БЕННО ХЮБНЕР - ПРОИЗВОЛЬНЫЙ ЭТОС И ПРИНУДИТЕЛЬНОСТЬ ЭСТЕТИКИ

• Название: ПРОИЗВОЛЬНЫЙ ЭТОС И ПРИНУДИТЕЛЬНОСТЬ ЭСТЕТИКИ
• Автор: БЕННО ХЮБНЕР
• Жанр: Философия

Книга представляет собой критику априоризма в этике. По мнению автора, долженствование не предшествует хотению ни в случае отдельного человека, опосредованного и итерсубъективной сферой языка (Апель), ни вне человека (Хёсле) Сегодня этический дефицит компенсируется преимущественно эстети­чески: если истины уже не очаровывают, истиной становится очарование.Но тогда возникает вопрос, не основываются ли сам этос и этическое в эстетическом. Ведь этос и смысл могли контитуироваться лишь там, где людям с их мега-физической по­требностью казалось разумным расходовать себя ради Другого.Существование Другого,этоса как "обещания счастья" (la promesse du bonheur) было возможно лишь благодаря "счастью обещания" (le bonheur de la promesse), т.е., благодаря эстети­ческому феномену.

ISBN985-6329-40-X

---

Я вновь невольно смешал этическое и эстетическое, и это связано, прежде всего, с тем, что, с нигилистичес­кой точки зрения, прихоти имеют место не только в пре­делах этического и эстетического, но обе крайности про­являют себя весьма прихотливо. Невольно еще и пото­му, что сами предметы настоящего рассмотрения при­нудили меня к смешению этического и эстетического, к

[92]

рассмотрению их на одном и том же уровне. Ведь с точ­ки зрения скуки тотальной неопределенности Я, его ра­дикальной мета-физической потребности все равно, двигаюсь ли я к цели и понимаю себя с позиции этой цели (этически) или делаю моей целью само движение (эстетически), провожу ли я время осмысленно и по­лезно или просто убиваю время. Главное, что душа на­ходится в движении. Если подумать о том, сколько вре­мени и энергии, растраченных во ИМЯ божеств, рас­трачено, в конечном счете, зря, бессмысленно или всего лишь при кажущейся осмысленности, если учесть, чем был для западного человека на протяжении столетий принудительный ЭТОС, жесточайшая МЕТАФИЗИКА, а именно христианская религия, то окажется, что по ре­зультатам своего действия этот ЭТОС сразу и безус­ловно получил в свою пользу лучшие аргументы по срав­нению с эстетическим образом жизни. Причем я еще не упомянул о том, что религии тоже принесли людям не­счастья, разрушения и разгул жестокости. В этом аспек­те можно даже сказать, что польза этоса для других людей находится в обратном отношении к пользе для своего соб­ственного Я, или, другими словами, чем больше достигае­мое благодаря какому-нибудь ЭТОСУ благополучие души и счастье собственного Я, тем больше несчастий для дру­гих, не принадлежащих этому ЭТОСУ. Сколько людей не имело возможности получить этическую сатисфакцию бескровно. Это обстоятельство по меньшей мере оправ­дывает то, что этический образ жизни — во ИМЯ крес­та или свастики, или серпа и молота — не может быть противопоставлен эстетическому в качестве лучшего. Следовательно, нужно оба образа жизни оставлять от­крытыми как произвольные опции, поскольку вопрос о том, что лучше и для кого, требует критериев, определе­ние которых сложнее, чем кажется на первый взгляд. Поскольку этический образ жизни надолго устраняет

[93]

скуку, тогда как эстетический образ жизни вновь и вновь де-проецирует Я и сталкивает в апорию ничто, можно согласиться с тем, что, с точки зрения эгоцентробежного Я, этический образ жизни предпочтительнее эстетического. Ввиду вытекающих для других послед­ствий из этического или эстетического образа действий решение можно найти, по всей видимости, только в том случае, если, как уже неоднократно намечалось, сопос­тавить эти два вида последствий.

На вопрос о том, как эстетическое может компенси­ровать недостаток этоса, метафизический дефицит ав­тономного нигилистического человека, пока еще нет удовлетворительного ответа. Как эстетическое может служить чарующим эрзацем религиозного? Как искус­ство может стать религией, т. е. встать на то место, кото­рое было занято религией? Как может мир, говоря сло­вами Ницше, быть оправданным только в качестве эсте­тического феномена после того, как истина, объявлен­ная отвратительной, отправлена в отставку? Вопросы или способы формулировки некоторых из них заранее предполагают ответы. Чтобы искусство могло занять место религии, а эстетическое вступить на место эти­ческого, религия и этическое должны сами уже быть чем-то эстетическим, по меньшей мере иметь дело с эс­тетическим. Эстетическим, прежде всего, в смысле эс­тетики воздействия и очарования. Этос я здесь опреде­лил как такое поведение и образ действий, когда Я про­ецируется на ДРУГОЕ, МЕТАФИЗИЧЕСКОЕ, ради которого Я существует и перед которым оно в долгу. Оп­ределенное ДРУГИМ, Я приводит себя в движение, трансцендирует к ДРУГОМУ. Чтобы Я могло быть оп­ределено ДРУГИМ, ДРУГОЕ должно очаровать, окол­довать Я, завладеть им, сделать его одержимым, опья­ненным. ДРУГОЕ может быть ИДЕЕЙ, ИМЕНЕМ, СИМВОЛОМ, причем ДРУГОЕ может быть чем-то в

