Маргарита Павлова - Эротизм без берегов

• Название: Эротизм без берегов
• Автор: Маргарита Павлова
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Культурология
• Год: 2004
• ISBN: 5-86793-347-4

Практически все представленные в книге статьи и материалы связаны с конкретной литературной эпохой (конец XIX — первая половина XX века: от Ф. Сологуба до В. Набокова) и одной из центральных для нее проблем (столь легкомысленно высмеянной сатириком: «Пришла проблема пола»). Сборник включает работы, отличающиеся разными аналитическими подходами и рассматривающие разные аспекты темы: русское вейнингерианство и уайльдизм, литературное поведение и эротический кодекс русского декадента (и шире: его западноевропейские источники и соответствия), женская телесность и женственность в модернистских текстах…

---

Наверное, детьми Солнца могли бы назвать себя и герои стихов Бальмонта или Иванова. Ведь и там солнце — «жизни податель». Однако у них «струится» оно «изволением Отца»[557], тогда как у Белого — явно «изволением матери». Белый превращает унаследованное от В. Соловьева «солнце любви» не просто в солнце любви женской, но в солнце любви материнской. В числе персонажей рассказа «Световая сказка», где ребенок ощущает себя «дитем солнца», присутствует его нелюбимый отец — «седой и скорбный» старик, сидящий «на фоне зияющей тьмы» и смотрящий на то, как «две свечи погребально светили ему» (Ск. 240). Место второго родителя — матери — пустует: его занимает солнце…

В построении сборника «Золото в лазури» завуалированно соблюдена та же «семейная» система образов. Есть «я», декларирующий влюбленность в солнце. Есть отец: в стихотворении «Разлука» (Ст. 92–93) говорится о смерти Николая Васильевича Бугаева, скончавшегося в 1903 г. Есть и указание на особо значимую роль «материнского субстрата» «Золота в лазури». На авантитуле книги Белый поместил посвящение: «Посвящаю эту книгу дорогой матери», — Александре Дмитриевне Бугаевой…

Своих голубоглазых и золотоволосых возлюбленных Белый любит потому, что на них лежит отпечаток, отблеск солнечности. Его же открыто декларированная тяга к солнцу является формой выражения влечения к матери. Если это так, то утверждение Белого, что он любит не конкретных женщин, а «Ту, которая» за ними и «больше них», наполняется вполне определенным содержанием. Туманное «мечты созданье» «с глазами, полными лазурного огня» приобретает четкие очертания матери — А. Д. Бугаевой. В стремлении героя к матери-солнцу солнечная возлюбленная оказывается лишь опосредующим звеном, промежуточной станцией.

3. «Мать белого знаменосца»

Выкрашивание дамы сердца в золото и лазурь, будучи необходимым условием при возведении объекта любви к образу матери, оказывается, однако, не всегда достаточным. Другой характерный для Белого механизм опознания матери в возлюбленной используется в «Симфонии (2-й, драматической)».

Как уже говорилось, прототипом главной героини — «Сказки» — выступает Морозова, первая мистическая любовь писателя. В нее влюблен вождь московских мистиков Сергей Мусатов (автор называет его «золотобородым аскетом»), «Золотобородый аскет» представлен как яркий носитель аргонавтической идеологии и беловского мирочувствования. Он полон апокалиптических чаяний, напряженно ожидая Второго Пришествия, он ищет и находит в окружающем мире знаки приближающейся битвы света и тьмы, приметы наступающего Царства Духа. Но основная его цель — «Жена, облеченная в Солнце»: «Он шептал с молитвой: „Жена, облеченная в солнце, откройся знаменосцу твоему! Услышь пророка твоего!“» (Симф. 152).

Молитвы принесли желаемый результат. Подобно тому как Белый нашел Лучезарную Подругу в Морозовой, золотобородый аскет увидел Жену, облеченную в Солнце, — в Сказке: «Ему припомнился знакомый образ: два синих глаза, обрамленных рыжеватыми волосами, серебристый голос и печаль безмирных уст <…> Он прошептал смущенно: „Жена, облеченная в солнце“» (Симф. 152).

Голубые глаза и рыжие волосы — не единственный признак, по которому была опознана «Жена, облеченная в Солнце». Согласно новозаветным пророчествам, общей вере московских мистиков и персональному убеждению золотобородого аскета, желанная «Жена…» должна быть матерью «священного младенца» (Симф. 175), коему суждено «воссиять на солнечном восходе» (Симф. 133–134): «Тогда явилось знамение перед лицом ожидающих: жена, облеченная в солнце, неслась на двух крыльях орлиных к Соловецкой обители <…> чтобы родить младенца мужеского пола, кому надлежит пасти народы жезлом железным» (Симф. 152). Именно на откровение Жены-Матери настроены московские апокалиптики: «ждали объявления священного младенца. Не знали того, кто младенец, ни того, кто облечена в солнце <…> Возлагали знание на аскета» (Симф. 175). Жена-Мать нужна и их вождю, золотобородому аскету: «<…> да будет священна мать нашего белого знаменосца — жена, облеченная в солнце» (Симф. 172–173).

