Ханс Хенни Янн - "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты

• Название: "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты
• Автор: Ханс Хенни Янн
• Жанр: Современная проза

---

(Норвежский дневник, и марта 1916, стр. 361-362)

Прежде чем попасть на отплывающий к Угрино корабль, Забывчивый испытывает страх перед смертью и - в некоем городе -осознает неистинность нынешней цивилизованной жизни (стр. 57-58):

Город лежал, будто обрамленный протяженным, тяжелым кошмаром. <...> Бытие, всякое, опять представлялось мне безнадежным и тщетным. <...>

Я мысленно вернулся к кошмару, который навис над спящими. У них больше не было жизни, не было их собственной жизни, была -чужая, неистинная, по сути не подходящая им. Она делала их неудовлетворенными и мелочными, или героически-сильными, или счастливыми, но недобрыми - она делала из них что-то, и они воображали, что в самом деле такие, но такими они не были.

Так вот: они организовали весь мир в соответствии с этими неистинными представлениями.

Уже на корабле Забывчивый находит книгу, написанную, как мы знаем, самим Хансом Хенни Янном. Она называется (стр. 63): «История того, кого люди, чтобы доказать свою правоту, обезглавили, или пригвоздили к кресту, или кастрировали и потом, ослепив, бросили в темницу» (ср. название публикуемого нами фрагмента романа: «История того, кого люди, чтобы доказать свою правоту, прибили к кресту, или затащили на плаху, или, кастрировав и ослепив, бросили в темницу».

Ворота-арка среди открытого моря, пройдя через которые, корабль попадает к странному острову... Точно такие же ворота были эмблемой реальной общины Угрино (см. рисунок 2 в Hucke Bd. 2).

Ворота. Арка ворот... Близкий друг Янна, учитель из Люнебургской пустоши и в прошлом член общины Угрино, в 1937 году писал ему о своих впечатлениях от только что прочитанного «Деревянного корабля» (цитирую по: Ниске Bd. I, S. 225): «Поэтический текст, будучи речевым художественным произведением, намекает на то, что он обращается к людям. Сошлюсь на себя как на пример, подтверждающий, что благодаря мастерству твоего словесного откровения мы можем попасть в те душевные глубины, которые не являются нашим духовным достоянием. Однако многие люди пока еще колеблются, не решаясь пройти сквозь врата твоей речи».

Причалив к острову Угрино, Забывчивый попадает в другой мир, где его встречают как Мастера. Похоже, этот мир целиком сотворен им, а жители - собственные его ипостаси или порождения (его сыновья и дочери: рожденные им персонажи).

Тем не менее, его пребывание там оказывается далеко не безоблачным. Он уподобляет себя новому Христу, которого искушает диавол (стр. 87): «Меня - в духе моем - отвели в пустыню, и чей-то голос упорно кричал мне в ухо: «Что же мы должны делать?!» (Ср. Мф. 4:6: «...если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнёшься о камень ногою Твоею»).

Кричащий голос, похоже, - голос самого Забывчивого, хоть и отъединенный от него, персонифицированный в образе чужака-Актера-Агасфера (стр. 8о): «Я не сумел с собой справиться, и внезапно мой голос уподобился голосу того чужака: я завыл, как воют собаки. Тогда все лица обратились в ту сторону, куда унесли чужака, хотя голос-то был моим».

То, что озвучивается голосом Актера, - неуверенность Забывчивого в своих силах, извечный человеческий страх перед смертью и тлением, неприязнь к беспомощности Христа (стр. 84-85):

Агасфер оскорбил Мученика из-за самой муки, из-за того подлого обстоятельства, что Он безропотно принял на себя муку, и уродство, и смерть... хотя был Богом... В душу Агасфера заползло глубокое несмываемое отвращение к Богу... И еще страх, страх... низменный страх перед смертью и перед тлением... Он ни в чем больше не чувствовал уверенности... <...> Если такой - абсолютно ничем не заглушаемый - страх овладевает нами раньше, чем любовь, мы становимся порочными и отверженными навеки, навеки... <...> Разумеется, Агасфер давно умер и сгнил. Но страх его, высвободившись, перешел в воздух, которым мы дышим... Во мне он остался... остался... как полип.

Забывчивый преодолевает этот внутренний кризис, найдя спасение в принятии на себя ответственности, в творчестве (стр. 99, 101):

Но лишь спросил себя, существует ли в мире хоть что-то, что еще может меня увлечь, и услышал в себе ответ: «Строить очень высокие своды, готические своды из серого камня, стрельчатые... Опирающиеся на такие стены... такие толстые стены... что они никогда не обрушатся». <...> ...как можно быть настолько бессовестным, чтобы, вопреки всему светлому, не чувствовать никаких обязательств!

