Элиза Ожешко - В провинции

• Название: В провинции
• Автор: Элиза Ожешко
• Издательство: Вече, Рипол
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1993
• ISBN: 5-7141-0155-3

В очередной том серии «Каприз» включены лучшие любовные романы известной польской писательницы Элизы Ожешко (1842–1910) «Последняя любовь» и «В провинции». В них автором талантливо и увлекательно воссоздаются жизненные испытания героев, главным стремлением которых выступает жажда настоящего любовного чувства.

---

А то входишь неожиданно в гостиную какой-нибудь молодой особы и застигаешь врасплох горничную, что в изящной позе притаилась под дверью будуара или спальни, а то и прильнула глазом к замочной скважине — телеграф. Кому же дано проникнуть во все тайны провинциальной почты и телеграфа?

В Песочной было много народу: компаньонки, горничные, лакеи, управляющий с женой, пан писарь с мамашей. Компаньонки любили перекинуться словом со служанками, служанки обожали позубоскалить с лакеями, лакеи поигрывали в карты с управляющим, жена управляющего строила глазки пану писарю, пан писарь обо всем услышанном и увиденном делился с мамашей, а мамаша пана писаря, урожденная З-ская, имела родственников среди арендаторов и мелкой шляхты, полжизни она проводила в разъездах, навещая то одного, то другого родственника, а по дороге останавливалась со всяким встречным и поперечным, приветствуя каждого возгласом: «Слава Иисусу Христу!.. Ну, что нового?» Все это были превосходные почтовые и телеграфные станции, и когда через два дня пан Каликст покинул Песочную, все в один голос затрубили и затрезвонили во всех уголках провинции, и весть эта эхом отозвалась во всех усадьбах и усадебках: «Пани Карлич выходит замуж!»

VIII. Буря в мутной воде

Как-то ехал Александр Снопинский к соседям в гости, катил в своей щегольской коляске, запряженной четверкой лошадей. Коляска, прежде легкая и изящная, немного поблекла, лак на ней облупился, бронза потускнела, рослые крепкие кони отощали и поубавили пыл, ярко-красные и белые полосы краковских попон засалились, на длинной ливрее кучера рядом с серебряной гербовой пуговицей появилась заплата, пришитая суровой ниткой. Словом, вид у экипажа, так же как у хозяина его с испитым и надменно вздернутым лицом, был претенциозен и… убог.

Узкую насыпь дороги слегка развезло, коляска медленно двигалась по талому снегу и вскоре совсем остановилась: путь ей преградила почтовая станция в лице мамаши пана писаря из Песочной. Звонкий голос из встречной одноконной повозки прокричал:

— Слава Иисусу Христу!.. Ну, что новенького?

Повозка развернулась и, тяжело утопая в грязи, потащилась обок коляски.

— Слава Иисусу… — повторила почтовая станция, откинув с лица кусок белого муслина, служившего вуалью. — Мое почтение пану Снопинскому! Давно я не имела чести видеть вашу милость, а жаль! Что же вы к нам не едете? У нас большие перемены…

— Какие же это? — равнодушно спросил Александр.

— Наша пани выходит замуж!..

— Что?! — вскричал Александр, и бледные его щеки окрасились румянцем, но тут же он спохватился и, усмехнувшись, недоверчиво прибавил: — Этого быть не может!

Почтовая станция рассмеялась и с наслаждением выложила все подробности распространяемой ею вести. Александр слушал, нахмурив брови и сжав губы; затем поспешно распрощался со словоохотливой кумушкой и, отъехав немного, крикнул кучеру: «В Песочную!»

Бегло оглядев свой наряд, он нашел, что вполне прилично одет для такого визита: давно уже завел он привычку даже в будни надевать визитный костюм.

Всю дорогу он торопил кучера: «Быстрей! быстрей!», а себя уверял, что «все это пустое и быть этого не может!». В конце концов за голыми ветвями деревьев показался красивый господский дом. Александр что есть духу взлетел по ступенькам на галерею и ворвался в переднюю. Здесь обитала тишина, лишь один камердинер, сидя у камина, читал газету. При виде вошедшего лакей поднялся, церемонно поклонился, как подобает слугам богатых господ, но не двинулся снимать с гостя шубу, а объявил:

— Госпоже нездоровится, она никого не принимает.

— Вот еще новости! — воскликнул Александр. — Доложи, что приехал я.

— Госпожа строго наказывала никого не принимать, — невозмутимо повторил камердинер.

Александр побледнел, опустил глаза, постоял немного и, кивнув лакею, торопливо вышел. Как только его коляска выехала со двора, камердинер преспокойно опять сел у камина и развернул газету.

Через неделю по дороге из Неменки в Песочную снова катила коляска Снопинского, теперь лицо его выражало высшую степень встревоженности, тут смешались обида, гнев, унижение. За эти несколько дней он получил не одно, а множество почтовых и телеграфных депеш, и все они говорили об одном: «Пани Карлич выходит замуж!» Слова эти, повторяемые всякими кумушками да прихлебателями, звучали в его ушах, как шипение ядовитой змеи, впивались ему в сердце тысячью мелких жал. И странное дело, теперь он вообразил, будто безумно, страстно любит пани Карлич и, теряя ее, теряет все на свете. Мгновенно забылись все другие женщины, которыми он увлекался в ее же доме — неделю, день, час, — и перед глазами стояла лишь она с огненными черными очами, с улыбкой на коралловых губах, стояла в голубой гостиной, окруженная мебелью с бархатной обивкой, опираясь на мраморную консоль, такая красивая, такая богатая!.. Оставаясь наедине с собой, Александр восклицал:

— Я люблю ее, люблю! Неужто она выйдет замуж, неужто уедет отсюда! И я никогда ее не увижу, никогда больше не побываю в ее изумительной усадьбе, где дышал таким воздухом, какого мне здесь больше не сыскать!

