Лев Павлищев - Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

• Название: Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники
• Автор: Лев Павлищев
• Жанр: Биографии и Мемуары

Лев Николаевич Павлищев (1834—1915), племянник Пушкина, сын его сестры Ольги Сергеевны Павлищевой, оставил интереснейшие воспоминания, написанные в духе мемуарного жанра семейной хроники. Мальчиком он напоминал Наталии Николаевне Пушкиной-Ланской своего первого мужа: «Горячая голова, добрейшее сердце, вылитый Пушкин». Мемуары Павлищева донесли до нашего времени семейные легенды о Пушкине и его ближайшем окружении, унаследованные автором от старшего поколения и расцвеченные его собственными представлениями о личности поэта. Они содержат свидетельства очевидцев и участников событий, в том числе предшествующих дуэли мистических историй, которые, по преданию, нередко случались в пушкинском семействе.

---

Немало стоило трудов успокоить раздраженного старика.

Надо заметить, что Филипп Филиппович, будучи чопорен до крайности, появлялся, даже среди своих самых коротких знакомых, не иначе как во фраке.

Мать моя, находя удовольствие в обществе своих современников и современниц, беседуя с ними о брате, ужасную кончину которого не могла забыть, сосредоточила все заботы свои на детях; «для Лели и Нади только живу», – говорила она и, отказывая себе во всем, имела одну цель: сбереженное оставить нам; мысль, что дети будут нуждаться, давила ее подобно кошмару. Чтобы показать силу ее материнской любви, считаю священным для себя долгом привести следующие слова, сказанный ею мне в 1857 году:

«Желаю от души видеть тебя счастливым, сын мой; молю Бога, чтобы тяжесть всех неудач и горьких разочарований, которые испытываешь, когда тебе не минуло еще и двадцати трех лет, легла не на тебе, а на мне, лишь бы в упорной борьбе, какую выдерживаешь, купить тебе спокойствие. Я всегда с тобою, сын мой; будь тверд и верь: всякая победа обусловливается твердостию духа и верою, а уныние и безверие влекут за собою жестокие поражения».

Любимым предметом бесед матери с друзьями был мир духовный. Как я уже сказал выше, она занималась одно время столоверчением, полагая, что беседует с тенью брата Александра, который будто бы приказал сестре сжечь ее «Семейную хронику». Находясь под влиянием галлюцинации, мать увидала, якобы, тень брата ночью, умолявшего ее это исполнить, и на другой же день от ее интересных записок не осталось и следов. Случилось это при начале Восточной войны, когда многие были заражены идеями нового крестового похода против неверных, страхом о кончине мира и ужасами разного рода, предаваясь сомнамбулизму, столоверчениям, гаданиям в зеркалах. В это же самое время, осенью 1853 года, вскоре, как помнится, после битвы при Синопе, собрались в Москве у господ Нащокиных любители столокружения, чающие проникнуть в тайны духовного мира, друзья покойного Александра Сергеевича. Господа эти вызвали тень его, и тень, будто бы управляя рукой молоденькой девочки, не имевшей никакого понятия о стихах, написала посредством миниатюрного столика [31] , одну из ножек которого заменял карандаш на бумаге, следующую штуку, на вопрос любопытных: «Скажи, Пушкин, где ты теперь?»:

Входя в небесные селенья,

Печалилась душа моя,

Что средь земного треволненья

Вас оставлял надолго я…

По-прежнему вы сердцу милы;

Но не земное я люблю

И у престола высшей силы

За вас, друзья мои, молю…

Впрочем, мать моя бросила столоверчение после того, как одна из коротких ее знакомых, занимавшаяся тем же, занемогла от расстройства нервов и едва не сошла с ума. Возвратилась эта знакомая к состоянию нормальному благодаря неумолимой логике доктора Здекауера.

Мало-помалу мать разочаровалась и в Сведенборге, и в учении спиритов. (См. ниже: предсмертное стихотворение ее «Спиритизм».)

Мать, после постигшего ее в 1846 году воспаления легких, стала страдать слабостью и периодическим потемнением глаз, а в следующем, 1847 году ездила лечиться в Фрейвальдау, в Силезию, у знаменитого Шрота. Лечение принесло пользу, но глазная болезнь возобновилась в Петербурге: яркого освещения мать не могла выносить, а вследствие глазной болезни естественным образом подверглась и расстройству нервов.