То, что Сказка — «детная мать», подтверждает верность сделанного аскетом выбора и служит залогом чистоты, непорочности, «мистичности» его «аскетических» чувств. Ребенок становится для героя своеобразной санкцией на влюбленность и ее оправданием. Не случайно в самых смелых видениях он представляет себя не вдвоем с возлюбленной, а втроем — с ее ребенком:

«2.<…> на туче жена, облеченная в солнце, держала в объятиях своих священного младенца.

3. А у ног ее распластался сам верховный пророк и глашатай Вечности.

4. Бриллианты сверкали на митре и на кресте, а золотая бородка утопала в куполе туч».

(Симф. 163)

Однако «священный младенец» становится не только катализатором любовных чувств героя, но и причиной краха его мистических построений. Ребенок Сказки дважды возникает на страницах «Симфонии». В первый раз он показан резвящимся во дворе дома вместе с другими детьми:

«5. На куче песку играли дети в матросских курточках с красными якорями и белокурыми кудрями. <…>

7. На куче песку стоял маленький мальчик; его лицо было строго и задумчиво. Синие глаза сгущали цвет неба. Мягкие, как лен, волосы вились и падали на плечи мечтательными волнами.

8. Важно и строго держал малютка в руках своих железный стержень, подобранный неизвестно где; побивал малютка сестренок своих жезлом железным, сокрушая их, как глиняные сосуды.

9. Сестренки визжали, закидывая самоуправца горсточками песку.

10. Строго и важно стирал малютка с лица своего красный песок, задумчиво смотрел на небесную бирюзу, опираясь о жезл.

11. Потом вдруг бросил железный стержень и, соскочив с песочной кучи, побежал вдоль асфальтового дворика, радостно взвизгивая».

(Симф. 138)

Здесь «малютка» своим поведением и внешним видом подтверждает, что он действительно тот самый «священный младенец», мать которого — искомая Жена. При втором появлении ребенка, напротив того, обнаруживается роковая ошибка аскета. Влюбленный герой как раз намеревается поведать Сказке о ее священном предназначении и о своей мистической любви:

«3. В эту минуту раздвинулась портьера. Вбежал хорошенький мальчик с синими очами и кудрями по плечам.

4. Это был, конечно, младенец мужеского пола, которому надлежало пасти народы жезлом железным».

«5. „Милый мальчик, — сказал Сергей Мусатов, сделав нечеловеческое усилие, чтобы не выдать себя, — как его зовут?“

6. Но смеялась сказка, обратив запечатленное лицо свое к малютке, поправила его локоны и с напускной строгостью заметила: „Нина, сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не входила сюда без спросу“.

7. Нина надула губки, а сказка весело заметила аскету: „Мы с мужем одеваем ее мальчиком“».

(Симф. 178)

«Священный младенец» был переодетой девочкой, матросский костюмчик знаменовал не пол ребенка, а прихоть его родителей. Именно обнаружение этого факта подмены стало для аскета трагическим откровением, сокрушившим и его мистическую концепцию, и его любящую душу:

«9. Провалилось здание, построенное на шатком фундаменте; рухнули стены, поднимая пыль.

10. Вонзился нож в любящее сердце, и алая кровь потекла в скорбную чашу.

11. Свернулись небеса ненужным свитком, а сказка с очаровательной любезностью поддерживала светский разговор.

12. Вся кровь бросилась в голову обманутому пророку, и, еле держась на ногах, он поспешил проститься с недоумевающей сказкой».

(Симф. 178)

Герой доподлинно убедился, что «это не была Жена, облеченная в солнце; это была обманная сказка». Тем не менее он не успокоился. «Но отчего же ее образ жег огнем Сергея Мусатова?..» (Симф. 180) — задает автор «Симфонии» вопрос и оставляет его без ответа. Герой по-прежнему страдает от переполняющих его чувств: «Перед ним возникала сказка. Она язвительно смеялась ему в лицо своими коралловыми губами, а он шептал: „Люблю…“» (Симф. 190). Только чувства автобиографического героя стали теперь мучительными и болезненными, лишились ореола возвышенности, чистоты и непорочности, любовь утеряла санкцию дозволенности. Об этом, в частности, свидетельствуют нападки на Мусатова и его последователей в прессе: «Одна статья обратила на себя внимание <…>Она была озаглавлена мистицизм и физиология… И мистики не нашлись что возражать» (Симф. 191).

Возвышенный герой погружается в атмосферу грязи и похоти: «На углу стоял бродяга и указывал прохожим на свою наготу, распахнувшись перед ними. <…> В театре Омона обнаженные певицы выкрикивали непристойности» (Симф. 180). Аскет понимает, что вместо ожидаемого мистиками пришествия Святого Духа, «Утешителя», на Москву надвигается иная, страшная сила — «Мститель», отчего «ужаснувшийся» (Симф. 188) пророк «Жены, облеченной в Солнце» бежит из города.