Ханс Хенни Янн - "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты

• Название: "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты
• Автор: Ханс Хенни Янн
• Жанр: Современная проза

---

Вторая часть фрагмента описывает чудо: историю мальчика, который, родившись в безлюбом мире и с рождения обреченный на одиночество, все-таки переполнен «отчаянным требованием любви и ищущей выражения чувственностью...», который «вновь и вновь брал на себя работу по налаживанию взаимопонимания, и чем старше становился, тем отчаяннее были его попытки, ибо ему все больше хотелось вынимать из себя образы и мысли» (стр. 24-25). Судя по заголовку фрагмента, мальчика этого ждет трагическая гибель. Наверное, и какие-то свершения, прежде гибели, - не зря ведь он носит имя основателя новой церкви Петра, а в начале фрагмента возникает мотив обращенного к Богу желания (стр. 5-6):

Она поняла внутренне, что все это - только исполнение горячего желания, которое кто-то обратил к Богу. Она догадывалась, что только так и никак иначе все на свете возникает, и сохраняется, и изменяется: благодаря чьему-то желанию, настолько безмерному, что его исполнение никогда не обернется скукой. <...> Она не поняла, почему после обретения этого знания ей стало так грустно. Может, она просто впервые подумала, что уже очень давно ни один человек не лелеял столь горячего желания, чтобы Бог счел нужным это желание исполнить.

Что касается формальных особенностей этой ранней прозы Янна, то они рассчитаны на максимально наглядное, пластичное, динамическое изображение внутренней жизни. Приведу лишь один пример (стр. 13):

Мария, конечно, слышала музыку, но ей казалось, что это не для нее, словно музыка не могла больше до нее дотянуться, потому что сама она провалилась куда-то, где уже ничего не было да и не могло быть.

«Угрино и Инграбания»: Забывчивый встречает Хенни?

Вообще следует сказать, что идеи Янна очень созвучны миро-видению экспрессионистов.

Сошлюсь в подтверждение этой мысли на статью одного из теоретиков экспрессионизма, Лотара Шрейера (1886-1966), «Экспрессионистская поэзия» (опубликованную в альманахе «Штурмбюне» 1918/1919)[16]:

...В искусстве мы возвещаем царство духовности. Духовная жизнь - это не жизнь науки, а жизнь видений. Помимо внешней жизни, то есть накопления обычного жизненного опыта, есть еще переживание интуитивных прозрений. Европейское искусство последних столетий дает нам отображения обычного жизненного опыта. Искусство современной эпохи дает образные картины интуитивных прозрений. Для художника речь больше не идет о том, чтобы довести какое-то явление, увиденное в реальной жизни, до совершенства, до гармонии. Сегодняшний художник в своем произведении не стремится изобразить реальное явление точно таким, каким видит, - но и не пытается придать ему совершенство, которое хотел бы в нем обнаружить. Художник - в себе - создает внутреннюю картину, которая подвластна ему и в которой он интуитивно узнает весь мир. Такая внутренняя картина независима от внешнего зрения. Она - видение, откровение. В этом и заключается суть экспрессионизма.

Искусство современности - учение о знании как откровении.

Это учение об откровении - то есть само искусство - образует средоточие современной духовной жизни. Искусство формирует духовного человека. А духовным человеком может стать каждый. Ибо каждый, кто живет, способен к переживанию. <...>

Мы вбираем художественный гештальт в себя, и он становится нашим, а сами мы становимся этим гештальтом. То, чем мы наслаждаемся, уже не пребывает вне нас. Внутри нас действует ритм произведения. Он сливается с собственным нашим ритмом. Мы оказываемся, в буквальном смысле, вне себя. Переживающий человек, творец - это экстатический[17] человек. Потому что мы и космос - одно. Всё - одно. <...> В ночи-жизни, которую невозможно просветлить никаким Просвещением, ориентируются посредством внутреннего видения. Все люди - ясновидящие. Все опьяняются экстазом. Экстатики, то есть творцы и переживающие, - это первобытные народы, это приверженцы Будды, это люди немецкого средневековья. Они принадлежат к тому царству, которое сегодня возрождается. Эпоха, чьи ритмы возносят дух к власти, нас превращает в ритмических людей, для которых гармония личности - ничто, для которых главное - ритм экстаза. <...>