Недуги с летами увеличились и 2 декабря 1862 года разразились страшным нервным ударом, которому предшествовали летом того же года головокружения.

Нервный удар, лишив мать употребления ног, способствовал в свою очередь развитию глазной неизлечимой болезни «глаукома». Между тем к операции глаз приступить было нельзя без опасности для жизни, так как после удара у матери проявлялись беспрестанные обмороки. Так решил на консилиуме с окулистом Блесигом пользовавший мать доктор и друг нашего дома Н.И. Варенуха. Он не отходил от матери, занимая квартиру в одном и том же доме, и сумел продлить ей жизнь еще почти на шесть лет.

Глазную операцию мать выдержала уже в конце 1863 года у профессора Юнге, когда организм ее несколько окреп; спасти же от окончательной слепоты возможно было только правый глаз; левый был мертв; но и после операции мать видела предметы правым глазом как бы сквозь густой черный флер, а ноги после удара остались парализованными, так что без помощи палки она не могла ступить.

В период последней, тяжелой эпохи жизненного пути мать, несмотря на слепоту, написала собственноручно хранящиеся у меня стихотворения. Привожу некоторые по годам.

1864

Смерть! не страшилищем вижу тебя!

Вижу тебя я с улыбкой приветливой:

Очи исполнены нежной любви,

Вижу тебя я в одежде сияющей

Цветом весенних небес голубых,

Крылья распущены благоуханные,

Вея прохладою, белы как снег,

Вижу вокруг тебя радугу ясную,

Ветвь примиренья во длани твоей!

Что же так медлишь полет твой, прекрасная?

Скорее ж лети ты, скорее ко мне,

И нежно возьми ты в объятья меня!

20 марта

Утешительница

(Быль. Написано после беседы матери с одною из ее знакомых, Т. С. в., рожденной княжной X. – существом, впрочем, добрейшим, которая, думая утешить ее, приводила многочисленные примеры слепоты. «Знаю, Темира, – отвечала ей мать, – что есть люди несчастнее меня, да от этого-то мне нисколько не легче».)

Старушка больная, слепая, безногая,

На лавке сидит у окна одинокая,

Глаза неподвижные, тусклые, впалые

Слезы роняли давно небывалые.

К ней в горницу входит соседка дородная,

На ней душегрейка алая, модная.

Хоть стара, да румяна, бела, черноброва,

Сурмится, румянится всякий день снова.

«Здравствуй, Онуфревна! с праздником, кумушка!

Что ты, мой друг? здорова ль, голубушка?

Тебе принесла я на праздник подарочек,

Медку сотового, красненьких яичек.

Да какой же прекрасный у нас и денек!

Солнышко греет, как зимой огонек;

И тепло, и светло, и луга зеленеют,

Скоро на них и цветки зажелтеют».

Целует слепую, ей в руки кладет

По два яичка, пред ней ставит мед.

«Спасибо тебе, – ей сказала слепая,

Дрожащей рукою глаза утирая, —

Спасибо, кума, не на радость себе

Добрые люди приходят ко мне».

«И, полно тужить, ты напрасно грустишь,

Еще в такой праздник! ну, право грешишь!

Вот недалеко слепую я знаю,

А горя побольше у ней еще, чаю:

Она без приюта, подаяньем живет,

А всегда весела, часто песни поет».

Старушка молчала, внимала словам,

И слезы катились у ней по щекам.

15 июня

1865

Что такое спиритизм?

Нас спиритисты утешают,

Что после смерти в другой мир

Мы перейдем, и уверяют,

Что все планеты, как трактир —

Для временного пребыванья

Одушевленного созданья;

И что не только человек,

Собака, мышь, и слон, и кошка,

Но даже таракан и мошка

Переселяться будут век

Из мира в мир для улучшенья,

Души и тела украшенья.

А что земля грязна, скверна

И для того лишь создана,

Чтоб поселить сперва чертей,

Птиц хищных, лютых тож зверей,

Мошенников, воров, злодеев,

Клопов и блох, и жаб и змеев,

Чем начинается наш род,

То есть все люди и весь скот.

