гуляя в окрестностях замка своего отца! Разве можно упасть еще ниже?! А кто же меня вовлек в эту грязь? Кто собственными руками и с каким-то безумным наслаждением затоптал меня в этой грязи?!

И Алина, поднявшись с места, в порыве горького чувства негодования и искреннего отчаяния, закончила:

– Да! Этот изверг Игнатий убил моего отца и выгнал меня на улицу; но чести моей он не трогал, души моей не коснулся! Он уничтожил мою блестящую будущность, но не опозорил и не потащил за собой во всякую пошлость и мерзость людскую. В сумасшедшем доме я была бедная сирота, которую все жалели и в лицо которой никто не смел смотреть такими глазами, какими теперь всякий дерзкий и старый волокита смотрит в лицо побирушки, бродяги, бездарной, но красивой арфистки.

Алина ушла к себе, не взглянув на Майера. Добрый, искренний, честный до мозга костей, восторженный, как юноша, идеалист-музыкант замер под страшным, внезапно полученным ударом.

Сначала он был оскорблен словами своей ученицы, которую горячо любил теперь как родную дочь или внучку, и любил тем более, что был сам до сих пор одинок на свете. Но затем оскорбленное чувство уступило место глубокому отчаянию. Он был раздавлен словами Алины, ее исповедью… И громовым ударом поразило его не то, что он слышал от Алины… его ударило и будто раздавило иное…