Тогда-то и происходит его встреча с прекрасной женщиной (стр. 111-112):

Во мне лишь бушевало ощущение счастья. Я взывал к этим мальчикам, и к мужчинам, и к этой женщине, и к девочкам, и к бронзовым статуям, и к сводам... Они рассказали мне о себе ровно столько, насколько раскрывает себя перед людьми Бог. Они были безмерно сдержанными; но многое мне показали.

Я не думал, достоин я этого или нет; на меня просто излилась благодать (Gnade). <...> Моя душа и полнилась, и одновременно рассредоточивалась. Она откуда-то черпала достоверное представление о скачущих верхом мальчиках; цепляясь за перила сумеречных мостов памяти, попадала в Туманноземье моего прошлого. <...> Приближались призрачные существа, знакомые и все же безымянные, от которых исходили действия, но которые терпеть не могли, чтобы к ним прилагали какие-либо понятия. Так я блуждал.

Но тут же возникают страшные видения претерпеваемой боли, Забывчивый не желает смириться с болью даже самого отверженного существа (приносимого в жертву - пусть и ради благополучия людей - хряка), ему вспоминается запись Леонардо да Винчи о забое свиней.

По тексту незаконченного романа не очень понятно, зачем эта запись в него вставлена. Объяснение можно найти в письме Янна Лоренцу Юргенсену от 19-22 октября 1916 года (цитирую по: Hucke Bd. II, S. 37):

Леонардо да Винчи неистовствует, бранится, увещевает, призывая людей не быть столь поверхностными - и столь зверски-жестокими. Он пишет, как жители Тосканы забивают свиней, как убивают животных, которые зимой приближаются к их жилищам; а человеческих существ, отданных им во власть, мучают, убивают и кастрируют. - «Человек вовсе не царь зверей, он - царь зверски-жестоких бестий - -» И так - целыми страницами. Тем временем разлагающиеся, препарированные бестии лежали в его комнате и воняли - и он испытывал перед ними страх.

Этот мотив - необходимость постоянно напоминать людям о разлитой в мире боли - настолько важен для Янна, что им заканчивается завершенная часть романа «Эпилог», третьей части «Реки без берегов». Я имею в виду цитируемую на последних страницах книгу биолога Фроде Фалтина (Epilog, S. 387):

После долгих размышлений я пришел к выводу, что единственно сострадание, которого Природа по отношению к своим созданиям не ведает и которое, как очевидно, является самым не божественным из всех свойств, представляет собой единственное действенное средство против глупости. Ибо оно требует, чтобы человеческий дух превзошел себя и начал искать братского сближения с чужеродным -расширения любовных возможностей своей души.

Сострадание базируется на одной предпосылке: понимании, признании чужой боли. Кто ее отрицает и уверен, что существует лишь собственная его боль, тот становится апостолом насилия, разрушителем, исполнителем приговора Вечности, не учитывающего никаких смягчающих обстоятельств - опирающегося лишь на безграничное равнодушие.

Я не собираюсь оспаривать, как тяжело на это решиться. Поскольку прекрасно знаю, что философы и масса ревнителей жизни как таковой единодушно ополчаются против реального сострадания: ведь оно предполагает нравственное требование самопожертвования, непритязательности, человечной жизненной практики... <на этом роман обрывается>

Второй остров (и город), Инграбанию, видимо, следует понимать как место пребывания уже завершенных творений (стр. 124-125):

Место покоя, которое больше не даст тебе заблудиться в мирской суете... <...> Обнаженные тела, высеченные из черной скальной породы. Безжизненные и полные жизни, немые и все же красноречивые, неприступные, но подобные музыке. <... >

О Энкиду, почему я забыл собственное творение? <...> Я знал, что поцеловал и его, его тоже: того, кого любил, и от кого давно ушел, и чья плоть росла с тех пор без моего участия, без моего знания о ней.

Завершается этот отрывок удивительной глоссой, объясняющей отношения мастера-творца и Другого (стр. 125-126):

[О храме на острове Инграбания.] Это творение тоже мое: мое небо и мой - рассчитанный на одного постояльца - ад. О Боже, мой Боже! Это творение и есть я. А другой, кто не есть я, - Ты. Но Ты превосходишь меня и мои творения его бытием. <...> Он: невеста или друг, мужчина или женщина, Энкиду или черная возлюбленная -безымянная, погребенная в саркофаге, истлевшая или живая, жаркая или холодная как лед...