Станислав Токарев - Каждый пятый

• Название: Каждый пятый
• Автор: Станислав Токарев
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Спорт
• Год: 1991
• ISBN: 5-235-00962-2

---

Иван стоял, прислонясь к стене, вполоборота к собранию, машинально тёр большим пальцем правой руки жёлтую ороговелую мозоль между большим и указательным пальцами левой — пожизненный след ремня лыжной палки — и искоса смотрел в окно. За окном, в сквере на площади, мелькали по кругу лыжники, пробовали скольжение. Иван любил зернистый уктусский снег, по нему славно бежалось, но когда — в январе-феврале, в ядрёную пору. А нынче подкатывал март. Вот сейчас утренняя метель мельчала, унималась, но дом напротив словно обесцветился и потерял очертания. Густел туман, и чутьём прирождённого лесовика, рыбака и охотника Иван ощущал сырой дух оттепели. Чья ж голова, елова шишка, что ни сезон, назначает главные старты на эту ненадёжную переломную пору?

Так стоял он и думал думы, унылые и тягучие, как бесконечный тягун, пологий подъём, пока эти мысли не прервал начальственный голос:

— Одинцов! Повернитесь лицом к коллективу!

Голос принадлежал Валерию Серафимовичу Сычёву, был волевым и мужественным под стать его крутобровому обладателю.

— А? — очнулся Иван.

— Ворона кума, — как деревенская дурочка, подъелдыкнула Галка Шарымова, но тотчас заткнулась под взглядом Валерия Серафимовича.

— Народу, Одинцов, смотрите в глаза.

— Видать, все ждут моего слова, — поднялся с места Лев Николаевич Прокудин, писавшийся в документах личным тренером Одинцова. — И я скажу. Нет, Ваня, ты не откололся. В это не могу я поверить, а если придётся, это будет для меня тяжёлый, Ваня, удар. Но ты, мой родной, должен обломать свой характер. Ты мужчина уже в годах, тем более не надейся, что от роду такой медведь. Вот ты зарядку не делаешь, со штангой не работаешь. Смотри, как Костик Бобынин трудится, с него бери пример. А тебе что ни скажи, в одно ухо влетело, в другое вылетело, это нехорошо. И с женой достигни, пожалуйста, контакта, хватит над ней воду варить. Я, товарищи, беру Ивана на поруки, хотя он доставлял мне много горьких моментов.

«Много горьких моментов», — записал Бобынин и вздохнул.

Тут вскочила Полина Ртищева по прозвищу Тигра, гонщица лютая, чёрная, как цыганка. От своей неистовости она часто падала на дистанции, но и, вся извалявшись, выигрывала.

— Довольно мы нагляделись и наслушались глупостей от Одинцова! Все ему плохи, один он хорош, жену совсем извёл и вывел из формы, она ночь проплакала. Я вам удивляюсь, Лев Николаич! Какие поруки? Что это? Его надо исключить из команды и отправить домой — у нас есть молодёжь, я считаю, высокого класса, а из него песок уже сыплется, вот он и бешенствует!

Про песок Бобынин не записал. Ещё раз вздохнул и сам встал выступать. Он был добрый человек, образцовый семьянин, сейчас ждал ребёнка от своей любимой жены, заслуженного мастера спорта Бобыниной Гликерии, и не укладывалось у него в голове, как можно зло, что копится в тебе подобно накипи, если долгие годы кипишь на соревнованиях, срывать на родном существе. Штангу потяжелей вскинь себе на холку, поприседай с ней — враз отпустит. Но с Иваном его связывала, считай, целая жизнь, он уважал Ивана.

— Я обращаюсь к тебе, Ваня, — заговорил он тонким, душевным голосом. — Ты поладь с Нелей, нехорошо её обижать. Ведь она мать твоего сына, надо с ней по-человечески. Ты должен нам всем дать крепкое слово, что этого не повторится. А с товарищ Ртищевой я не согласен. Что такое — песок сыплется? Это неправильное у тебя выражение. Ты тоже сейчас, подумай-ка, поддалась нехорошим, Поля, чувствам. Нашей команде Ваня ещё о-ё-ёй как нужен, учитывая его опыт, и мы даже гордиться должны, что в тридцать пять лет он у нас лидер.

— Может, ему премию дать, что ботинки порезал, государственное имущество? — снова высунулась Шарымова.

— Факт с ботинками я осуждаю. Но Одинцову мы все должны желать добра за то, что он сделал для нашего лыжного спорта. Кто из нас тут столько сделал? А если мы это забудем и станем его топтать, дело же, поймите, дойдёт до дисквалификации, хуже — до разжалования. А у него семья… Да разве не видно по нему, что он всё уж понял и даёт нам слово исправиться — я ведь знаю, Ваня, что внутри себя ты его даёшь, разве не так?

— Даю, — пробасил Иван. — Только прошу, чтобы в мою семейную жизнь не вмешивались. Не лезли к моей жене со своими советами. Сами разберёмся.

Нелька тихо всхлипнула. Вообще сидела тише воды ниже травы. Не то что вчера вечером.

— Кто это вмешивается в вашу личную жизнь, товарищ Одинцов? — выскочила Шарымова.

