Лев Павлищев - Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

• Название: Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники
• Автор: Лев Павлищев
• Жанр: Биографии и Мемуары

Лев Николаевич Павлищев (1834—1915), племянник Пушкина, сын его сестры Ольги Сергеевны Павлищевой, оставил интереснейшие воспоминания, написанные в духе мемуарного жанра семейной хроники. Мальчиком он напоминал Наталии Николаевне Пушкиной-Ланской своего первого мужа: «Горячая голова, добрейшее сердце, вылитый Пушкин». Мемуары Павлищева донесли до нашего времени семейные легенды о Пушкине и его ближайшем окружении, унаследованные автором от старшего поколения и расцвеченные его собственными представлениями о личности поэта. Они содержат свидетельства очевидцев и участников событий, в том числе предшествующих дуэли мистических историй, которые, по преданию, нередко случались в пушкинском семействе.

---

Настроение духа моего отца – он лишился в то время любимой своей старшей сестры – видно, как нельзя лучше, из его писем к бабке моей. Привожу одно из них:

«Бесценная маменька, – пишет он, – беспрерывная болезнь жены приводит меня в отчаянье. Доныне три доктора, несмотря на уверения брата Оли, Александра Сергеевича, не могли ей сделать ощутительной пользы, особенно нестерпимым ее головокружениям. Дошло дело до того, что Ольга воображает быть близкой к сумасшествию; в припадке мучений она хотела выпрыгнуть из окошка и занесла было уже ногу, но, к счастию, я подоспел. Боже, Боже, чем прогневил я Тебя?

Один ее брат Александр Сергеевич ее может успокаивать, а когда его нет – беда сущая. В довершение беды шурин говорил мне, что хочет весной ехать на Кавказ лечиться, а там пробраться туда, где турецкие пули свищут – в Анатолию к Паскевичу. На кой черт? Сестре об этом он ни гугу, да с меня взял слово ей не говорить до поры до времени: это ее убьет. Я же, любя жену до безумия, страдаю душой; одно только ее выздоровление может мне дать отраду и совершенное счастие. Должно же, наконец, Провидение сжалиться. Так, милая матушка! Хожу как шальной, оставил знакомых, друзей, и вы можете только моей горести приписать, что я забыл все на свете. Голова моя теперь так пуста, что ничего и обдумать не могу по вашему делу. Никого, как я уже сказал, никого, исключая шурина Александра Сергеевича, не вижу; правда, заходит в неделю раза два Михаил Глинка, да и то ненадолго: поговорить о «Лирическом альбоме», который издаем вместе с ним, а там за шапку. Но до музыки ли мне теперь? Глинка на меня сердится, что не могу с ним усердно работать. Да он должен же понять, наконец, что у меня от домашних печалей и без музыки в ушах звенит.

Оплачем, милая маменька, невозвратимую смерть милой моей сестры Александры, но да будет воля Божия! Страдания ее кончились, и чистая душа ее да насладится вечным блаженством. Умоляю, милая матушка, храните здоровье ваше для оставшихся в живых детей ваших, которые только и думают о том, чтобы доставлять вам отраду. Олинька разделяет горе наше всей душой».

Письма этого отец мой не показал жене, но просил ее приписать свекрови несколько слов от себя. Привожу и выдержку из приписки матери или, лучше сказать, перевожу ее с французского:

«Бедный мой Николай, – пишет она, – видя меня больную и не отходя от меня ни днем, ни ночью, страдает не меньше, если не больше, чем я, так что не он меня, а я его должна утешать. Расхворался и он от бессонных ночей; более месяца глаз почти не смыкает, ухаживая за мной, но говорит, что все вынесет, лишь бы я поправилась. Считаю излишним уверить вас, что я от искреннего сердца желаю вам всего лучшего, а главное, цветущего здоровья. С тех пор как я его лишилась, знаю всю его цену; вот уже скоро год страдаю беспрерывно печенью и головокружениями. Доктора толкуют, что печенью страдаю давно. Это неправда, а головокружения, говорят они, будто бы запущенный ревматизм, который поймала, когда простудилась еще в том году. Но мало ли что доктора говорят? они же слепые, действующие ощупью (marchant a tatons). Болезнь моя ужасна для меня тем более, что, будучи всегда здоровой, я не имела и понятия о головокружениях. Все это приводит меня в отчаяние; хотела я съездить к вам с Николаем на все лето в Новомосковск, а теперь не смею надеяться на скорое свидание с вами; к тому же брат мой Александр, не спросясь меня, сделал мне сюрприз: он съездил в Ораниенбаум на днях и заранее нанял там для нас дачу на лето; подносит он ее мне в подарок и слышать не хочет, чтобы мы ему возвратили отданные хозяину деньги. Дача, говорит, прехорошенькая, на самом берегу моря. Брат уверен, что морской воздух и морские купанья будут мне гораздо полезнее докторских визитов. Ехать же в Ревель или в Гапсаль, знаю по опыту, обойдется слишком дорого».

Не суждено, однако, было Ольге Сергеевне принимать брата у себя на ораниенбаумской даче, – он уехал на Кавказ, куда стремился уже давно.

– Не могу просто и сказать тебе, Оля, – говорил он, подготовляя сестру исподволь к разлуке с ним, – как Петербург мне надоел своими сплетнями и гнилой весной! Воздуха, воздуха желаю! Весну ненавижу, особенно гнилую. Весной я и зол, и болен. Авось на юге как-нибудь с ней разделаюсь.

