Александр Борянский - Время покупать черные перстни

• Название: Время покупать черные перстни
• Автор: Александр Борянский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1990
• ISBN: 5-235-01581-9

Сборник фантастических рассказов и повестей, составленный и изданный Всесоюзным творческим объединением молодых писателей-фантастов при ИПО ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия».

Содержание:

Семинар

Александр Борянский, Карэн Котинян. Ужасный рассказ

Юрий Брайдер, Николай Чадович. Против течения

Юлий Буркин. Командировочка

Степан Вартанов. Квартирант

Степан Вартанов. Диспетчер

Владимир Вольф. Продается пытка

Евгений Дрозд. Феникс

Белла Жужунава. Когда расцветают розы

Борис Зеленский. Весь мир в амбаре

Николай Курочкин. Ужасы быта, или Гримасы Всемогущества

Николай Курочкин. Иллюзии Майи

Рафаэль Левчин. Мы с Магом

Рауф Мусаев. Вымогатель

Юрий Невский. Секрет живописи старинными красками

Юрий Невский. Время покупать черные перстни

Наталия Новаш. Чтобы сделать выбор

Таисия Пьянкова. Тараканья заимка

Валерий Савин. История с вороной

Сергей Трусов. Бегство

Абдукаюм Юлдашев. Путы

Первый шаг

Андрей Курков. Школа котовоздухоплавания

Андрей Курков. Великое воздухоплавательное путешествие

Прелесть необычайного

Юрий Медведев. Деяния небожителей

Перекресток мнений

Александр Фролов. Мнение читателя

Вадим Михановский. «Ищи в аду свою звезду…»

Сергей Кошелев. «Великое сказание» продолжается

---

Я не понимала сейчас людской логики, целей и мотивов их поступков, я смотрела и видела объятый пламенем комок сплющенного металла в кювете. Где-то гибли, горели люди… И я думала, как правы, может быть, те, другие — сами мы, по собственной вине и халатности даем погибнуть тысячам подобных себе. Сделав свой выбор, я не подумала об одном — как можно жить с памятью обо всем этом? И зачем? Зная все…

Конечно, если соком подорожника натереть рану, она заживет. Если смотреть на его цветы — боль проходит тоже… Надо только уметь этим пользоваться. Но зачем? Пытаться, чтобы узнали другие — раздвинуть рамки их жизни в большой бесконечный мир, чтобы каждый волен был сделать выбор — как ветер промчать в бушующем океане. Не безликой, подпрыгивающей волной, подвластной игре течений, — самому стать течением, сделаться родником, забить гейзером или выплеснуть в небо фонтаном, прорывающимся в новый мир… А есть ли там подорожник? Спросить не успела… Я замерла в привокзальной толпе. Меня обтекали прохожие, встречные и обгоняющие… «К сожалению, по нашим данным…» — вертелись в голове слова. И вдруг меня осенило. Сплющенный, горящий автобус. Подстроено! Ясно как дважды два. Он мог и не знать. Просто те, другие, играют нечестно. Моим убеждением всегда было выбирать сторону обманутых и обделенных, раздвигать рамки ИХ жизни в большой бесконечный мир. В этой битве и один воин… А двое — это уже не один! Готовая повернуть обратно, я еще колебалась, дать ли сейчас телеграмму своим? Сколько же у меня денег?

Расстегнула змейку на заднем кармане — это был студенческий билет Рыжего. Мой лежал с другой стороны…

«Ну что ж… Телеграммы — завтра!» — подумала я. Жестоко выбрала сама судьба. Я повернулась и быстро пошла в сторону университета. Но встречная движущаяся толпа оттеснила меня к ограде, где в длинной очереди на посадку сидели и стояли люди с вещами. Что-то заставило меня вздрогнуть. Ожил репродуктор под бетонным козырьком автовокзала:

— Автобус номер ЭК-31-16 возвращается из-за технической неисправности. Взамен будет подан многоместный «Икарус». Приобретайте билеты.

