Виктория Янковская - По странам рассеяния

• Название: По странам рассеяния
• Автор: Виктория Янковская
• Издательство: АМ-ИЗДАТ
• Жанр: Поэзия
• Год: 1978

Виктория Янковская (18.2.1909, Владивосток — 6.4.1996. Калифорния) — поэт, прозаик «первой волны» русской эмиграции, ее дальневосточной ветви. Жила в Японии, Корее, Китае, Чили, США.

Печататься начала в «Рубеже», затем и в других периодических изданиях: в журналах «Прожектор», «Понедельник», «Парус», в газете «Слово», в коллективных сборниках «Багульник», «Врата».

После эмиграции в США в 1961 г., в 1966 г. ее стихи и краткая автобиография напечатаны в антологии «Содружество». В 1978 г. в Нью-Йорке был издан поэтический сборник В. Янковской — «По странам рассеяния».

В России, во Владивостоке в 1993 г. под тем же названием вышел сборник стихов и прозы В. Янковской.

Основа данного электронного издания — нью-йоркский сборник стихотворений 1978 года «По странам рассеяния». Электронная версия дополнена стихотворениями, отсутствующими в бумажном издании 1978 г.

---

От одного костра

Кто мне раздвинул широкие скулы,
Бросил зигзаги из черных бровей?
В леность славянскую круто вогнулись
Злобность и скрытность восточных кровей.
Беженству рад, как дороге скитаний,
Любящий новь непоседливый дух:
Чувствую предка в себе, Чингисхана,
И устремляю в минувшее слух…

С ухом прокушенным конь иноходный
Мчится по Гоби душисто-сухой:
Раньше не знала бы этой свободы,
К возгласам крови была бы глухой!
Плоское звездное небо над нами;
Бледный костер поедает аргал;
Пахнет уставшими за день конями;
Воет в степи боязливый шакал.

Наш огонек замечают другие:
Вот подскакал любопытный монгол —
Черные космы и скулы тугие.
Делим свой вкусно кипящий котел.
Это — мой брат, разделенный веками,
Лег на кошму и запел в темноту.
Теплый аргал разгребаю руками —
Миги из жизни тихонько краду.

Из двадцати — семь столетий откинув,
Вижу идущей себя по степи:
Неизгладимые в сердце картины —
Годы не могут их тьмой окропить…
Годы не могут отчерпать из крови
Влитую Азией в тело струю,
И над глазами раскосыми — брови
Часто чернеют в славянском краю.

1930

Сибирь

Посвящаю сыну — Ору Чистякову

Была ты сказочной прекрасной былью
С немереной, неисчислимой шириной.
В тебя, как в вечность, люди уходили —
Все те, кто недоволен был своей страной.

И были недра гор богатой тайной.
И ныне редкий зверь — тогда бродил везде.
Руби! Корчуй тайгу! Она — бескрайна!
Скачи по степи дни — и не узришь предел.

Броди! Охоться! Рыболовь! Бесчинствуй!
Просторы — каждому. Ты — вольный сибиряк.
Твой край: красив, богат, суров, таинствен.
Там сотни верст — ничьи! Там золото — пустяк.
……………………………………….
Но… Провели Сибирскую Дорогу
И врезалась культура узкою строкой —
И вольный сибиряк роптал на Бога,
Убившего таежный вековой покой.

«Рассея прет! Настало утесненье!
Ближайшее селенье — восемьдесят верст!»
Мне так понятно это огорченье —
Я за вторженье в глушь испытываю злость!

Пускай осталась бы Сибирь, как прежде —
СВОЯ — от Океана до Уральских Гор,
Пусть мы бы жили там, как дикари-невежды, —
Но мы бы жили Там и до сих пор!

Харбин, Маньчжурия, 1932 г.

У границы

В хижине у озера далёко,
Где проходит русская граница,
Я живу… и думаю жестоко
О стране, которая мне снится…

Там, вдали, на плоском побережье
Бродит пограничник цвета хаки.
Между мной и тем река мережит
Синей ниткой земляную скатерть.

Мне преградою не эта речка…
Путеводные сгорели вехи.
И не перекинуться словечком
Со страной, где слезы даже в смехе…
………………………………..
Больно стынут мысли… Недалёко
В дымке горизонта, за границей —
Белый дом… мой дом… Но жизнь жестока!
Без конца и вечно только снится…

1935.На берегу реки Тюмень-Ула

Корея

Стране утренней прохлады

Забыв о стройке энергичных пришлецов[1],
Уйдя в твои хребтовые просторы,
Встречаю прежнее суровое лицо —
В тайге, в пурге — все тот же древний шорох.

Ты завернулась в снег, как старец твой в халат:
В глубоком белом трауре Востока —
Такая же, как двести-триста лет назад
В глуши своей неведомо-далекой.

