Владимир Мавродин - Рождение новой России

• Название: Рождение новой России
• Автор: Владимир Мавродин
• Издательство: Издательство Ленинградского университета
• Жанр: История
• Год: 1988
• ISBN: 5-288-00114-6

Книга видного советского историка является переизданием трех его трудов «Петр Первый» (1948 г.), «Классовая борьба и общественно-политическая мысль в России в XVIII в. (1725–1773 гг.). Курс лекций» (1964 г.), «Под знаменем Крестьянской войны» (1974 г.). В ней прослеживается история Русского государства на протяжении трех четвертей XVIII в.; раскрывается значимость петровских реформ в деле преобразования всех сторон жизни государства; рассматривается вся совокупность проблем, связанных с анализом развития общественно-политической мысли; рассказывается о грозных событиях крестьянской войны под предводительством Емельяна Пугачева.

Для историков, а также всех интересующихся историей нашей страны.

---

Царское правительство вело наступление и на калмыков, оттесняя их с территории лучших кочевий и подчиняя особой, специально выработанной системе управления.

И если башкирские, татарские, калмыцкие феодалы находили общий язык с русским дворянством, с царизмом, богатели и процветали, то трудовой, «ясачный», люд приходил «в разорение и крайнюю гибель», в «крайнее изнеможение». Естественно, что в конечном счете ему оказалось по пути с русским трудовым народом, а не со своей единоверной и единоязычной социальной верхушкой.

Добралось царское правительство и до казачества. Донское и украинское, яицкое и волжское, терское и сибирское казачество являлось порождением простого народа, в первую очередь крестьянства.

Подавляющее большинство казаков являлось потомками беглых крестьян, уходивших на окраинные, вольные, но полные опасности земли. Не каждый беглый, стремившийся на Дон, в Запорожскую Сечь, на Яик или Терек, достигал этих обетованных в его представлении земель, не каждый становился казаком. Для этого нужна была решительность, смелость, отвага, здоровье, сила и удача. Но когда беглый становился казаком, он, казалось, достигал своего идеала: вольный человек на вольной земле. Но проходило время, и он понимал, что жестоко ошибался. Из Петербурга на Дон и Яик, на Волгу и Терек надвигалось «регулярство» с его постоянной и трудной службой, ограничениями и притеснениями, постепенной ликвидацией старинных, добытых кровью и саблей казацких прав.

Казацкая старшина теснила казацкую бедноту, подчиняла ее своей власти, ревниво оберегала свои старые привилегии и добивалась у царизма новых, верой и правдой служила царю, стремясь к чинам и дворянскому званию, превращаясь в казачье дворянство.

В таких условиях жило трудовое население России, и они не могли не толкать его на классовую борьбу.

Конечно, крестьянство пыталось улучшить условия своего существования. Оно уходило на заработки, на отхожий промысел, пыталось «выбиться в люди», но последнее удавалось редко, а отходничество все чаще и чаще напоминало просто нищенство. Легальным путем улучшить свое положение крестьянство не могло. Оставался единственный выход — бороться, бороться всеми средствами, находившимися в распоряжении крестьян, от бегства до восстания.

Правительство порой поднималось до понимания необходимости сохранения какого-то жизненного уровня крестьян, ибо в противном случае крестьянин переставал быть плательщиком податей, рабочей силой и рекрутом. Поэтому то устраивались хлебные магазины на случай недорода, то закупали хлеб для голодающих крестьян, то посылали комиссии на заводы, где волновался рабочий люд, то брали в опеку имения садистов-помещиков и даже отдавали их под суд. Но это было каплей в море. К тому же правительство быстро спохватывалось и било отбой, и общая тенденция развития шла в одном определенном направлении: крепостное право усиливалось, росла феодальная эксплуатация. Чем это грозит, понимали не многие представители социальных верхов. И надо было быть Екатериной II, чтобы понять, что «бунт всех крепостных деревень воспоследует»[34].

Одной из форм классовой борьбы крестьян в XVIII в., как и ранее, являлось бегство. Бегут от «тяжких поборов» и «нападок», от побоев и «скудости», от подушной подати и рекрутчины, от «тиранства» и голода. Бегут в «степные города» и на Дон, на Волгу и Яик, в Сибирь и Башкирию, на Украину и Каспий. Уходили в города, на заводы, к новым владельцам-помещикам. Уходили за «польский рубеж», в Персию и на «Бухарскую сторону», скрывались по старообрядческим скитам на Севере и в Заволжье, на Украине и Иргизе. Уходили сюда не только для того, чтобы креститься не тремя, а двумя перстами, петь сугубую «аллилуйю», молиться иконам «старого письма», а прежде всего для «единой вольности». Шли «за пропитанием» на промыслы, уходили в бурлаки на Волгу. Искали новых, «добрых» хозяев, вольных земель, но последних становилось все меньше и меньше, а «добрых» бар найти было вовсе невозможно.