Обувные коробки устремились к окошечку кассы. Я бессильно выбралась из привокзальной толпы и побрела в сторону главпочтамта. Только бы мои не уехали, только бы дождались. Не могла себе представить, как буду сидеть с Рыжим и Люськой и отмалчиваться всю дорогу, и думать о том, бывает ли жестокое милосердие и может ли в доброте быть жестокость. И что выбираем мы… Он тоже сделал свой выбор. Вмешался своей властью, переиграл. Ради меня! Вот чего я не могла понять. С зажатым в руке студенческим Рыжего я застыла посреди тротуара, уже зная, что поверну обратно. А тут еще вспомнила: у меня все наши финансы. НЗ на обратный путь. Для верности вытащила свой билет, развернула. Деньги были на месте. Все складывалось как нельзя лучше.

Таисия Пьянкова Тараканья заимка

— И что это за порча у тебя такая? — часто доводилось Корнею Мармухе сокрушаться да качать головою, глядя на то, как брат его меньшой, Тиша Мармуха, выдувший под самый потолок да прозванный обзоринскими селянами Глохтуном, коим именовались в те поры обжоры да пьяницы, шеперился с печи задом, озаренным закатными лучами солнца. — Тебе, — печалился Корней, — как пойти б да наколоть дровец — так лом в крестец, как пялиться на прохлад — так пружина в зад. Куда тебя снова нечистая толкает?

Тиша Глохтун продолжал себе ленивым медведем корячиться из-за пестрой печной занавески на волю. Он ложился толстым брюхом на край глинобитной угревы, пухлыми пальцами белопятой ноги нащупывал в боковине ее приступок, а сам, вроде бы как забитым густою кашею ртом, урчал ответное:

— Верешши, верешши… Верешшали чижи… когда их гнездовину кот-живоглот зорил. Будь я человеком диким, необразованным, слез бы я на пол да показал бы тебе одним махом и лом в крестцу, и пружину в заду… Вот тогда бы ты вперед думал, соваться ли туда, где и собака хвостом не мела. Твоя стезя на земле какая? — пытал он Корнея, садясь тут же, у печи, на лавку. — Твоя стезя такая: в клетухе[2] своей сидеть да армячить[3]. А моя — зад корячить. Пора бы давно тебе понять, что все твое жизненное счастье состоит в том, что я у тебя имеюсь. Да при этом еще и то, что я — лицо вполне рассудительное, с самостоятельной головою. Другой бы на моем месте взял бы, не разговаривая, да и наложил бы тебе за милую душу горяченьких, и лопай — не обожгись. Ну вот, скажи мне, ради господа бога, — это уже передохнувши на лавке, подступало рассудительное лицо со своим любомудрием до Корнея, которого, после полного дня безвыходной в закуте работы, нужда заставляла идти в избу; надо же было кому-то и печку топить, и варево затевать. Мог бы Корней, конечно, и среди бела дня оторваться от изнурительного труда — спину размять да остальными косточками пошевелить. Но уж больно чутким сном спал его брат Тихон, взявший себе за обычай только что не до последней звезды колобродить всякую темноту с оравою таких же точно, как он сам, бездельников. Прежде-то он все больше при селе, при Обзорине ошивался, а нынче навадился домой приводить целую пристяжку захребетников. Да еще попробуй их, до самого обеда неуспанных, потревожить чем в избе. Вот и приспособился Корней с вечера и хату греть, и стряпнею заниматься.

Ну да ладно. Вернемся к недосказанному.

Тиша Глохтун редко теперь упускал тот случай, когда предоставлялась ему возможность привязаться к старшему брату со своим бесстыжим краснобайством.

— Ну вот скажи ты мне, — прилипал он до Корнея, — на кого бы ты стал деньгу тратить, не случись при твоей никчемной жизни единственно кровного человека — меня? На кого? Ежели бы тебе и повезло жениться на Юстинке Жидковой, которая давно под тебя клинья подбивает, так ты бы от нее дня через три сунулся башкой в петлю. Ведь ты тут сидишь на хуторе безвылазно и не знаешь всего того, что о ней народ говорит.

— Ну и что же о ней говорит… твой народ? То, что она ведьма? Да по мне пущай бы сам Христос пришел об этом заявить, я бы и ему не поверил. Таких, как она, и в раю-то еще поискать надо. А то, что лопочут о ней дурни, вроде тебя, так это с досады: чихает она на все ваши любови, чихает и смеется.