Вершины головокружительнее Альп;
Тайга богаче Беловежской Пущи;
Медведь, кабан и барс, и тигр, дерущий скальп,
Олень, горал, изюбрь, трубой ревущий.

Границу стережет Великий Пяктусан[2],
Разверзши недра бирюзовой пастью.
С зарею радугой горя, кричит фазан
О гордом нерушимом диком счастье.

Теперь на шаре нашем мало уголков,
Где б девственность и древность сочетали,
И Утренним Спокойствием назвали
Тебя — за редкое слияние этих слов.

1938

«Весенними влажными днями…»

Папе-Тигру

Весенними влажными днями
Одна я блуждаю с винтовкой.
Пересекаю часами
Овраги, долины, сопки.

По-разному смотрят на счастье.
По-разному ищут дороги.
А мне — побродить по чаще,
В росе промочить ноги.

И сердцем дрожать, как собака,
На выводок глядя фазаний,
А ночью следить из мрака,
Как угли пылают в кане.

Такие простые явленья,
А жизни без них мне не нужно.
И здесь, в горах, в отдаленье,
Мне кажется мир — дружным.

1934

Коромысло

Мир — за какою-то стеной.
Живу одна в фанзушке,
Но с общим солнцем и луной.
Я — горная пастушка.

Я так люблю свое шале,
Своих мечтаний стадо,
Я всех счастливей на земле —
Мне ничего не надо.

Учитесь не уметь «хотеть»,
И каждый дар приятен!
Умейте только звонко петь,
В рогоже — видеть платье.

И сторонясь людей — (от них
Всегда раздоры мыслей),
Соорудить в хребтах средь пихт
Немое коромысло.

На нем в противовес всему —
Без всякий колебаний —
Повесить только — тишину —
И — самообладанье.

1931

Я — коза

Папе — Тигру

У меня среди скал, как у горной козы,
На листах своя мягкая «лежка»,
А над нею шатёр из корейской лозы
И склоняет цветы таволожка.

Сквозь ажур этих розовокрылых цветов
Мир еще восхитительней станет!
Я — коза подпирающих небо хребтов —
Только солнце копьем меня ранит.

Только солнце, и ночь, и туман, и луна
Видят смелую резкость движений —
Со скалы на скалу переносит меня
Жажда риска, красот, утомленья!

Никому не узнать мои козьи посты,
За собой не оставлю тропинки,
Не задену цветка, не сломаю кусты,
Обойду муравья и былинку.

И за это меня сберегает обвал,
И горячие скалы ласкают,
Не боится змея, бурундук и горал, —
Как сестру на вершинах встречают.

Мне сегодня козел в переносье хребта
Подарил прошлогодние рожки…
Я — коза! У меня два копыта — «гета»[3]
И душистая мягкая «лежка».

21 мая 1931 г., Корея, «Новина»

Я жду…

Кузине-Фиалке!

В старой заброшенной хижине
Я развела огонек.
Стелется пламя униженно
Возле смуглеющих ног.

Ты же тропою окольною
На огонек мой придешь.
Сумерки дрожко-стекольные
Лезут в отверстья рогож.

Синее, звездное, вечное —
Сдвинулось складками штор…
Счастье осеннего вечера
Ссыпалось в этот костер.

1928

«В чаще, где пахнет грибами…»

В чаще, где пахнет грибами,
Хвойными талыми смолами,
Я пробираюсь за псами —
Дикая и полуголая.

Как раскричались цикады!
Путь мой запутан лианками…
Вновь ничего мне не надо!
Снова я стала Тарзанкою!

1936

Я же — пчела

Маме!

Солнце сегодня взглянуло в леток:
Ветер, хребты целовавший, нашептывал в улей;
Так захотелось увидеть цветок!
Чувствую, знаю наверно — сегодня проснулись…

Я полетела, где серенький снег
Пашни долины в себя с упоеньем впивают.
Снова журчанье порывистых рек —
В них отражаюсь и вижу, что снова жива я!

Россыпь живых самородков весны —
Дети приморских предгорий — Адонисы это!
Лапками их задеваю — они
Глазки открыли в пушке золотистого цвета.

«Лапками сердца» я первый медок
В улей, зимой пустовавший, таскаю, воруя:
Солнце скрутило весь мо рос в моток,
Крылья свои я впрягаю в небесную сбрую.

Это мой первый адонисный вклад.
Скоро — багульник, фиалки — зажгутся по склонам…
Год обеспечен! Ликуя жужжат
Мысли, рожденные мартовским первым бутоном.

Я поняла только в улье зимой,
По собиранью цветочного меда тоскуя,
Что поклоняюсь я Флоре самой:
Я же — Пчела! И не нужно мне пищу другую!

1930

Багульник