А потому давно пора

При смерти нам кричать «ура».

25 февраля

La pensee

Nous faudra t’il toujours enchaTner la peusee?

Et la soumettre au joug pour la voir abaissee?

N’est-elle point semblable a l’aigle dans les airs,

Qui plane sur l’abyme et traverse les mers?

Qui plus prompt que le trait, parcourant les deserts,

S’arrete sur les monts aux dessus des nuages?..

Ah! laissons lui son vol et reservons les cages

A ces gentils oiseaux, pares de leur plumage,

Qui chantent dans les bois, pour qu’il soient entendus,

Et s’abattent joyeux sur les flets tendus!

Quand la pensee est grande, elle doit etre libre:

Il faut briser ses fers, il faut qu’on la delivre;

Alors son vol sera rapide, audacieux!

Il lui decouvrira les arcanes des cieux,

Ces mondes si brillants, mais caches a nos yeux,

Qui, l’attirant toujours, la repoussent encore;

Leur source etanchera la soif qui la devore!..

Plus belle, rajeunie, et pleine de vigueur,

Allumant ses fambeaux pour dissiper l’erreur —

Ou pourraient la plonger les merveilleux mirages,

Elle atteindra le but de ses lointains voyages…

Et je revais pour elle ainsi la liberte;

Mais revenue bientot a la realite,

Par une voix secrete et cependant sonore,

Qu’on craint presque toujours, que la passion abhorre,

Cette voix me disait: «Homme stupide et vain!

Toi meme dans les fers, esclave du destin,

Creation imparfaite, et du ciel repoussee!..

Est-ce atoid’elever jusqu’a lui la pensee?!!

Si l’aigle sans frayeur traverse les deserts,

C’est qu’il peut de son oeil en mesurer l’espace,

Appercevoir son but, les monts couverts de glace;

Mais ta pensee a toi, volant dans l’univers —

Cet espace sans fn, – egaree, epuisee,

Ou peut elle ployer son oeil fatigue?

Ces mondes si brillants, qu’elle interrogerait,

Seront muets pour elle, et partout le silence;

Ne voyant que la mort aupres de l’existence,

Sans espoir vers la terre elle rotoumerait»…

1 Juillet

(Мысль)

(Неужели нам надо будет всегда сковывать мысль и покорять ее игу, чтобы видеть ее униженною? Не подобна ли она орлу в воздухе, который парит над пропастью и пролетает моря, – орлу, который, быстрее стрелы пробегая степи, останавливается на горах, выше облаков? Оставим ему полет и отдадим клетки тем красивым птичкам, разряженным в перья, поющим в рощах для того, чтобы их слышали; они радостно попадают в расставленные им сети. Когда же мысль велика, то должна быть свободна! Надо сломать ее оковы, надо дать ей волю, тогда полет ее будет быстр и смел. Он откроет ей тайны небес, миров блестящих, но сокрытых от наших взоров, – миров, которые, привлекая ее, отталкивают вновь! Источник этих миров утолит жажду, ее пожирающую. Тогда прекраснее, с обновленною молодостью, исполненная силы, зажигая свои факелы, рассеивающие заблуждения, в какие могли ее погрузить чудесные призраки, мысль достигнет цели своих далеких странствований. – И я такую воображала себе для мысли свободу. Но скоро возвратилась к действительности, услышав голос тайный, но, однако, звучный, голос, которого почти всегда боятся и которого страсть человеческая ужасается. Голос этот мне сказал: «Человек безумный и тщеславный! Сам ты в цепях, раб судьбы, несовершенное творенье, отверженное небесами!.. Тебе ли к ним возносить мысль? Если орел пролетает бесстрашно пустыни, то потому, что может глазом измерить расстояние, замечать свою цель – горы, покрытые льдом. Но мысль твоя, летая по вселенной, в этом пространстве без конца, – мысль, заблужденная, истощенная, где может опустить свое усталое крыло? Эти блистающие миры, которые она бы вопрошала, будут немы для нее, и везде встретит она безмолвие. Тогда, не видя смерти рядом с жизнию, она без надежды возвратилась бы на землю»…)