— Твое дело — не верь. И все-таки колдунья она, да такая, что даже бабку Стратимиху[4] вынудила убраться из деревни в тайгу жить, хотя та сама из ведьм ведьма. Говорят, что Юстинка умеет в какую-то большую сковородку, будто в омут, с головою нырять и там жить столько, сколько ей заблагорассудится. А еще я слыхал, у нее сестра объявилась. И тоже ведьма страшенная. Она даже на люди не показывается, поскольку сотворена из чистого серебра. Боится, что поймают да загубят. Так вот, ежели Юстинка умеет будто бы в своей сковороде по небу летать, то сестра ее, или кем там она ей приходится, имеет такую накидку, которую вместо крыльев распускает и тоже летит. Ее бабы-грибницы как-то в тайге видали: сидела она будто бы на кедровой верхушке и орехи лузгала. Понял? Так что насчет Юстинки подумай как следует. Ну а насчет того, что ежели пришла бы до тебя охота друзьями себя окружить, родными по духу собратьями, то чем, каким особым достоинством сумел бы ты их привлечь? Щедротами своими? Так ведь одна только видимость твоя любого человека до такой тошноты одарит, что придется бежать на Шиверзово[5] болото до бабки Стратимихи — чтобы та испуг вылила…

А как-то раз Тиша Глохтун до того распоясался, до такой степени оскотинел, что снял с межоконного в избе простенка тусклое зеркало в облезлой раме, приложил его тыльной стороною до своего толстенного брюха и надвинулся с ним, будто воин со щитом, плотнехонько на Корнея. При этом он, прямо сказать, наступил на брата.

— На, на! Гляди, гляди! Чего глаза-то чубом занавесил? Все одно не спрячут никакие буйные кудри твоей образины. У тебя ж не лицо, у тебя же черного мяса кусок. Ну бывают, ну случаются у иных мужиков несносные хари, так те хоть имеют возможность бородой их прикрыть. А у тебя и такой благодати не имеется. Ты глянь, глянь на свое рыло. Оно ж у тебя кабаньей щетиной взялось. Не можешь побрить, так свечкою, что ли, опалил бы. Или бы, как киргиз, повыщипывал бы. Больно? Мало ли что больно. Кровит? Мало ли что кровит. А ты потерпи. У меня нутро давно кровит — на тебя смотреть, но я же терплю. А собратья мои, за которых ты мне шею перепилил, так те изжалковались, бедные, надо мною, — навешивая зеркало на прежнее место, маленько не плакал Тиша Глохтун, но продолжал дрожащим голосом: — Они все спрашивают меня, как я только под одной с тобою крышей спать не боюсь?

— Так что я теперь, — попытался Корней хотя бы немного утихомирить брата, — виноват я разве, что образ мой настоящий родовым пятном захлестнуло? Однако же тягловой скотиною не сделался я под моим несчастьем. Чего ж ты взялся на мне по веселой своей жизни гонять безо всякого стыда? Тебе же ведь, слава богу, не десять лет. Пора бы и за ум браться. А ты? День ото дня все безжалостней. Сам же говоришь, что мы своими друг дружке приходимся. Хороши свояки — твои кулаки, мои синяки. Мне ради тебя спины разогнуть некогда. А ты? Ты лучше сам возьми — до зеркала подойдя, вглядись в себя. Тебе только двадцать осенью будет, а на твоем, на распрекрасном-то лице, скоро уши и те салом затянет. Столько будешь жрать да спать, так из тебя скоро вообще… курдюк зубастый случится. Ведь ты же собирался в люди подняться, мечтал письмоводом земским заделаться. А кем заделался? Краснобаем да пустодомом. Придумал какого-то Сократа изображать. Оно конешно, за работящим братом можно и Сократом… Успоряешь, что человеку ничего не надо, а сам на меня голодным зверем кидаешься. Мало того — сам, еще и чужих дармоедов до стола приваживаешь. О Юстинке Жидковой все сплетни пособрал. Знаешь ли ты, как ныне обзоринцы наше подворье величают? Тараканьей заимкою, вот как. Не думал я дожить до такого стыда. Это ж равносильно воровскому притону. Вся обзоринская лоботрясина у нас пасется…