Жозеф Кессель - Смутные времена. Владивосток 1918-1919 гг.

• Название: Смутные времена. Владивосток 1918-1919 гг.
• Автор: Жозеф Кессель
• Издательство: Тихоокеанское издательство «Рубеж»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-85538-070-5

В октябре 1918 года к французским летчикам обращаются с призывом записаться добровольцами во Французский экспедиционный корпус. Двадцатилетний Жозеф Кессель, младший лейтенант, поднимается на борт корабля в Бресте. Владивосток — город, где правит закон джунглей. Бывшая казарма, ставшая пристанищем для шести тысяч проституток. Атаман Семенов и его казаки, наводящие на всех ужас. Однажды ночью, в кабаре «Аквариум», юный Жозеф встречает Лену, певицу, хрупкую и печальную. Так начинается история любви, странная и мучительная, совпавшая с крахом старого мира.

---

«Аквариум» менялся. Стиралась потрескавшаяся позолота, исчезали обезображенный потолок, грязные скатерти, пьяные лица, стихал глупый шум, прекращались безумные кутежи. Поскольку сильнейшие инстинкты, мощные, пожирающие изнутри, животные и не нашедшие удовлетворения, сводившие с ума добрую половину этих мужчин, эти инстинкты становились музыкой и удивительными песнями, полными радости, огня, любви и муки, рожденными на бескрайних просторах, в тени темных лесов, под свободными ветрами степей, в аду льдов, вдоль нескончаемых рек.

Музыканты пели. Пели и танцовщицы, ставшие вдруг прекрасными, преобразившиеся, вдохновленные. Внизу, из-за столиков, где сидели русские, поднимался хор голосов. Пили стакан за стаканом, бокал за бокалом, не понимая, не осознавая, погружаясь в ритм этого пения.

И пока звучали аккордеон и балалайка, власть алкоголя ослабевала, словно все было зачаровано.

Но зато потом какой реванш! Крайности, беспутство, истерия. А в этом веселье тоска, умиление, злоба, желание. Танцовщицы не думали больше о том, как им стоять. Пьяный смех, хлопки по бедрам, распущенные тяжелые волосы — бесстыдницы из подозрительного заведения.

Иностранцы забывали о своей сдержанности. Смелость, бесстыдство их рук говорили о раскаленном добела желании. Девушки отталкивали их с громким смехом и невероятными ругательствами, многое обещали взглядом, позволяли себя целовать, а потом исчезали из лож.

Неуверенным шагом они выходили в зал, где чаще всего усаживались за столик какого-нибудь богатого бородатого торговца, грубого и надменного. Он уводил с собой и девушек, и музыкантов, прихватив ящик шампанского.

Моим приятелям нечего было терять или выигрывать. Поэтому они напивались до полусмерти.

Со мной все было иначе. У этих женщин я пользовался большим успехом. Но не тем успехом, который мне приписывали и который вызывал зависть моих товарищей. Эти женщины любили меня, действительно любили. Из-за моей юности, моей еще не загрубевшей чувствительности, из-за того интереса, который я выказывал к их историям, из-за того, что они мне доверяли. Далеко это не заходило. Напротив. Я был их грезой, их младшим братом.

Деньги? Им стало бы стыдно и за них, и за меня. Если бы я настоял, то они пошли бы у меня на поводу, как мне кажется. Из нежности и милосердия. Но мне это было не нужно.

Может, я был слишком юн? Не совсем так. Они не прельщали меня, если быть честным. Я слишком хорошо их знал. Мечта, тайна, побег из реальности, которые наполняли подобного рода авантюры, — ни на мгновение девушки из «Аквариума» не могли подарить мне такую грезу. А физическое желание, едва оно во мне зародились, как я тут же излечился от него после того, как несколько раз мне довелось пить натощак чай в их комнатах. Здесь все было грязным: сама комната, мебель, неубранная постель, простыни и белье — повсюду грязь. И запах…

Так что ни я, ни они — мы не испытывали сексуального влечения друг к другу. Да и занятие девушек не способствовало отдыху, а я валился с ног от количества выпитого и бессонных ночей, а еще эти кули…

Ведь погрузка вагона продолжалась… Только по мере того, как окончание работ приближалось, мне, кроме всего прочего, надо было найти еще двух человек и подкупить и их тоже: начальника поезда, который согласился бы прицепить вагон к эшелону, и машиниста, согласного на лишний груз.

Так проходили дни и ночи. Физическая и моральная усталость дошла до предела. Встряска вином, песни. Вялотекущая дружба с танцовщицами.

Своих товарищей по эскадрилье я почти не видел. Боб был полностью поглощен своей любовницей. Капитан и несколько элегантных офицеров были вхожи в высшее общество Владивостока. Другие или выполняли глупые задания (самолеты все еще не прибыли), или интересовались незначительными событиями, что происходили в эскадрилье, обедами в офицерской столовой, игрой в манилью и пике.