[94]

мире или репрезентировать ничто, быть просто наваж­дением. Ведь ДРУГОЕ на протяжении истории челове­чества - от магических культов, политеизма, моноте­ократических религий и до свастики, серпа и молота и, наконец, «бытия» Хайдеггера — служило магическому обольщению людей. Все желания, надежды, мечты и иллюзии, трансцендирующие данное мгновение, впада­ют в это ДРУГОЕ. Добавим к этому также и высказы­вания Хайдеггера о высоких надеждах, возложенных на решение вопроса о бытии. Очарованный бытием, Хай­деггер в свою очередь очаровал многих, в том числе и меня, хотя и на краткое время, увлек своим обаянием, причем хайдеггеровскому колдовству способствовала онтологическо-этимологическая магия языка. И все же спрошу еще раз, что стало бы с Хайдеггером, если бы он постиг истину бытия, проник в мистерию, — расколдо­вал бы он тогда в какой-то мере бытие?

ДРУГОЕ, ЧАРУЮЩЕЕ, всегда играло двойную роль. Содержательно оно служило исполнению наших желаний, проецируемых из несовершенного мира, т. е. разгрузке, миру, гармонии, спасению, благополучию, справедливости, примирению. Формально оно служи­ло, прежде всего, ответом на наши мета-физические по­требности, осознаваемые лишь исходя из скуки, потреб­ности исхода, ускользания, ответом на наше требование эк-статически трансцендировать данное мгновение. Та­кой формальный ответ мог бы быть предпочтительнее содержательного, и это объясняет, почему многие моло­дые люди быстро меняют одну религию или идеологию на другую, одни чары на другие, что скорее говорит о ценности очарования другим, а не об истине ДРУГОГО. Очарованное, опьяненное, прельщенное иллюзией ДРУ­ГОГО, божественной или утопической идеей, Я устрем­ляет себя к ДРУГОМУ, эк-зистирует в ДРУГОЕ. Одна­ко достигает ли Я ДРУГОГО, соединяется ли с Богом,

[95]

вступает ли в утопию в результате реализации идеи, это не играет с мета-физической точки зрения никакой роли, поскольку для исходящего Я дело не в том, чтобы прийти, а в том, чтобы стремиться идти, дело в филотопии, эк-стазе, трансценденции, психическом возбужде­нии. И это психическое возбуждение, эту увлеченность ДРУГИМ, эту трансценденцию Я воспринимает как удо­вольствие, радость, как «fruitio» (Августин)25. Или, как я сказал в другом месте, надежда на счастье — это, преж­де всего, счастье надежды, счастье ото-двинутости и, если угодно, даже с-двинутости*. Поскольку прибытие упраздняет отбытие, и Я вновь оказывается перед воп­росом «куда?», обусловливающим убегание прочь, Я эк­зистенциально не заинтересовано прибывать куда-либо. С другой стороны, есть эк-зистирование, трансцендирование и радость трансцендирования, ради которых Я в своей идентификации с ДРУГИМ в конечном счете хочет быть для ДРУГОГО и, значит, действовать и жер­твовать для ДРУГОГО.

Радость трансценденции — психическая валюта, ко­торой этическое Я вознаграждается за свои жертвы и самоотречение. Если подумать о том, что чем сильнее и глубже Я очаровано и одержимо ДРУГИМ, отрешается телесно, тем успешнее оно анестезирует себя физичес­ки и с ловкостью факира инсенсибилизируется по от­ношению к тяготам, боли и страданиям, то становится понятно, как мученики и религиозные или политичес­кие фанатики ради ДРУГОГО могут принимать и пере­носить телесные муки. И до настоящего времени верую­щие в той стране, где я пишу эту книгу, самоистязают себя поясом кающихся и взваливают на себя крест Хри­ста не только символически. Они делают это для воз­буждения эк-статического чувства, психической аффек-

* Т. е. безумия.

[96]

тации, чувства пребывания вне себя при помощи созер­цания ДРУГОГО и погружения в ДРУГОЕ. Итак, если я здесь говорю об эстетике в связи с ДРУГИМ, ЭТОСОМ, МЕТАФИЗИКОЙ, то потому, во-первых, что восприятие [Wahr-nehmung ] есть принятие истины, т. е. aisthesis**ДРУГОГО как ИСТИНЫ, а во-вторых, пото­му, что aisthesis ДРУГОГО как ИСТИНЫ и как ЧАРУ­ЮЩЕГО вызывает трансцендентную радость, «frutio»,психическое возбуждение, ради которого Я готово идти на жертвы.

Я напомню о молодом Марксе26, который как-то ска­зал, что самым счастливым является тот, кто других де­лает счастливыми. В этой связи у меня возникает ере­тический вопрос: разве не хотелось и не пришлось ли Марксу ради своего собственного счастья осчастливить все человечество? Счастье всех как «действительное сча­стье», в противоположность потустороннему «иллюзор­ному счастью», — лишь предлог для его собственного этического счастья. К этому можно добавить и другой вопрос: разве не был сам Маркс как человек эстетиче­ский счастлив в утопиях, которые грезились ему и пред­ставлялись реализующимися с исторической необхо­димостью? Радикально продуманная и осуществленная утопия означает снятие и конец этического человека, его замену человеком эстетическим, лишним.