Ханс Хенни Янн - "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты

• Название: "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты
• Автор: Ханс Хенни Янн
• Жанр: Современная проза

---

(Дневники, 24.11.1914, стр. 345)

Анна видит в себе некое отражение художника Шульца (стр. 182):

Анна.

Вы побледнели? Вы удивлены моей дерзостью, жаром крови?

Шульц.

Удивлен, пожалуй, и даже очень; но вместе с тем и несколько отрезвлен.

Анна.

Испугались собственного отражения в зеркале?

Шульц.

Неужто я так выгляжу?..

В воображении Хельмута она однажды предстает как утренняя заря: «В самом деле, она идет - красная, красная, как кровь... Нет, не как кровь, это нехорошее сравнение... Красна, как розы... и сияет...» (стр. 188). Такой образ перекликается с началом романа «Угрино и Инграбания» (где описывается впечатление от вечерней зари?): «...у окна стоит женщина, одетая во что-то благоуханное, розовое. Я догадываюсь, что, по сути, она ни во что не одета, а благоуханный красочный аромат исходит от самого тела» (стр. 31). Интересная параллель к этому месту - стихотворение немецкого поэта-экспрессиониста Вильгельма Клемма, которое начинается так: «В каждой душе, что ни день, будто солнце восходит: /Алостъ, тепло рассвета дарит собственной крови река, / Легкость стопам возвращая. Орошаемы чувством, / Воспоминанья цветут на ближних и дальних лугах» («Исполнение», перевод мой[21]).

Вообще характеристики Анны предельно многообразны и широки. Хельмут говорит о ней: «Ты для каждого станешь матерью - но должна быть еще и непорочной девой, даже для последнего из них» (стр. 156). И Хельмут, и Шульц называют ее Богом, а Хельмут эту точку зрения еще и несколько раз обосновывает (стр. 173, 217):

О, я твердо верю, что человек, который расточает любовь на достойных и недостойных, есть Бог, моя Госпожа. <...>

Мне трудно называть тебя Госпожой, ибо ты - Бог. Но я и это понял: что Бог не бесполое существо, что иногда Он бывает женщиной, а потом снова - мужчиной; что Он чувствует, как мы все, чувствует всё - но только не так обесцвеченно, как, из-за своей непорядочности, чувствуем мы, люди: ведь Он-то каждое чувство прочувствовал сполна и до конца.

Ситуация конца пьесы, когда Анна ждет гостей на свадебный пир, напоминает библейскую притчу (Мф. 22: 2-14):

Царство Небесное подобно человеку царю, который сделал брачный пир для сына своего

И послал рабов своих звать званых на брачный пир; и не хотели прийти.

Опять послал других рабов, сказав: «скажите званым: вот, я приготовил обед мой, тельцы мои и что откормлено, заколото, и всё готово; приходите на брачный пир».

Но они, пренебрегши то, пошли, кто на поле свое, а кто на торговлю свою <...>.

Тогда говорит он рабам своим: «брачный пир готов, а званые не были достойны;

Итак, пойдите нараспутия и всех, кого найдете, зовите на брачный пир».

И рабы те, выйдя на дороги, собрали всех, кого только нашли, и злых и добрых; и брачный пир наполнился возлежащими.

Царь, войдя посмотреть возлежащих, увидел там человека, одетого не в брачную одежду,

И говорит ему: «друг! Как ты вошел сюда не в брачной одежде?» Он же молчал.

Тогда сказал царь слугам: «связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов»;

Ибо много званых, а мало избранных.

Как напоминает ту же притчу и мотив заговаривания с людьми на перекрестках, уже знакомый нам по «Прологу» к пьесе «Той книги первый и последний лист» (где на перекрестки собирался выходить мужской персонаж, Ханс).

Сама Анна хочет внушить Шульцу мысль (стр. 197), будто она - лишь «красивый, но холодный камень»[22]. А позже говорит Хельмуту (стр. 231): «Я могу превратиться в мраморную статую, которую никто не сумеет познать, могу стать фонтанной женщиной, из чьих сосков хлещет вода». Тоже знакомый мотив - с помощью мраморной статуи Венеры Фауст из незаконченной пьесы «Генрих Клейст» хотел произвести на свет ребенка.

Наконец, Вальтер Дорн отождествляет Анну с Вавилонской блудницей (стр. 232):

Ты - великая Вавилонская блудница, с которой совокупляются короли и князья, да изольются на твою голову сера и огненный дождь! Уже близится срок, когда тело твое начнет набухать, но ты не сможешь родить, ты будешь корчиться в муках, а ребенок не выйдет, когда же он наконец появится, дракон сожрет его! Тройное проклятье поразит тебя, Вавилон, - ты, камень преткновения для всех верующих и святых!

