Маргарита Павлова - Эротизм без берегов

• Название: Эротизм без берегов
• Автор: Маргарита Павлова
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Культурология
• Год: 2004
• ISBN: 5-86793-347-4

Практически все представленные в книге статьи и материалы связаны с конкретной литературной эпохой (конец XIX — первая половина XX века: от Ф. Сологуба до В. Набокова) и одной из центральных для нее проблем (столь легкомысленно высмеянной сатириком: «Пришла проблема пола»). Сборник включает работы, отличающиеся разными аналитическими подходами и рассматривающие разные аспекты темы: русское вейнингерианство и уайльдизм, литературное поведение и эротический кодекс русского декадента (и шире: его западноевропейские источники и соответствия), женская телесность и женственность в модернистских текстах…

---

Такой тип выбора мистической возлюбленной наиболее откровенно продемонстрирован в «Световой сказке»: «<…> когда я увидел Ее <…> огненное сердце мое, как ракета, помчалось сквозь хаос небытия к Солнцу, на далекую родину <…> Мы были две искры, оторванные от одной родины, — две искры потухшей ракеты. Взглянув друг другу в глаза, мы узнали родину» (Ск. 242). Автобиографический герой рассказа остановил свой выбор на героине, потому что увидел в ней солнце-родину, солнце-мать. Сама героиня дорога ему постольку, поскольку она дочь его же матери, дочь солнца. Они оба — «дети Солнца», а значит, брат и сестра.

Любовному влечению к сестре посвящен и другой рассказ Белого — «Горная владычица» (1907). Формы, в которые облекается в нем братско-сестринская привязанность, столь затейливо-извращенны и гротескны, что вряд ли могут быть оправданы неопытностью автора или принятой в литературе начала века модой на условность и сказочность. Тем не менее в этом, пусть не самом удачном, опусе Белого интересующая нас модель любовных отношений представлена в полной мере.

Девочка-горная владычица слышит, как ее зовет тонкий голос: «Моя сестра, моя сестра, это я тебя нашел»[569]. Это «примерзающий к леднику» мальчик из низин. Он узнал, что дочь горного короля, юная владычица гор, — дочь его матери, ему сестра, и отправился за ней: «Злой горный король напал на мать мою снежной метелью. А когда у матери родилась мне сестра, злой горный король <…> унес сестру <…> я сам пошел по светлому леднику, чтобы отнять тебя, сестра. И лед заковал меня цепями прочно» (Гор. 275). Злодеем, мешающим воссоединению брата и сестры, выступает отец девочки, тот самый «злой горный король», который некогда напал на их общую мать. Сама мать в действии не участвует, и ее судьба не проясняется автором рассказа. По воле злых сил мальчик все-таки замерз, но в процессе охладевания неоднократно обещал: «Погоди, я еще отмерзну, и приду, и приду». В своих горных и снежных хоромах сестрица ждала братца: «И деточка вспоминала замерзающую деточку. И деточка к деточке тянула ручки» (Гор. 279). Зовы «сестра, сестра» преследовали горную владычицу, пока источник тех зовов не был ею обнаружен: в корзинке лежала отрезанная слугами ее отца «посиневшая голова» братца. Далее последовала любовная сцена, весьма специфическая в силу сложившихся неординарных обстоятельств: «И она целовала уста. И мертвые уста впились в нее горьким ядом, горькой, сладко запевшей тоской. Она вспоминала то, чего никогда не помнила: как злой горный король напал на мать ее снежной метелью» (Гор. 280).

В этой сцене любовной близости сопутствует осознание близости родственной. Обнаружение общей матери и установление братско-сестринских уз необходимы Белому как своеобразная санкция на любовь.

Чуть позже мальчик выполнил обещание и, хоть мертвый и даже обезглавленный, все же «добрался» до ждущей его сестрицы: «Тогда показалось туловище ребенка. За утес оно ручонками цеплялось крепко. Королевна взяла за руку обезглавленного брата, гладила запекшийся шейный пенек». Братец тоже по мере возможности отвечал на глубокие чувства сестры: «жалобно обезглавленный о грудь ее терся шейкой». В конце концов, горной владычице ее «озаренную головку» тоже отрезали, причем с особым символическим значением: «<…> и когда отделилась головка сестры, безголовый брат подал ее в облака, и там восходила она месяцем дивным и ясным <…> гиганты дымовыми руками вознесли голову дивной красавицы. Казалось, что ясный месяц засверкал на башенном выступе и уплыл в небеса <…>» (Гор. 280).

Иначе говоря, в результате любовного «узнания» и брат, и сестра в буквальном смысле потеряли головы. Зато «озаренная головка» хоть и несколько садомазохистским образом, но была превращена в небесное светило. После этих причудливых преобразований брату и сестре уже не надо было изыскивать способы, как любить друг друга. Их чувства теперь могли быть открыто обращены к небесной родине: «безголовые детские тела стояли на башне с протянутыми к небу руками» (Гор. 280).

