Диана Виньковецкая - На линии горизонта

• Название: На линии горизонта
• Автор: Диана Виньковецкая
• Жанр: Эссе
• Год: 2005

“На линии горизонта” - литературные инсталляции, 7 рассказов на тему: такие же американцы люди как и мы? Ага-Дырь и Нью-Йорк – абсурдные сравнения мест, страстей, жизней. “Осколок страсти” – как бесконечный блеснувший осколочек от Вселенной любви. “Тушканчик” - о проблеске сознания у маленького существа.

---

Для каждого из нас он был как бог! Мы воздавали ему божеские почести. Я думала, что он замечательный, мудрый, добрый. И детям это преподносила. Я же не знала, что я вру. Все люди, окружавшие меня, верили в то же самое, что и я. И не было ничего сильнее нашей веры. И вот что оказалось. Теперь только узнала, что другие про его смерть, подумали: «ну, слава Богу, кончилась тирания» — и вздохнули с облегчением. Я тогда таких людей не знала. Феликс, помню, сказал, что многие сейчас произносят все гадости о Сталине, чтобы отделить себя от его преступлений.

И знаем, что в оценке поздней Оправдан будет каждый час…

— Но только тем, что скажешь, «Сталин — палач, убийца», — себя не оправдаешь перед будущим. Все мы сливались воедино своими желаниями построения прекрасного и не хотели ни видеть, ни слышать о преступлениях, и должны разделить вину.

И хотя некоторые его соображения, мнения, взгляды сразу не понимала и не принимала, но чувствовала в его словах что‑то настоящее. В молодости я не подозревала обмана, на тёплом доверии к людям строила свои отношения.

На Новый год и на Рождество я нарядила небольшую ёлочку, да такую стройную, будто её у кремлёвской стены срезали. Ведь здесь, что удивительно, все до одной елки, что продаются, одна пушистее другой. Почему же наши‑то елки такие ободранные, обглоданные, кривобокие? Ведь лесов‑то сколько! Я все в толк не возьму. «Елки–палки специально выращиваются для наших людей», — иронично сказал Феликс.

Я люблю смотреть, как украшаются в это время дома1, и Петя, у которого были каникулы, решил показать нам с Феликсом рождественское убранство города. Снега нет, но все улицы в Рождество утопают в ослепительных сияниях. И это от сияния такое праздничное настроение? В нарядах из кружевных огней стоят деревья, будто муаром окутаны. А дома1 опоясаны гирляндами из зелёных веток, перемешанных с золотом. Один мужик, что заслужил первую премию по украшению дома, устроил из электрических лампочек переливающийся водопад. Просто Ниагарский. Звонят колокола, толпится народ, в эти дни церкви особенно торжественны.

— Вон как шпиль блестит! Давайте остановимся и заглянем в американскую церковь, — попросила я, — я так давно не была в церкви. Когда вошли во внутрь, мне сразу бросились в глаза высокие своды, без конца и без окончания уходящие в небеса: нет потолка. Аж дух от высоты захватило! В центре этого необъятного пространства висела люстра на длинном серебряном канате. Потом я обратила внимание на пол, уставленный большими скамейками, и на стены, декорированные растениями. На церковных скамьях сидели люди, перед ними на мраморных консолях стояли подсвечники со свечами и были разложены книги. На сцене, там где должен быть алтарь, священник или проповедник без всякого специального облачения, не в рясе, а в простом сером пиджаке играл на гитаре. Он вроде бы стихи читал и все за ним повторяли. Псалмы? Или что? Как в концерте или в организации. Но до чего интересны громадные окна с витражами! И я всё больше их рассматривала. Сквозь витражи просвечивал багровый свет, как будто внутри стёкол плясали факелы. Промелькнуло, как меня маленькую водили в Рязани в церковь, и как там звуки пения возносились к сводам, и как последняя нота набегала на ещё не замолкнувшие отголоски первых.

— Почему никто не попрошайничает? Я на ступеньках не видела нищих, — спросила я Петю, когда вышли из церкви.

— Бабушка, помогать нужно духовному облику, а не материальному. Милостыня — это разврат, — произнёс Петя, будто обличая меня в чём‑то плохом. — Протестантская христианская церковь поддерживает духовный облик в человеке, а не телесные потребности.

— Петя, я совсем не знаком со службами, но мне кажется, что в русских церквах есть мистика, тайна, загадочность, а вот западные будто клубы? Что ты скажешь об этом? Или это так кажется? — расспрашивал Петю Феликс.

— Не всё так просто с трудом и небесами. Мистика у русских есть, а вот на вопросы, как соединить мистику с жизнью, русская церковь не отвечает. Даже, наоборот, считается, что богатеть — это грех.

— Да, у нас так и считалось: разбогатеть — стыдно, богатые — плохие. У нас мистика смешалась с ленью, и этого оказалось предостаточно, — поддержал Феликс.