Иногда некоторые из них появлялись в «Аквариуме». Но что самое странное, среди них не было ни молодых, ни склонных к приключениям. Все они были из нелетного состава, офицеры из управления, врач, казначей. Им было уже за тридцать. Женатые, да и дети есть. Нет, никаких глупостей они не совершали… Но все-таки мираж, потребность забыться влекли и их тоже. Мы пропускали вместе по стаканчику. Говорили.

Правда, говорили они всегда об одном и том же: сколько еще недель и месяцев пройдет, прежде чем мы отправимся на родину. Они наводили на меня тоску. Как самый молодой, я должен был бы уехать последним. Я возвращался в «Аквариум», который так и остался для них чужим. К пьянкам, аккордеону, балалайке и девушкам. Я не хотел больше ни о чем думать, как не хотел ничего слышать.

А потом появилась новая артистка.

Девушки предупредили меня об ее появлении. Но когда я увидел ее в первый ее вечер, я и подумать не мог, что это она. Что общего у нее было с другими? Такая юная, маленькая, худенькие плечи, прикрытые шалью, она сидела одна за столиком, самым отдаленным, самым незаметным, обхватив себя руками, она смотрела прямо перед собой, во взгляде читался неприкрытый ужас.

Я поинтересовался у официанта. Да, да, это новая артистка. Звали ее Лена. Но я все еще сомневался. Чтобы мои сомнения окончательно развеялись, я должен был увидеть, как она поднимается на сцену и готовится петь.

Не только меня грызли сомнения. В зале долго и зло перешептывались. «Как, — говорил этот шепот, — кого нам хотят представить, нам, завсегдатаям, постоянным клиентам, знатокам, нам хотят представить вот это… Тощее тело, спрятанное под темным платьем, лицо со впалыми щеками, безумный взгляд, словно она никого не видит…»

А потом, потом, всего несколько минут спустя, по залу вновь пошел шепот, но уже иной. В нем было не только удивление, но и ноты похвалы, даже признательности.

Ее голос, глубокий, сильный, полный какой-то невыразимой скорби. А ее песня отличалась от тех песен, что все здесь привыкли слушать. Она пела народную песню, старинную и очень медленную, очень простую, но каждое слово которой оставляло в сердце след, как камешки, которые бросают в спокойную гладь воды, и вода приходит в движение, круги за кругами, волна за волной.

Затем никто не хлопал, не произнес ни слова. Лена снова вернулась за свой одинокий столик — никому и в голову не пришло присоединиться к ней или пригласить ее.

Вновь раздался гвалт, еще более сильный и алчный, чем обычно, требующий, чтобы его потопили в спиртном. Люди мстили за песню.

В нашей ложе сидели две танцовщицы, обычно снисходительные ко всем и вся, я считал их своими верными подругами. Они почти набросились на меня, шипя:

— Ты смотрел на нее, ты на нее смотрел… Почему ты так на нее смотрел?

— Она великолепно поет, — ответил я.

Тогда они стали говорить, то перебивая друг друга, то одновременно, говорили с ненавистью, со злостью… Да, хорошо, хорошо, пела она неплохо, да, неплохо, это правда. Но разве это оправдывает ее гордость и надменность? Они приняли ее словно подругу. Хотели объяснить ей, кто из посетителей был особенно щедр и как вести себя с ними… И наверно, она не прислушалась к ним, не поблагодарила? Нет. Для нее они не существовали.

А потом она выбрала этот столик, за которым никто и никогда не сидел. Неплохо, мадам.

Девушки перегнулись за выступающий край ложи и закричали:

— Иди сюда! Иди быстрее! Василий собирается ее пригласить.

Василий был управляющим, невысокого роста, очень толстый, с внушительными мускулами под слоем жира. Я видел, как он одной рукой выбрасывал на улицу пьяниц, представлявших опасность, как тяжелой пощечиной приводил в себя танцовщиц. Он что-то шептал на ухо Лене, положив руку ей на затылок.

— Он хочет, чтобы она села за чей-то столик, а она отказывается, — говорили девушки. — Если она не пойдет сама, то он потащит ее силой. Дура! Она его не знает… Вот увидишь, вот увидишь…

Ничего я не увидел. Лена села за столик рядом с тремя бородатыми торговцами с лицами и манерами празднично одетых мужиков. Одна из моих знакомых сказала мне срывающимся голосом:

— Они просят ее спеть… Уже подали знак Сереже.

Сережа — это пианист. Он начал играть ту же мелодию. Из ложи я не мог видеть лица Лены, но я видел ее спину, прямую, натянутую, словно струна, которая вот-вот лопнет. Однако когда она запела, в ее голосе было столько же силы, чистоты и боли, как и в первый раз.

Торговцы слушали ее, склонив обхваченные руками головы. Потом они налили ей шампанского. Она отказалась.

— Что она о себе возомнила? — шептались другие девушки. — Она здесь для того, чтобы пить самой и делать так, чтобы пили другие. Только для этого она и нужна. Как все остальные. А, смотри!

Подошел Василий. Лена подняла свой бокал и выпила его залпом. Потом второй, третий… Торговцы пришли в восторг, в полное изумление. Возгласы восхищения. Стук каблуков по полу. Хлопки по спине. И они запустили руки в карманы. Лена оставила столик и вышла из зала.