Привнесение в любовные отношения «братско-сестринского» инцестуального компонента — отличительная черта жизненного и творческого почерка Белого. «Мое блаженство в том, что я Вас считаю сестрой в духе»; «Христос с Вами, мой друг, моя сестра, солнце»; «Братски целую Вас — люблю Вас, сестра моя во Христе»[570], — обращался Белый к Морозовой в любовных посланиях. «<…> она стала для меня одно время всем: сестрой, матерью, другом и символом Софии»[571] — так он определял суть своего отношения к Сиверс. «За что мне такое счастье, что есть у меня такой брат и такая сестра?»; «Есть у меня сестра и брат. Какое счастье», — писал он Блоку в 1906 г. в разгар своей страсти к его жене[572].

В рассказе «Куст» о счастье речь уже не шла. А. Блок теперь не «любимый брат», а злобный куст-владыка, узурпатор Иванушкиной любви. Зато списанная с Л. Д. Блок огородникова дочка по-прежнему остается в том же родственном статусе. Для Иванушки она — «полоненная душа», «зорька нежная, да сестрица» (К. 268). «Вспомни меня, ах, вспомни. Это — я же, я же тебя нашел!» — взывает взволнованный «желаньем <…>, затерзанный прелестью» (К. 269) автобиографический герой к заколдованной возлюбленной. И добивается желаемого, то есть ответной любви: «Несказуемо вдруг лицо ее запылало, задышало опрозраченным томлением; будто ураганом страсти пахнуло на него, и синие ее жгли угли-очи — ярко ширились, синие <…> Сердобольно огородникова дочка склонилась и, жадно дыша, своими руками лилейными охватила тело белое, молодецкое <…> тонкий из ее груди вздох провеял: „Вспомнила, милый!“ Роковая меж ними теперь лежала тайна» (К. 269–270). Что удивительно: после того, как огородникова дочка «охватила тело белое, молодецкое», и перед тем, как осознала роковую, связующую «тайну», она умудрилась «оясненными от слез глазами» глянуть «в душу Иванушке, ровно сестрица».

Аналогичная схема используется в романе «Серебряный голубь» при описании роковой страсти, овладевшей Дарьяльским. Героя не может целиком удовлетворить, насытить обычная женщина, он ищет истинную, мистическую любовь, «алчно взывая к отчизне». Он отказывается от «королевны»-невесты ради той, в ком обнаружил искомое: «то, что ты в ней искал и нашел, есть святая души отчизна» (СГ. 122). Обретение в возлюбленной матери-родины диктует и соответствующее к ней отношение — сыновнее. Если с обычной возлюбленной герой ощущает себя мужчиной, то со второй — Матреной, рыжеволосой и голубоглазой, — ребенком: «С первой — нежный ты, хоть властный мужчина; а со второй? Полно, не мужчина ты, но дитя: капризное дитя, всю-то будешь тянуться жизнь за этой второй, и никто никогда тут тебя не поймет, да и не поймешь ты сам, что вовсе у вас не любовь, а неразгаданная громада тебя подавляющей тайны»; «И он разрыдался перед вот этой зверихой, как большой, покинутый всеми ребенок, и его голова упадает на колени» (СГ. 122,124).

Сыновнюю любовь Белый контаминирует с любовью братской, тем самым оправдывая и санкционируя влечение. Матрена становится не просто объектом страсти, но «по отчизне сестрицею родненькой, еще не вовсе забытой в жизни снах, — тою <…> отчизной, которая грустно грезится по осени нам…» (СГ. 123). В полной мере глубина кровного родства брата и сестры постигается в момент соития: «<…> эти большие родные глаза: уплывают полные слез глаза в его душу. <…> — Ох, болезный! Ох, братик: вот тебе от меня крестик… <…> Ох, болезный! Ох, братик: сестрицу свою прими всю, как есть…» (СГ. 124).

Предшествующие увлечению Л. Д. Блок чувства к Петровской тоже были пронизаны грезами «о мистерии, братстве и сестринстве». Впоследствии Белый считал, что трагедия его отношений с Петровской как раз была связана с тем, что она опошлила его высокие братско-сестринские стремления обычным романом. Однако его братская страсть к Л. Д. Блок не дает основания полагать, что под братскими и сестринскими отношениями Белый понимал исключительно отношения духовные, платонические, «без-страстные». «<…> я знала любовь его, давно кокетливо ее принимала и поддерживала <…> легко укладывая свою заинтересованность в рамки „братских“ (модное у Белого было слово) отношений», — вспоминала Л. Д. Блок, проясняя по ходу рассказа беловскую идею «братских» отношений: «<…> он вечно применял это слово в определении той близости, которая вырастала постепенно сначала из дружбы, потом из его любви ко мне <…>»; «Помню, как раз, сидя со мной в моей комнате на маленьком диванчике, Боря в сотый раз доказывал, что наши „братские“ отношения <…> больше моей любви к Саше, что они обязывают меня к решительным поступкам, к переустройству моей жизни <…>». В общем, братские искушения закончились тем, что «не успевали мы оставаться одни, как никакой уже преграды не стояло между нами, и мы беспомощно и жадно не могли оторваться от долгих и неутоляющих поцелуев»[573].