Сергей Голицын - Записки беспогонника

• Название: Записки беспогонника
• Автор: Сергей Голицын
• Издательство: Русскiй Мiръ
• Жанр: О войне
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-89577-123-5

Писатель, князь Сергей Голицын (1909–1989) хорошо известен замечательными произведениями для детей, а его книга «Сказание о Русской земле» многократно переиздавалась и входит в школьную программу. Предлагаемые читателю «Записки беспогонника», последнее творение Сергея Михайловича, — книга о Великой Отечественной войне. Автор, военный топограф, прошел огненными тропами от Коврова до поверженного рейхстага. Написана искренне, великолепным русским языком, с любовью к друзьям и сослуживцам. Широкий кругозор, наблюдательность, талант рассказчика обеспечат мемуарам, на наш взгляд, самое достойное место в отечественной литературе «о доблестях, о подвигах, о славе».

---

А внутри домов все было вывернуто, перетрушено, разбито, разорвано, опрокинуто.

Мне попался отрывок немецкой газеты. Крупными буквами было напечатано, что давно ожидаемое наступление красных войск началось, на четырех фронтах прорвана оборона, враг несет неисчислимые потери…

Военные историки пишут, что по настоянию наших западных союзников мы начали наступление на две недели раньше, чем собирались; возникла острая необходимость ослабить демарш фельдмаршала Рундштедта в Арденнах. Тогда нам о более ранних сроках наступления не говорили. Готовились мы давно и тщательно и, на мой взгляд, к 13 января могли успешно обрушиться на Восточную Пруссию.

Остановились ночевать в одной деревне, как и все предыдущие, безлюдной. На другом ее конце остановилась какая-то воинская часть. Пылаев послал меня зачем-то к их командиру.

И тут я впервые увидел маленькую старушку. Ее окружили солдаты, она хлопала себя по груди и все повторяла:

— Полька, полька — мазурка! Гитлер капут! Немцы тьфу! — и красноречиво плевалась.

Я объяснил солдатам, что мазуры — это одно из польских племен, живших здесь до завоевания Пруссии псами-рыцарями.

Солдаты оставили старушку в покое.

Командир той части предупредил меня, что по окрестным лесам бродят местные жители и поэтому надо выставить на ночь усиленные караулы. (Это была излишняя предосторожность — ни о каких нападениях немцев я не слышал.)

Вместе со старшиной Минаковым и парторгом Ястребом я распределял бойцов по перетрушенным домам, везде искал ножик, бойцы искали что-либо съестного, но, кроме картошки, ничего не находили.

Я обратил внимание, что в полу всех кухонь были вмонтированы колонки для забора воды, но так как электрического тока не было, мы ходили за водой на ближайший ручей. А в нашей стране я нигде не видел таких скважин в домах.

На задворках рос молодой яблоневый сад, каждое крошечное деревце было старательно укутано соломой. Пожилой боец Кузьменко ходил вдоль рядов деревьев и со злобным кряканьем подрубал их все топором.

Я чуть не бросился к нему, чтобы остановить его руку, потом вспомнил, ведь он совсем недавно узнал, что немцы спалили его хату, а два его сына убиты на войне. И я отошел.

Утром, когда мы собирались дальше, я зашел в один дом и обнаружил там сидящую на корточках девушку из моего взвода, она раздувала возле деревянной перегородки костер.

— Маруся, что ты делаешь? — закричал я.

— Сергей Михайлович, у меня немцы хату спалили и брата убили, — отвечала она.

И я опять молча отошел.

Весь следующий день мы двигались вперед, по дороге я ставил указатели, все мосты оказывались целыми, и работы нам никакой не было. Кроме нас двигалось много воинских частей, все больше принадлежащих ко второму эшелону, то есть хозяйственных.

Проезжали мимо железнодорожной станции. Тут был большой населенный пункт, с домами в два, в три этажа, с киркой, с магазинами, везде двери были распахнуты, многие окна разбиты. Сквозь двери и окна виднелась все та же знакомая нам перетруска мебели, посуды, тряпок. В одном доме я увидел двух солдат, которые с остервенением били прикладами по шкафам, окнам, зеркалам. На одной улице горели дома. Наши лошади никак не хотели идти, пришлось им закрывать морды шинелями и проводить под уздцы. С нами ехали воза с сеном, сено от домов загорелось, мы его раскидали, На самой станции горели платформы, груженные круглым лесом и досками. Бывало, с каким трудом мы добывали лесоматериалы, а тут вот жгут. Кто жжет? Ведь фронт ушел далеко вперед. И везде висели объявления-плакаты с крупными буквами: «Rote Todt geht».

