Юлия Аксельрод - Мой дед Лев Троцкий и его семья

• Название: Мой дед Лев Троцкий и его семья
• Автор: Юлия Аксельрод
• Жанр: Биографии и Мемуары

Юлия Сергеевна Аксельрод – внучка Л.Д. Троцкого. В четырнадцать лет за опасное родство Юля с бабушкой и дедушкой по материнской линии отправилась в Сибирь. С матерью, Генриеттой Рубинштейн, второй женой Сергея – младшего сына Троцких, девочка была знакома в основном по переписке.

Сорок два года Юлия Сергеевна прожила в стране, которая называлась СССР, двадцать пять лет – в США. Сейчас она живет в Израиле, куда уехала вслед за единственным сыном.

Имея в руках письма своего отца к своей матери и переписку семьи Троцких, она решила издать эти материалы как историю семьи. Получился не просто очередной труд троцкианы. Перед вами трагическая семейная сага, далекая от внутрипартийной борьбы и честолюбивых устремлений сначала руководителя государства, потом жертвы созданного им режима.

---

…Меньше всего разногласий было именно между музейным отделом и Наркоматом по военным и морским делам, который возглавлял Троцкий. Военные часто выручали сотрудников отдела транспортом, охраной и продовольствием. Разумеется, большинство командиров и комиссаров никогда не слышали о каком-то непонятном музейном отделе, сохраняющем зачем-то «буржуйское добро», но мандаты его эмиссаров за подписью Троцкой, жены наркома и председателя Реввоенсовета республики, действовали магически и безотказно. Тем более что бланки мандатов, инструкции и другая документация, как указывалось на них, печатались в «походной типографии поезда Предвоенсовета тов. Троцкого».

Со стороны раздавались, разумеется, и критические высказывания в адрес Н.И. Троцкой, была и черная зависть, и скрытая злобная ненависть, но даже недруги единодушно отмечали ее несомненное положительное воздействие на деятельность отдела. Все понимали: она была женой Троцкого, причем умной женой, которой позволялось многое и нужное…

Из статьи В. Волкова «Женщина в русской революции. Письма Натальи Седовой к Льву Троцкому»

21—22 июля 1937 г.

Утро. 22 июля. Я говорила тебе не раз, что для меня работа в М.О. [музейный отдел Комиссариата просвещения] была большим серьезным трудом, совсем для меня не привычным, совсем новым. Мое положение меня обязывало. У меня всегда было чувство, что я не все еще, не все то делаю, что должна была бы, что у меня есть пробелы, но чтоб их заполнять, надо совсем оторваться от «дома», посвящать работе и вечера. Поездить по провинции, хотя бы более выдающейся в отношении моей работы. Мне иногда хоть и ставили это на вид, особенно провинциалы, ты не давал себе отчета в моих трудностях, в моей неподготовленности и в моей ответственности. Я долго, очень долго колебалась, прежде чем взять на себя эту работу. Советовалась с тобой. Ты больше склонялся к тому, чтобы я взяла более скромную работу. Но на этой настаивал Наркомпрос. Моя работа походила на подготовку к экзамену, затянувшемуся на годы. Я помню, когда я тебе хотела рассказать что-нибудь из области моей работы, связанное и с отношениями людскими, о каком-нибудь успехе или неудаче, ища твоего сочувствия, или одобрения, или совета – ты уклонялся, иногда мягче, большей частью резко. Я помню, как ты один раз прочел составленную мной копию письма в ЦК по поводу специалистов и сказал мне: «очень хорошо написала». Для меня это было величайшей радостью. Мне очень хотелось тебе показать это письмо перед посылкой. Но я не нашла подходящего момента, так как ты был занят тогда. Мы виделись наскоро за обедом и ужином. Вечера проводила дома в надежде тебя увидеть и с беспокойством, что скажут мне завтра за мое вчерашнее вечернее отсутствие на заседании. По большей части ты приезжал уже тогда, когда я была в постели. Я помню твои утренние настроения. Как бодро ты вставал с постели, как быстро одевался, вызывал машину и мимоходом жестом или словом подбадривал меня и… Сережу, который сумрачно одевался. Как я живо помню тебя таким, милым, хорошим, хотелось обнять тебя крепко. Я спешила догнать тебя и вместе с тобой выехать на работу.

Из книги Н. Седовой и В. Сержа «Жизнь и смерть Льва Троцкого»

Развлечения и отдых – роскошь, которая была нам недоступна. ЛД приходил домой в Кремль из Комиссариата пообедать и затем прилечь отдохнуть на софе около 1/2 часа. Его дочери Нина и Зина приходили иногда в это время [62] и бывали ужасно расстроены тем, что он не хотел говорить с ними о политике.

[1918]

Весна и лето 1918 г. были из ряда вон тяжелым временем. Только теперь выходили наружу все последствия войны. Моментами было такое чувство, что все ползет, рассыпается, не за что ухватиться, не на что опереться.

