Диана Виньковецкая - На линии горизонта

• Название: На линии горизонта
• Автор: Диана Виньковецкая
• Жанр: Эссе
• Год: 2005

“На линии горизонта” - литературные инсталляции, 7 рассказов на тему: такие же американцы люди как и мы? Ага-Дырь и Нью-Йорк – абсурдные сравнения мест, страстей, жизней. “Осколок страсти” – как бесконечный блеснувший осколочек от Вселенной любви. “Тушканчик” - о проблеске сознания у маленького существа.

---

В Нью–Йорке в совместном сознании есть соображения демократические к каждому индивидууму (тем не менее конкретно дела до тебя нет никому — тебя оставляют в покое). В Агадыре не существует никакой общей концепции ценности каждого, никакой личной ответственности, но зато такая неудовлетворённость существованием, которая переносится на других — унизят, дискриминируют при каждом удобном случае (женщина, больной, старый, чичмек), чтобы лучше себя ощутить. Если машине с буровиками попадался на пути казах, татарин, узбек, с отличительными чертами, не похожий на них, то всегда неслось что‑нибудь насмешливое вслед: морда‑то косорылая, тупая… И все смеются грубым, самодовольным смехом. При этом у самих лица затемнены бессмыслицей. Народ надменный, нетерпимый ни к каким признакам чужого, непонятного им человека или события.

Самый последний подпольный человек не применёт показать другому, что считает его ниже себя. Это предположение, что ты сложнее, умнее и постигаешь то, что простому смертному недоступно, пропитывает, конечно, и непоследних, и даже тех, кто считает себя самыми передовыми. Так что заносчивым превосходством могут похвастаться не только буровики. — А кто? — «Посмотри на себя, хозяйка, — пишет мой кот о моих писательских этюдах, — какие были представительные господа писатели, и что ты можешь добавить новенького?»

В Нью–Йорке бесконечность информации, мировые шедевры живописи в музеях, столько памятников, столько театров, с пьесами Шекспира, Шоу, Чехова, Джойса, Уайльда, Фицджеральда. «Кошки» Элиота… «Отверженные» идут годами. Тут рождаются новые формы театрального искусства, каких только звезд не видели сцены театров, представления не могут не поразить самое богатое воображение, немыслимое число выставочных залов галерей, богатейшие коллекции книг в библиотеках, и не перечислить всех достопримечательностей. Линкольн— центр. Рокфеллер… Ритмический шум от всего, что только есть на свете. Блеск нашей цивилизации! И в этот век разума и прогресса в Агадыре тоже есть своя достопримечательность — безразличие и невежество — дремотное состояние; однако в Нью–йоркское многослойное общество агадырское может влиться, как составная часть, и ничем не отличаться от столичного. Агадырское — не хуже любого другого, и агадырская уникальность нивелируется. И если часть ньюйоркцев поменять на агадырчан, то никто и не заметит обмена, кроме них самих. А если составить коллаж из Нью–Йорка и Агадыря, пристроив последний где‑нибудь с краю, то вообще‑то никто не увидит различия. А если взглянуть на натиск телевизионных шоу, то уж совсем не отличить: кто откуда? — Разве что одни не используют русский язык.

По страстям, происходящим в нашем заброшенном углу, — нет такого места, куда бы ни могла пробраться любовь, — Агадырь не уступает ни одному обществу и Нью–йоркскому тоже. На фоне монотонной обстановки, нерасторопности, безразличия, казалось, полного отсутствия реакций, — вдруг напряжённые человеческие взаимодействия — слёзы, разрывы, выяснения. Тут такие страстные истории, целые вселенные ревности, любви, соперничества, и тоже чудовищное развитие страстей уживается с тупо оцепенелым равнодушием.

Жизнь в дырках окраин не кончается, но — продолжать свою жизнь обитатели окраин (у кого чувство независимости сильнее чувств связи) стремятся в столицах, в нью–йорках… И куда дальше? А дальше ехать некуда. Дороги ведут только в лес.

Приравнивание этих двух таких разнесённых понятий: полная искусственность–Город и естественность–Степь завели меня немного дальше, (или немного ближе) чем я предполагала. Показать схожесть несопоставимых вещей, находящихся в разных измерениях, сравнить Небоскрёб и Кибитку оказалось просто насилием над сознанием. Почти как поставить знак равенства между искусством и жизнью.

— А зачем бралась? — опять я слышу ироничный голос моего оппонента. — Сравнивать нужно по высшей точке отсчёта. Прикинь высшие начертания там и там — и что ты увидишь? Ты искала Дырку в Яблоке. Смотрела, сколько агадырского подполья в Нью–Йорке? Да, некоторых нью— йоркских с трудом можно отличить от агадырских. Ну, и что? Хоть и «сладок нам лишь узнаванья миг», но духовные различия между людьми больше, чем биологические. Ведь как не примеряй Небоскрёб с Кибиткой — в остатке остаётся много несравнимого пространства.

— Что ответить? В оправдание, что взялась за такие сравнения, можно посмеяться над собой: «Главное — это величие замысла», как шутил поэт. Хотелось «забыть» обобщающие понятия: Россия, Америка, Восток, Запад, и посмотреть там, и тут человека — себя. И подумать, что презрение к месту измеряется людьми, его населяющими… А что важны декорации, окружение — это приходит в голову каждому. Хотелось поймать, соединить, связать самые отдалённые нити в одну ткань…

— Поддавшись соблазну поисков сравнений — ты забыла о духе места… Забыла, что «далеко заводит речь…» захотела решать проблемы в утешительном для себя ключе. Забралась на небоскрёб, улетела в эмпиреи — интерпретировать события прошлого с сегодняшних позиций.