Передавая мне слова дяди, мать говорила, что в высказанной ей братом ненависти к весне никакой аффектации не было. Подобно Надежде Осиповне, которая предсказывала себе кончину непременно в марте, что и случилось, Александр Сергеевич ненавидел весну, а начинал чувствовать себя в собственной тарелке лишь с наступлением октября, о чем и высказывается так:

Теперь моя пора [48] , но не люблю весны,

Скучна мне оттепель: вонь, грязь, весной я болен,

Кровь бродит, чувства, ум тоскою стеснены…

Далее Пушкин относится к осени так:

Дни поздней осени бранят обыкновенно,

Но мне она мила, читатель дорогой,

Красою тихою, блистающей смиренно,

Как нелюбимое дитя в семье родной,

К себе меня влечет; сказать вам откровенно,

Из годовых времен я рад лишь ей одной.

В ней много доброго…

И с каждой осенью я расцветаю вновь;

Здоровью моему полезен русский холод,

К привычкам бытия вновь чувствую любовь;

Чредой слетает сон, чредой находит голод;

Легко и радостно играет в сердце кровь,

Желания кипят, я снова счастлив, молод,

Я снова жизни полн…

Я забываю мир, и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем.

И пробуждается поэзия во мне!

Душа стесняется лирическим волненьем,

Трепещет и звучит, и ищет как во сне

Излиться, наконец, свободным проявленьем,

И тут идет ко мне незримый рой гостей —

Знакомцы давние, плоды мечты моей.

В феврале того же 1829 года, чувствуя какую-то безотчетную грусть, Пушкин сказал сестре:

– Боже мой! Как мне нехорошо! Какая тоска! Кажется, совсем здоров, а нигде не нахожу себе места: кидаюсь и мечусь во все стороны, как угорелая кошка. Чувствую, – идет весна проклятая…

– Стало быть, Александр, – возразила, улыбаясь, Ольга Сергеевна, – ты кошка Василия Андреевича? [49]

Мечется кошка, невесело ей;

Чует она приближенье мышей.

– А хоть бы и так, – рассердился дядя, – тут ровно нет ничего смешного, Ольга. Уж эта мне весна, весна…

– Так ступай в гости к белым медведям, – рассмеялась Ольга Сергеевна.

– К медведям! не к медведям, а петербургская весна, просто, черт знает, что такое!..

(Разговор этот сообщен мне моей матерью.)

Кроме безотчетной тоски Александр Сергеевич подвергался в то же самое время и желчному настроению духа. Не скупился он тогда ни на едкие эпиграммы, а порой и на довольно дерзкие выходки, привожу одну из них:

Приходит он к больной сестре как-то вечером и застает у нее одну из ее знакомых, некую госпожу К. – родом француженку.

Надо заметить, что госпожа эта была очень недалекого ума, почему и подводилась Александром Сергеевичем под категорию дур петых до тошноты (bete a donner des nausees).

Александр Сергеевич пришел к моей матери недовольный и сердитый, а гостья, как будто нарочно, стала забрасывать его самыми праздными вопросами.

– A propos, monsieur Pouchkine, vous et votre soeur vous avez done du sang negre dans vos veines? (Кстати, г. Пушкин, у вас и у вашей сестры течет в жилах негритянская кровь?)

– Certainement (разумеется), – отвечает дядя.

– Est-ce votre ai’eul qui etait negre? (Ваш дед был негром?)

– Non, il ne 1’etait plus. (Нет, он им уже не был.)

– Alors, e’etait votre bisai’eul? (Значит негром был ваш прадед?) – не унимается допросчица.

– Oui, e’etait mon bisai’eul. (Да, мой прадед.)

– Ainsi il etait negre?! Oui, e’est cela… – соображает гостья, – mais, alors, qui etait done son pere a lui? (Ax, так это он был негром… точно так… но в таком случае кто же был его отец?)

– Un singe, madame (обезьяна, сударыня), – отрезывает ей Александр Сергеевич.

– Бог ты мой, Бог, какая петая дура! – обратился дядя к Ольге Сергеевне уже по-русски (благо любопытная по-русски не понимала), – с ней и ты и я совершенно поглупеем, а потому прощай, до свиданья.

Пушкин раскланялся и вышел.

Ольга Сергеевна всякий раз, как вспоминала об этом разговоре, не могла удерживаться от смеха, причем очень забавно передразнивала обоих собеседников.

Намерение Александра Сергеевича уехать не могло долго остаться для моей матери тайной. Разлученная с младшим братом Львом еще с 1826 года, огорчаемая отношениями к мужу Надежды Осиповны, страдая и физически, Ольга Сергеевна находила единственную отраду в свиданиях с дядей Александром. Каково же было ей лишиться и этой отрады, и к тому же, как она полагала, на довольно долгое время?

– Вот чего мне еще недоставало, – говорила она брату, – этот год (1829) и без того для меня клином стал, а тут еще и ты уезжаешь!

Брат стал ее утешать и, между прочим, сказал ей:

– Мне советовали ехать в будущий понедельник; но я раздумал и еду завтра; понедельник день несчастный, и ожидаю от понедельника всего дурного, точно так же, как и от встречи с попами и зайцами; говорю по опыту.