Произведение словесного искусства - вообще художественное произведение - помогает нам вообразить себя частью космоса. Сегодня на смену образованности пришло воображение. Образовательная система прошлых веков мертва. Давайте же уберем эти мертвые обломки, чтобы расчистить пространство для живого воображения, делающего единичное частью целого, человека - частью мира. <...>

Произведение словесного искусства представляет собой не сообщение о мыслях или чувствах его автора, а свидетельство о некоем откровении. Это произведение, конечно, может вызывать у нас определенные мысли или чувства, но никакие мысли и чувства не помогут нам пережить откровение. Только в состоянии не-думанья и не-чувствования мы сливаемся с художественным произведением в одно целое. <...>

Гештальт, созданный словесным искусством, - это уже реальность, а не просто метафора.

«Угрино и Инграбания» - подробный отчет о том, как создается такая новая реальность «художественного гештальта», «внутренней картины». Отчет, понимание которого требует гораздо больших усилий, чем простые - по видимости - рассуждения Шрейера.

Шрейер пишет о «мертвых обломках» прежних культур. Янн тоже знает об этих «обломках», тоже хочет им что-то противопоставить. В 1933 году в беседе с Вальтером Мушгом (Gespräche, S. 114-115) сам он так объяснил смысл своего романа «Угрино и Инграбания»:

Передо мной предстал иной, еще не обращенный в руины мир, и он хотел быть завоеванным - не в смысле открытия, а в смысле обоснования; тут нужно выразиться весомее: он хотел быть основанным - мой собственный мир, который я мог бы поставить на кон в игре против мира существующего. Чтобы это стало возможным, требовалось осуществить важные открытия духовного порядка: я должен был рассмотреть ткань нашего мира с изнаночной стороны.

«Иной» мир Янна еще только «хочет быть основанным», его пока нет. Есть - смутное тоскование о нем, почему роман «Угрино и Инграбания» и начинается словами: «На дне моей души лежит особый мир; но он как будто разрушен и разбит, ибо упал с высоты. <...> Сколько бы я ни пытался думать о прошлом, никаких воспоминаний у меня нет».

Имеются в виду, очевидно, воспоминания о каком-то ином, совершенном мире - наподобие платоновского мира идей (стр. 33):

- Когда, когда же он разбился во мне? - В момент твоего рождения, сказало что-то. <...>

Но все же ты должен уметь это начертить, повторил я себе, -если однажды видел. Другие такого не видели никогда.

Я сделал несколько штрихов на бумаге и измерил отрезки циркулем. Тот храм существовал вне времени, смутно подумалось мне.

Однако персонаж, говорящий от первого лица, не помнит и о событиях повседневности: он забывает всё, что случилось раньше, чем 24 часа назад.

Отсутствие памяти оценивается в романе (и других произведениях Янна) как качество амбивалентное. С одной стороны, для Забывчивого оно крайне мучительно. С другой - именно потому, что Забывчивый не помнит никаких расхожих истин, не помнит даже, кто он, он способен творить, быть грешником, или святым, или «грешным праведником» (но, во всяком случае, не тем, кому в Откровении Иоанна Богослова предъявляется знаменитое обвинение[18]) :

- А вот я совсем не боюсь. <...> Ваши проповеди не помогут, потому что вы грешны: вы знаете обо всех плохих вещах, но не готовы пожертвовать жизнью, чтобы улучшить себя и помочь другим. Я же ни о каких таких вещах не знаю...

Зато непосредственно к нему можно отнести обвинение, с которого начинается «Откровение» (2: 3-5):

Ты много переносил и имеешь терпение, и для имени Моего трудился и не изнемогал.

Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою.

Итак, вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела...

Слова о «первой любви» в «Откровении» подразумевают, разумеется, любовь к совершенному божественному миру (или: к Христу). Тема божественной любви возникает и в романе Янна (стр. 48):

Одновременно я думал, что стоило бы записать и Песнь песней царя Соломона - насколько я это смогу, по памяти. У меня были на то разные основания: речь там идет о любви, дарованной людям, чтобы они ее проживали, мужчина и женщина вместе, - и это написано в Библии. Еще я чувствовал, что такая любовь должна быть вечной. Я записал себе, что любовь вечна, сильнее смерти. Я, правда, не знал, сильней ли она безумия. Но уже то, что она властна над смертью, меня успокоило. Когда я умру, станет ясно, действительно ли я покинул кого-то, кого любил.