— Да, пытаюсь одно приладить к другому, упростить, понять до какой степени быт–бытиё оказывается способным определять сознание. Внучка Карла Маркса? И кажется, открываю велосипед: пока сознание не созрело — в детстве, юности лучше всего жить «среди богов», среди дворцов, там где тебе передают «палочку», научат кататься на велосипеде — потом уже можно жить где хочешь. Хотя тоже не совсем так, если ты вмонтируешь велосипедное колесо в табуретку в степи, то никто не будет знать, что это — шедевр искусства двадцатого века. Если бы Моцарт родился в Агадыре, то с точки зрения нашего буровика он бы был всем в тягость, с него бы требовалась «работа», а не музыкальные этюды.

Сейчас с помощью компьютера культура распространяется мгновенно в самые экзотические провинции. В мире всё усложняется, квантовые скачки, ускорения, не тратя ни секунды времени, можно всё узнать, решить свои проблемы, компьютер вошёл как демон в нашу жизнь. И может, захватит и таланты агадырских безграмотных людей? Существует поэтическое мнение, что войны выигрывают языки, а не легионы, и что империи удерживаются языками. Может, русский, в котором эмоции ещё не отделились от смысла (как считают некоторые учёные и лингвисты) расширит возможности людей, на нём говорящих, и вслед за Фолкнером можно надеяться, что «человек и выстоит — и победит».

— Остановись и спроси у себя: опять ты строишь идеальные очертания?

Когда я оглядываюсь назад, перебираю свои агадырские воспоминания, то вижу, как житьё в оторванности от привычных условий, бок о бок с новыми людьми твоего круга — геологами и незнакомыми — «подпольными», на фоне степи и пустыни, даёт массу психологических приобретений. Именно от экспедиций я получала уроки терпения, уживания с людьми, благоразумия. И главное, получила прививку от самой себя — не строить «принципов» своей правоты, и могу сказать, что эта прививка по сей день спасает меня от болезни, которую каждый может называть, как хочет, — невидимые заслонки, тюрьма характера, — у неё ещё нет определённого названия, а только симптом — быть нелюбимым.

Тут я впервые столкнулась с другой средой, непривычным бытом, непонятными ситуациями и поступками людей, — с народом, его философией и даже другим языком — феней. Рабочие и буровики выдумывали «феню» — язык для своих. Может, это и был знаменитый «гегемон революции»? Во всяком случае уже тогда там была гласность, особенно если смотреть на мат, как на противостояние власти. Встреча с агадырской жизнью, с обнажением её пределов, была тогда для меня пограничной ситуацией, — испытанием; так позднее встреча с заграницей, как погружение в новый предел, обнажённые края которого тоже царапают.

Доморощенная девочка, выросшая в крепости, в закрытом городе Кронштадте, на острове с морем вокруг, с морским воздухом и морскими офицерами, в иллюзорнопризрачной, стерильно–безопасной атмосфере, начитавшаяся книг и насмотревшаяся сладких фильмов, живёт в неосознанном сне. В её голове чего только не грезится: и мужской образ, и радости незнакомых улиц, и пучины предстоящих действий, путешествия, стихи, радость неведенья и ожидания. И вот, после детских снов и блаженства она просыпается — обступают тени, и начинают вырисовываться истинные события и люди. Сваливается реальность жизни, которая обдаёт ледяной водой неприкрытую голову. Холодная вода вымывает из головы глупости, но и не только… Зло подкарауливает таких невинненьких… с помощью светлого в нас можно дойти до самого чёрного. Детская невинность мы знаем чем оборачивается.

История любой души начинается в детстве, тогда, когда вырастает внутреннее ядро из происходящего, из фильмов, книг, фантазий, размышлений. В хаос моего детского безвоздушного пространства сначала попали послевоенные трофейные фильмы, из которых как из вращающейся газовой туманности, кристаллизовались кое— какие представления о мире. Эти фильмы мы–дети смотрели, сидя на полу в деревенском клубе, лицом касаясь экрана. Экран надвигался — и мы оказывались среди пучин действий, страстей — вдыхали запахи джунглей, удивлялись пиратам, дотрагивались до платьев королевы, ощущали эшафоты, радовались незнакомым улицам, шли по мостам Ватерлоо. Туда… где «за тридевять земель» праздничный весёлый мир Тарзана, совсем несхожий с твоим, — там передвигаются на лианах, там особые люди — леди Гамильтоны, Робин Гуды… там добро всегда побеждает. Там случается что‑то таинственное, бродят кардиналы и ты, мушкетёры к тебе склоняют свои поклоны, немыслимые сокровища островов обсыпают — тебя. В блаженном парении голова два часа задрана вверх, и не хочется её опускать — возвращаться оттуда, где есть «прекрасное и возвышенное». Мы (я и мои подружки) долго не знали, что эти фильмы не имели никакого отношения к реальности. Но, как это ни парадоксально, они зарождали в нас некоторый инстинктивный индивидуализм, в отличие от повсеместной пропаганды коллективной психологии. Наверно, несоответствие увиденного и действительности пробуждало первое сознание. И уж во всяком случае разжигало желание посмотреть на мир — путешествовать. Мы готовы были отправиться куда бы то ни было, в любую Тьму–Таракань, только бы не быть среди своей обыденности, только бы уйти от будничной жизни. Туда, где можно забыть всё происходящее, пожить без лозунгов, родителей, школы… Заманчиво было всё, и даже те места, которые называют «дырками» — Ага–дырками.