— Ты и вмешиваешься.

Не смолчал. И кому — бабе, ничтожной востроносой подпевале Тигры. «Опять намудрил, мудрец», — говаривала покойница бабушка. Как оно вышло с ботинками этими проклятыми, припомнишь-то с трудом. У Ивана последнее время то одно побаливает, то другое мозжит — ахиллы, голеностопы, два года назад оперированный мениск… Молодой был — не жаловался, а нынче нет-нет да заскулишь, старый пёс. А кому, как не ей, Нельке? Потом совестно, презираешь себя, что не сдержался. И на неё бы глаза не глядели, что ей поплакался… Но — другая утешила бы, приголубила, это тоже иногда человеку надо. В крайнем случае, мимо ушей пропусти, и за то спасибо. А она — нет, она о том, что ей товарки насвистят. Вчера вечером голову вымыл, стал причёсываться — в щётке пук волос. «Что-то я, Нелька, лезу. Лысеть, что ли, стал?» — «На чужих подушках плешь протёр». Он возразил — спокойно: «Про подушки, имей в виду, говорят, когда плешь на затылке, а у меня, видишь, с висков залысины, дура», Она опять что-то вякнула. Лишь бы её слово — последнее. Она вякнула, он гаркнул. Сумку схватил, замахнулся. Она, в чём была, за дверь — конечно, к Галке с Тигрой…

Тут и намудрил. Бритвенно острым сапожным ножиком, Который всегда при себе, даже на трассе — чтобы менять, если надо, смазку. Противное, мерзкое занятие — счищать слой мази и налипшего снега, в спешке царапать, уродовать скользящую поверхность, живую спину родных лыж. Точно собственную шкуру соскребать. С таким именно чувством и тоже отчего-то второпях — себя не помнил — он истерзал первое, что попало под руки, а оказались её лыжные ботинки.

Тем временем Костик Бобынин вёл протокол, отдельные выражения в речах непроизвольно смягчая, в своей же речи усугубляя строгость.

Гонщик Аркадий Козодой шумел, что, судя по выступлению Одинцова, он не осознал критики, не проникся, а, наоборот, хочет себя выгородить за счёт других: похоже, уважаемый Лев Николаевич поторопился брать его на поруки. Старший тренер Быстряков уверял, что Иван Фёдорович, несомненно, осознал. Лев Николаевич твердил, что нисколько не жалеет:

— Мне ли, друзья мои дорогие, не знать Ивана Одинцова? Это благородный человек, он от того, что такой крученый-верченый, сам мучается и себя казнит.

Иван слушал и не слушал, и думал о том, какими крепкими узлами связаны лыжные судьбы тех, кто сейчас в гостиничном номере — все вместе и каждая с каждой,

Вспоминал первый свой сбор в составе могучей армейской команды — в Златоусте. После ужина компания подзадержалась в столовке — чаёвничают, рассказывают случаи из богатейших биографий. Речь держит Лев Прокудин: истый лев — ещё до финской, пока не поссорились с финнами, он Русканена одолевал и Карху.

— Иду намедни десять вёрст. Ходко идётся, одного просквозил, пятого, десятого — как пить дать, выигрываю прикидку. Ан слышу, сзади кто-то поджимает. Оглянулся — малец. Только что ростом вымахал, а так малец — солдатик, лыжонки носами в стороны. Не отстаёт — на пятки наступает. Вот те, бабушка, и Юрьев день: от сопливого оторваться не могу. — (Лев Николаевич повествовать любил обстоятельно, пить же чай — неторопливо и помалу, чтобы не перенасыщать организм лишней влагой: отхлебнёт из блюдца, подождёт, пока тепло омоет пищевод, и продолжает. Чашки на вечер ему хватало.) — Эдак, думаю, и лыжню попросит. У меня-то! Что вы думаете? Слышу: «Хоп! Хоп!» Не просит — требует. Тут я как кинусь вперёд. А на повороте палкой его и зацепил. Оглянулся — у него щека в крови. Так мне, верите ли, стыдно стало, так я припустил, чтобы только его не видеть, что не заметил, как на финиш прилетел. Искал потом, чтобы извиниться за свою некультурность, да где найдёшь? А гонку выиграл.

— Лев Николаевич, — застенчиво пробасил Иван, — малец-то — вот он я.

Лыжный мир — тесный. Кто-то кого-то на дистанции по щеке ли заденет, по сердцу ли — нормальное, законное дело. Заживёт. Но как же случилось, что столько народа против него?

К Ивану недавно шли за любой помощью: ботинки починить, крепления поставить. Кольца на палках всем переделывал. Делился собственной мазью-самоваркой, не говоря уж о том, чтобы посоветовать, мазаться ли нынче «Свиксом», «Рексом» или, к примеру, «Роде».

Перестали ходить, когда он от них отломился. Бирюк стал, самому себе постылым.

Подумал вдруг, что мало кому в этой комнате не насолил. Ядрёной сольцой.

Козодой, видно, не может забыть, как прошлой зимой в эстафете на первом этапе у него вышибли палку, что в суматохе с каждым может статься, а потом Иван, поставленный, как всегда, на четвёртый этап, принародно пообещал ему эту палку в задницу всадить…