Бегство во второй и третьей четвертях XVIII в. принимало такие размеры, что запустевали деревни, села, целые волости. В некоторых поместьях бежали все «без остатка», в других — оставалось не более одной трети жителей. Верховный тайный совет уныло констатировал, что если и впредь так будет продолжаться, то скоро не с кого будет брать подати, некому будет идти в рекруты. Иногда бегство ослабевало. Обычно это было связано с тем, что на новых местах, где-нибудь под Астраханью, Оренбургом или в Сибири, беглых переставали преследовать, не вынуждая их этим самым к новым побегам, и оставляли их на новых местах: правительство должно было заселять полупустынные края.

Зачастую беглые уходили не так уж далеко от своих родных сел и деревень. Во второй четверти XVIII в. это явление характерно для Московской, Нижегородской, Новгородской и Смоленской губерний. Московские и нижегородские крестьяне бежали в Пензенский, Симбирский, Свияжский, Алатырский, Казанский, Темниковский, Верхнеломовский, Курмышский и Шацкий уезды Казанской и Воронежской губерний, и только часть беглых уходила на Урал, в Башкирию, в Сибирь, на Волгу, в Астраханскую губернию: Саратов, Астрахань, Царицын. Из Смоленской и Новгородской губерний бегут на Украину, «на тихие воды, на ясные зори», в Польшу, в Прибалтику (Остзейский край). С начала 50-х годов особенно усиливается поток беглых в Астраханскую губернию.

Кто из крестьян оказывался «в бегах»?

Иногда «в бегах» числились довольно богатые крестьяне. Покинуть родные края их заставляла не нужда, а стремление избавиться от сковывавших уз крепостничества, мешавших развертыванию их хозяйственной инициативы. Они уходили со скарбом и скотом. Часть из них на новых местах выбивалась «в люди», превращаясь в «первостатейных» и нередко пользуясь трудом своих социальных собратьев — «беглых». Но чаще всего к бегству как форме социального протеста прибегала крестьянская беднота или крестьяне «средней прожиточности». «Мелкостатейных» крестьян к бегству понуждала бедность, нищета. Так, например, крестьяне Вормской вотчины Шереметевых, братья Чихреевы, в своих челобитных, написанных на имя барина, так объясняли причины, заставившие их покинуть свою деревню: «Бежали… от наших неимуществ и совершенных скудостей… кормиться нам, сиротам вашим, в тогдашние времена, кроме милости, было нечем».

Что ждало беглых на новых местах? Некоторым из них удавалось встать на ноги и обзавестись крепким хозяйством. Так, например, крестьяне, бежавшие из Алатырской вотчины помещика Языкова, в селе Чистое Поле обзавелись хозяйством от трех до десяти лошадей, от трех до пяти коров и т. д. Беглец из Арзамасской вотчины Шереметевых Степан Крюков в Пензенском уезде имел в хозяйстве трех лошадей. Таких примеров можно было привести не так уж мало. Но большая часть беглых, уходивших, в частности, на Волгу, превращалась в людей, единственным источником существования которых была работа по найму в бурлацких и рыбацких ватагах, на промыслах и фабриках, в сельском хозяйстве, нередко у «первостатейных крестьян». «Беспашпортные», преследуемые, вынужденные скрываться и от власти, и от своих помещиков, они подвергались безжалостной эксплуатации. В том случае, если беглые, оседая на новых местах, продолжали крестьянствовать, они ненамного и ненадолго улучшали свою судьбу. Кроме того, над беглыми постоянно дамокловым мечом висела угроза быть возвращенными на старые места, что означало не только разорение, но всякого рода кары и экзекуции.

Но стремление к воле, к свободе господствовало над всем. Так, например, крестьянин Панинской вотчины Шереметева Иван Волков от «скудости своей», от того, что «прокормиться и подати платить не мог», бежал со своей семьей, состоявшей из жены и шести детей. На новом месте в Симбирском уезде их ждали тяжелые испытания. Им приходилось скитаться «между дворами» и кормиться «мирским подаянием». Вскоре Волков был схвачен и возвращен в Панино, но, «не стерпя своей скудости», похоронив жену, снова бежал с детьми в «низовые места». Здесь все семейство ютилось в землянке и кормилось «ходя ж по миру». Вторично возвращенный в Панино, Волков снова бежал с детьми, жил в землянке, трудился «внаймы, в работы» в страдную пору. Спустя некоторое время, в 1774 г., потеряв почти всю семью, Волков был в третий раз возвращен из бегов.

Побег был делом нелегким, чему способствовала введенная паспортная система. Чтобы успешно осуществить побег, нужны были энергия, решительность, настойчивость, здоровье и физическая сила. Сочетание всех этих факторов встречалось не так часто, и путь от бегства из дома до благополучного оседания на новом месте был очень далек. И на новые места вел крестьянина тернистый путь. Вот почему в 30–40-х годах чаще встречаются побеги в одиночку или вдвоем, и лишь в 50 — начале 60-х годов распространяется иная форма бегства крестьян. Бегут семьями, а нередко целыми деревнями и селами. Так, на юг, в Астраханские степи, нередко прорывались целые отряды в сто и более человек с семьями, со скотом, зачастую с захваченным у помещиков имуществом.