…После падения Симбирска решена была моя поездка на Волгу, откуда грозила главная опасность…Из Москвы я выехал 7 августа…

…В поезде со мной в числе других прибыл Гусев [63] …В начале 1924 г., когда травля против меня развертывалась уже вполне открыто, причем Гусев занимал в ней свое место флегматичного кляузника, воспоминания свияжских дней, несмотря на протекшие шесть лет, были еще слишком свежи и связывали до некоторой степени даже Гусева. Вот что он рассказывал о событиях под Казанью:

«Приезд тов. Троцкого внес решительный поворот в положение дел. В поезде тов. Троцкого на захолустную станцию Свияжск прибыли твердая воля к победе, инициатива и решительный нажим на все стороны армейской работы. С первых же дней и на загроможденной тыловыми обозами бесчисленных полков станции, где ютились политотдел и органы снабжения, и в расположенных впереди – верстах в 15 – частях армии почувствовали, что произошел какой-то крутой перелом. Прежде всего это сказалось в области дисциплины. Жесткие методы тов. Троцкого для этой эпохи партизанщины и недисциплинированности… были прежде всего и наиболее всего целесообразны и необходимы. Уговором ничего нельзя было сделать, да и времени для этого не было. И в течение тех 25 дней, которые тов. Троцкий провел в Свияжске, была проделана огромная работа, которая превратила расстроенные и разложившиеся части 5-й армии в боеспособные и подготовила их к взятию Казани».

…Свежий полк, на который мы так рассчитывали, снялся с фронта во главе с комиссаром и командиром, захватил со штыками наперевес пароход и погрузился на него, чтобы отплыть в Нижний. Волна тревоги прошла по фронту. Все стали озираться на реку. Положение казалось почти безнадежным. Штаб оставался на месте, хотя неприятель был на расстоянии километра-двух и снаряды рвались по соседству. Я переговорил с неизменным Маркиным. Во главе двух десятков боевиков он на импровизированной канонерке подъехал к пароходу с дезертирами и потребовал от них сдачи под жерлом пушки. От исхода этой внутренней операции зависело в данный момент все. Одного ружейного выстрела было бы достаточно для катастрофы. Дезертиры сдались без сопротивления. Пароход причалил к пристани, дезертиры высадились, я назначил полевой трибунал, который приговорил к расстрелу командира, комиссара и известное число солдат. К загнившей ране было приложено каленое железо. Я объяснил полку обстановку, не скрывая и не смягчая ничего. В состав солдат было вкраплено некоторое количество коммунистов. Под новым командованием и с новым самочувствием полк вернулся на позиции. Все произошло так быстро, что враг не успел воспользоваться потрясением.

Из книги В. Савченко «Отступник. Драма Федора Раскольникова» [64]

Застал Троцкого в его вагоне в группе командиров, по виду которых легко было отличить латышей из охраны Троцкого – они были в кожанках, с маузерами через плечо – от командиров провинившегося полка, одетых кто во что горазд, в линялых гимнастерках, в косоворотках, кургузых пиджаках. Одни были в сапогах, другие в ботинках с обмотками. Люди тянулись в струнку. Перед низкорослым Троцким стоял, возвышаясь над ним на две головы, бледный командир полка, сутулившийся, чтоб казаться ниже ростом. В этом полку особенно провинился один батальон, о нем и говорили в вагоне Троцкого.

– Командира батальона – расстрелять! – диктовал приказ Троцкий. – Перед строем батальона! Батальон подвергнуть децимации – расстрелять каждого десятого мерзавца. Немедленно! Исполняйте!

Командир полка не двигался с места.

– Что такое?

Комполка что-то произнес, но его никто не услышал.

– Повторите?

– Не могу исполнить, – глядя себе под ноги, с трудом выговорил командир.

– Как изволите вас понимать? – произнес Троцкий шелестящим голосом. – Что это значит? Невыполнение приказа? Отказываетесь выполнить приказ?

– Не отказываюсь… не могу.

– Сдать оружие! – грозно потребовал Троцкий. Чуть повернувшись к одному из своих охранников, бросил через плечо: – Арестовать! Комиссар полка – построить батальон. Сейчас. Здесь, – махнул рукой в сторону окна. – Перед вагоном.

Комиссар, немолодой человек в пиджаке, в разбитых сапогах, бросился вон исполнять приказание.

Через несколько минут батальон – человек полтораста безоружных, худых и обросших, испуганных оборванцев – был выстроен перед вагоном. Его окружили вооруженные винтовками латыши из охраны Троцкого.

Троцкий вышел на площадку вагона, взялся одной рукой за поручень, сильно подавшись вперед, нависая над строем красноармейцев, резко заговорил, размахивая свободной рукой:

– Бойцы бесславного батальона! Не говорю – красноармейцы, потому что вы пока недостойны называться этим именем. Вы совершили преступление перед революцией, позорно бежали с поля боя и поставили под удар противника своих соседей. Вы заслуживаете самого сурового наказания. Все до единого! Вину свою искупите кровью.

Сегодня вернетесь на передовую и отобьете у противника позиции, которые позорно уступили ему. Умри, но докажи, что имеешь право носить почетное звание красноармейца! Однако преступление не должно остаться безнаказанным. Некоторые из вас будут примерно наказаны. Комиссар, построить людей в одну шеренгу и рассчитать по порядку номеров от одного до десяти.