Это задуманное как хула отождествление весьма двусмысленно, поскольку «камнем преткновения» в Библии один раз назван Бог Отец («Господа Саваофа - Его чтите свято, и Он - страх ваш, и Он - трепет ваш! И будет Он освящением и камнем преткновения, и скалою соблазна для обоих домов Израиля, петлею и сетью для жителей Иерусалима. И многие из них преткнутся и упадут, и разобьются, и запутаются в сети, и будут уловлены», Ис. 8:13-15) и один - Иисус Христос («А Израиль, искавший закона праведности, не достиг до закона праведности. Почему? потому что искали не в вере, а в делах закона; ибо преткнулись о камень преткновения, как написано: вот, полагаю в Сионе камень преткновения и камень соблазна; но всякий верующий в Него, не постыдится», Рим. 9: 31-33).

Упоминание же дракона, который будто бы захочет сожрать ребенка «блудницы», побуждает усмотреть в ней, напротив, «жену, облеченную в солнце» из «Откровения Иоанна Богослова» (12 глава), что опять-таки напоминает об Анне, предстающей в облике утренней или вечерней зари. О детях «жены, облеченной в солнце» в «Откровении» говорится (12:17): «И рассвирепел дракон на жену, и пошел, чтобы вступить в брань с прочими от семени ее, сохраняющими заповеди Божии и имеющими свидетельство Иисуса Христа».

Все эти противоречивые характеристики Анны (сближающие ее и с Суламифью-Хенни из «Угрино и Инграбании», и с Эльвирой и ее братом-слутой из «Свинцовой ночи») ближе всего соотносятся с Софией, Мировой Душой или Прекрасной Дамой русских символистов и некоторых более поздних русских поэтов (Бориса Пастернака с его книгой «Сестра моя - жизнь»[23], Александра Введенского, о котором речь пойдет дальше). Так, Андрей Белый в статье «Апокалипсис в русской поэзии» (1905) писал[24]:

...Но с бессмертных высот платонизма и шеллингианства Соловьев увидел розовую улыбку Мировой Души. Он понял и сладость «Песни Песней», и знаменье «Жены, облеченной в солнце». И вот, с философских высот, сошел в этот мир, чтоб указать людям на опасности, им грозящие, на восторги, им неведомые. <...>

Я ждал извне признаков, намекающих на происходящее внутри. Я знал: над человечеством разорвется фейерверк химер.

И действительность не замедлила подтвердить эти ожидания: раздались слова Д. С. Мережковского об апокалиптической мертвенности европейской жизни, собирающейся явить Грядущего Хама. Появился новый тип, воплотивший в себе хаос, вставший из глубин, - тип хулигана. Грозно вырос призрак монгольского нашествия. Над европейским человечеством пронесся вихрь, взметнул тучи пыли. И стал красен свет, занавешенный пылью: точно начался мировой пожар. Еще Ницше накануне своего помешательства предвидел всемирно-историческую необходимость всеобщей судороги, как бы гримасы, скользнувшей по лицу человечества. «Мировая гримаса» - маска, надетая на мир, ужаснула и Вл. Соловьева. Мережковский указал на мировое безумие, подтачивающее человечество. Хаос изнутри является нам как безумие, - извне, как раздробленность жизни на бесчисленное количество отдельных русл. То же в науке: неумелая специализация порождает множество инженеров и техников с маской учености на лице, с хаотическим безумием беспринципности в сердцах. <...>

Цель поэзии - найти лик музы, выразив в этом лике мировое единство вселенской истины. Цель религии - воплотить это единство. Образ музы религией превращается в цельный лик Человечества, лик Жены, облеченный в Солнце. Искусство поэтому - кратчайший путь к религии; здесь человечество, познавшее свою сущность, объединяется единством Вечной Жены: творчество, проведенное до конца, непосредственно переходит в религиозное творчество - теургию. Искусство при помощи мрамора, красок, слов создает жизнь Вечной Жены; религия срывает этот покров. Можно сказать, что на каждой статуе, изваянной из мрамора, почиет улыбка Ее и наоборот: Она - Мадонна, изваянная в веках. <... >

Лермонтовский демонизм через Некрасова воплотился отныне в пушкинское русло. Это русло завершилось поэзией Брюсова, в которой поднимается Великая Блудница, восседающая на багряном звере. <...> Механизированный хаос оказывается пустотой и ужасом, когда на него обращает свой взор «Жена, облеченная в Солнце». Но Ее знамение еще пока только на небе. Мы живем на земле. Она должна сойти к нам на землю, чтобы земля сочеталась с небом в брачном пиршестве. Она явилась перед Соловьевым в пустыне Египта, как София. <...> Она должна стать соединяющим началом - Любовью. Ее родиной должно быть не только небо, но и земля. Она должна стать организмом любви.