Расклеивая такие плакаты, фашистские пропагандисты были правы. Счастье для мирных немцев, что они слушались этих страшных предостережений и удирали очертя голову. Восточная Пруссия была пуста, и весь гнев народный за миллионы убитых и замученных, за сожженные города и деревни, гнев, не сдерживаемый инструкциями политуправлений, обрушился на эти добротные дома с черепичными крышами, на мебель из ореха и дуба, на железнодорожные платформы, груженные лесом, на молоденькие яблоньки, на весь достаток и богатства тех, которые неизвестно зачем поперли завоевывать нашу страну…

Пора было останавливаться на ночевку. Мы свернули с большой дороги и вскоре попали в старый парк с липовыми аллеями. Открылась большая барская усадьба, вроде нашего Останкино, но значительно вычурнее, в стиле рококо. Мы очутились на широком дворе с фонтаном посреди, со статуями по сторонам. Главный дом находился в центре полукруга, по сторонам располагались флигеля поменьше, разные хозяйственные постройки.

Главный дом занимала какая-то воинская часть, мы расположились в правом крыле во флигеле, в хозяйственных постройках.

Устраивая бойцов на ночлег, я забежал в каретный сарай.

И тут меня точно ударило. Я остановился, не мог дальше идти. Я глядел во все глаза, вдыхал запах. Передо мной выстроились огромные старинные кареты с затейливыми фонарями, роскошные коляски, маленькие высокие шарабаны. Пахло старой кожей и конским потом.

Не знаю, как у других людей, но я очень памятлив на запахи. Ведь тогда прошло почти три десятка лет со времени революции, а меня просто ошеломил знакомый и милый с поры самого моего раннего детства запах конюшни. На несколько секунд я забыл и войну, и все на свете и вдыхал тот для меня ни с чем не сравнимый и родной запах…

Сам я с Литвиненкой и еще с кем-то устроился в одной из перетрушенных комнат флигеля. Там стоял с проломленной крышкой рояль, сиденья огромных кресел были распороты, на полу валялось много книг. Я стал их поднимать, перелистал несколько историй войн, несколько книг по искусству. Все они были толстые, большие, в кожаных тисненых переплетах. Теперь, наверное, каждая из них в московском комиссионном магазине стоила бы рублей по 20. А тогда мы ими устилали пол, чтобы мягче было спать.

Только в том флигеле я видел такие роскошные издания, а обычно в немецких домах бывало много хорошей мебели, и старинной и современной, вроде нынешних румынских гарнитуров, «стенки», белой кухонной. Тогда на все это невиданное мы смотрели с удивлением, но проходили мимо. Попадалось много самой различной посуды, фотографических альбомов, игрушек, разных документов, писем, а вот книг мы находили мало и то все больше школьные учебники. Словом, рядовые немцы отличались не столько своей культурой, сколько цивилизацией.

На следующий день нам впервые стали попадаться пароконные подводы, на каждой из них сидело по несколько человек мужчин и женщин с узлами и чемоданами, на дышле обязательно торчал маленький флажок — чехословацкий, польский, голландский, французский. Пешком шли девчата, все грудастые, толстощекие, с огромными узлами сзади и спереди.

Ба! Да ведь это нашенские! Их остановили, начали расспрашивать, кто-то один ущипнул, та взвизгнула. Оказывается, были они смоленские, брянские, черниговские, в свое время угнанные в рабство и жившие у «бауеров» в батрачках. Все они отличались упитанностью и на рабынь не очень походили. Но морально, конечно, они являлись именно рабынями, хозяева их хорошо кормили, но могли бить и били, я видел, где им устраивали постели — не в домах, а в скотных дворах и на чердаках. А сейчас хозяева их удрали в одну сторону, а они, подождав дня три, направлялись в другую, в надежде добраться домой.

Ехали подводы во все страны Европы. Одна с чехословацким флажком остановилась, из нее вылез пожилой усатый чех, стал расспрашивать у нас дорогу. Он хорошо говорил по-русски, так как в предыдущую войну жил в России военнопленным. Я с ним разговорился. Он с гордостью показал бумажку — справку о том, что он «содействовал успехам Советской Армии». Внизу справки стояло: командир воинской части — полевая почта и номер, капитан — непонятная закорючка вместо подписи.

На мой вопрос — в чем выразилось его содействие? — чех с гордостью ответил, что он показал капитану, где в стену погреба его бывший хозяин замуровал несколько ящиков с вином.

Пылаев, узнав об этом факте, приказал впредь тщательнее осматривать все погреба, но никаких винных запасов наша рота не сумела обнаружить. А штабные УВПС-100 месяц спустя разыскали чуть ли не сотню бутылок французских сухих вин, к которым наши воины, однако, отнеслись с величайшим презрением.

Встретилась нам группа в желто-коричневых шинелях, оказалось, бывшие военнопленные французы. Я закричал:

— Vive la France!

Меня окружили, бросились расспрашивать. Они даже не знали, что Франция была освобождена и во главе ее стоял генерал де Голль. Они мне искренне жали руки, даже пытались чем-то угостить, их будущее было ясно. Сперва проторчат в каких-то лагерях, а после победы поедут на родину. Позднее я несколько раз встречал эшелоны с бывшими военнопленными французами, англичанами, американцами.