Он с отчаянием ударил себя по лбу и заплакал.

И вновь он поехал в Песочную, и вновь белое, в готическом стиле здание возникло перед его глазами, среди серой широкой равнины, под серыми облаками, которые нависали над пунцовой кровлей башенки. Александр въехал во двор и поразился, какая тишина царила в этом всегда шумном имении. Узкие готические окна были завешены тяжелыми гардинами, в одном из них, точно задумавшись, стояло деревце камелии, усеянное белыми цветами.

Александр вошел в переднюю: у камина все так же, как неделю назад, сидел камердинер и читал газету. Казалось, он с того времени даже не сдвинулся с места.

— Госпожи нет дома, — произнес он медленно, с таким же вежливым поклоном.

— Куда она уехала? — спросил Александр.

— Не могу знать, — ответил слуга.

— А скоро она вернется?

— Не могу знать.

Снопинский был вне себя. Он выбежал из передней, вскочил в коляску и крикнул кучеру: «Погоняй!» Кони рванули с места, Александр машинально взглянул на окна и смертельно побледнел. В окне возле белых камелий мелькнул очаровательный профиль пани Карлич. Выходит, она была дома и показалась в окне нарочно, давая Александру понять, что не желает его видеть. Какой стыд! Какой ужас! Снопинский закрыл лицо руками и стал в отчаянии ерошить волосы. Он проехал с полверсты и снова обернулся: вдали белела усадьба, яркий луч солнца, пронизывая тучи, позолотил красную кровлю башенки и верхушки высоких деревьев в саду и большом парке. В этот миг Песочная казалась Александру потерянным раем…

Вернувшись домой, он закрылся у себя в комнате и всю ночь нервно шагал из угла в угол. Наутро он сел завтракать вместе с Винцуней; они сидели за столом друг против друга, оба бледные, безмолвные, точно призраки, а не живые люди. Они избегали не только разговаривать, но и смотреть друг на друга, а если случайно встречались взглядами, тут же отворачивались со странным выражением глаз — Винцуня с горечью и болью, а Александр со сдерживаемой досадой, отчужденностью, раздражением. Кто бы теперь узнал в них ту молодую влюбленную парочку, которая задавала тон на адампольском балу? Щеки у Винцуни ввалились и побледнели, сквозь тонкую кожу проступали пятна нездорового румянца; сидя за столом, она часто устремляла в пространство взор запавших глаз, словно всматривалась во что-то исчезнувшее из виду, и кашляла. Лицо Александра тоже лишилось той юношеской свежести, которая делала его таким привлекательным; кожа стала тусклой, серой; опытный глаз сразу отметил бы, что он ведет беспутную жизнь; глаза его, прежде сияющие, теперь потускнели и смотрели то с горькой иронией, то с внутренним отвращением.

Молча поднялись они из-за стола, машинально подали друг другу руки, но, едва соприкоснувшись пальцами, тут же повернулись и без единого слова разошлись по своим комнатам.

Под вечер Александр уехал из дому, всю ночь провел в корчме и вернулся на рассвете; хлопая дверьми и громко честя слуг, шатаясь и натыкаясь по дороге на мебель и стены, он прошел в свою спальню…

Той ночью он встретил в зале двух или трех дружков, проиграл им в карты последние сто рублей, вырученные от продажи зерна, выставил несколько бутылок шампанского… пил и напевал приятелям: «От всяких бед вино спасение одно!»

Прошло несколько недель. Как-то утром Александр вышел из своей спальни бледнее и мрачнее обычного, велел закладывать и, садясь в коляску, буркнул кучеру:

— В Песочную!

И снова он поехал в Песочную. Все это время он убеждал себя, что он жертва страшной и губительной страсти. Его бросало в дрожь при мысли, что он больше никогда не увидит огромных черных глаз пани Карлич, которые долго светили ему как путеводные звезды, что он больше никогда не побывает в ее усадьбе, не поднимется по мраморным ступеням галереи, не войдет в гостиные, освещенные хрустальными люстрами, наполненные шелестом шелковых платьев, гулом негромких разговоров; не услышит итальянские арии, исполняемые дуэтом или квартетом, не поведет под руку к столу ни одной надменной и нарядной графини. И придется ему навеки ограничиться мелкопоместным кругом, бывать в хатах с ясеневой мебелью времен царя Гороха, слушать разглагольствования лысых арендаторов-гречкосеев про урожаи да молотилки, а румянощекие шляхтянки в розовых платьях будут заводить с ним разлюбезные разговоры. При мысли об этом он в ужасе закрывал глаза и злобствовал, сетовал на судьбу за то, что не родился ни миллионером, ни графом, ни князем и вынужден поэтому вращаться в кругу… в кругу, который он презирает, но которым ему теперь придется ограничиться, ибо единственная дверь в мир роскоши и изящества перед ним захлопнулась, единственное окно, дававшее возможность видеть то, к чему стремилась его необузданная и увлекающаяся натура, навсегда закрылось для него; и закрыла его та же рука, которая его отворила перед ним в те лучезарные годы, когда он всей грудью вдыхал благоуханный и упоительный воздух, ставший для него жизненно необходимым…