— Может быть, потому и произошла в России революция, что коммунисты обещали счастье на земле, соединить возвышенное и материальное. Лютеране говорят, что Бог требует от человека реализовать себя в материальном мире. У основателей протестантизма Кальвина и Лютера было много мистики, но у их последователей таинственность выхолостилась. Знаете, Феликс, думается, на Западе произошла Реформация, а в России революция.

— Петя, у тебя много учёности. Ишь ты какой, всё как представил, — сказала я.

— У древних еврейских пророков, — перебил меня Феликс, — тоже награда была только на небесах, но талмудисты потребовали реализации себя в жизни.

— Поэтому не скажешь, что евреи бедные, — вставила я.

— Петя, а вот твоя приятельница Катя, у которой отец украинец, он с немцами ушёл, тоже считает, что в Америке богатые — это плохие люди. Помнишь, она рассказывала, о том, как жила в коммуне в городе, забыла как называется, там где Гарвард расположен, что в их коммуне главный организатор держал ресторан и кормил бесплатно бедных людей. Она говорила, что он образованный, что у него целая база данных, как в Америке много бедных и как богатые наживаются за их счёт. Катя ещё хотела, чтобы вы все встретились и послушали его аргументы. И уж было собрались его пригласить, дискуссию устроить, но в это время началась война с Хусейном. А уже после этой войны Катя пришла и вот такое рассказала: Их коммуна запаслась водой на случай затяжных военных дней. Я, помню, удивилась, что такое бывает в Америке, чтоб такая паника поднялась? Катя ответила, что да, многие запаслись водой. Они поставили канистры с водой на балкон, и этот ихний главный коммунар пошёл посмотреть, сколько воды, и потом прикрыл одеялом все запасы. «Почему? — спросил зять у Кати. — Ему что, было стыдно?» — «Нет, — сказала Катя, — он не хотел, чтобы соседи попросили воды».

И пронеслись воспоминания, как во время нашей большой войны у людей открывались лучшие стороны души. Может быть, потому, что война… Пустой чай. Расколотая на дрова мебель. Я тогда встретила много хороших людей, сочувствия, доброго отношения. Как бы сказал мой отец, люди вспомнили «великую заповедь любви».

После того как мы проехали дорогой смерти через Ладожское озеро и оказались с матерью и сёстрами в Таджикистане, в Коканде в эвакуации, на всю жизнь запечатлелось, как две молодые учительницы, татарка Раиля и Зоя, отдали мне каждая свои пол–ставки, чтобы я кормила дочку и мать. Как на пересадке в Москве, в полной суматохе и толкотне на Ленинградском вокзале, я потерялась со своей попутчицей Г алей, у которой осталась моя корзина со всем продовольствием, тёплыми вещами, и она меня отыскала уже на Казанском вокзале и вернула мне багаж. Уж не говоря о том, что золовки отдавали нам своё пропитание… Конечно, это была не игрушечная война, и вместо запасов воды нужно было запастись мужеством, терпением и добротой.

После Катиного рассказа мои решили не приглашать этого защитника бедных на дискуссию. Так рассердились и удивились.

— Ничего себе американский коммунар! Ну, в точности один к одному, как наши, — закончил нашу беседу Феликс.

И чего только в этой Америке нет! Я много чего узнаю здесь. Я сейчас вижу, что жила наощупь, впотьмах, не знаю даже почему? — прежде я некоторых вещей и не предполагала. Я и думать не думала, что так изменятся мои представления о людях, о жизни. Как у нас говорили, я никогда не любила «в себе копаться», и вдруг с Феликсом стала «развиваться», спрашивать себя: как и почему? Откуда и куда? Мне и не снилось, что я смогу оглянуться на себя, что задумаюсь над своими отношениями, что вздумаю в себе и в других копаться и, как говорит Петя, начну приходить в сознание.

И почему только сейчас в этой новой стране я открываю для себя? Может, вместе с возрастом приходит мудрость? И всё переворачивается во мне вверх ногами. «Всё, говорит Петя, основано на разуме…» А я, думаю, на натуре. Тут ничего не поделаешь, такая родилась. Натура такая. Разве можно переродиться? Они мне всё твердят: ты должна стать личностью! Если меня никто не обучал, мои предки были такими же, то как я могу «стать личностью» в один прекрасный день, если я уже без личности? Какой меня первоначально сделала природа, такой я, видно, нужна была. Но точно я уже ничего не знаю.

Как трудно из книг научиться тому, что своими глазами не увидишь и не переживёшь.

— Феликс, ведь я и в России читала Достоевского «Записки из мёртвого дома», но как‑то так по обязанности.

Помню, что он долго запрещён был в школах, потом разрешили факультативно. Я все преподавала по разработкам, что присылали из Роно, ничего сама не придумывала. И только сейчас убедилась, что понятия никакого не имею ни о Достоевском, ни о Гоголе. Ведь стыдно сказать, учительница литературы! И всё совсем не так представляла. А тут после госпиталя у дочки перечитала заново, и диву далась, как глубоко, мудро, даже прослезилась. Всё подступило. Подумайте, в Америке читаю про каторжных в царской России — и интересно. Всё предсказал: и про революцию, и про нас, «лакеев чужих идей». Вот как Достоевский людей видел.