Зиновий Каневский - Жить для возвращения

• Название: Жить для возвращения
• Автор: Зиновий Каневский
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-7784-0178-7

Посмертная книга Зиновия Каневского (1932–1996) — это его воспоминания о жизни, о времени, в котором он жил, о людях, с которыми встречался, о трагедии, произошедшей с ним в Арктике, и о том, как ему, инвалиду без обеих рук, удалось найти свой новый путь в жизни.

Первая часть написана в форме повести и представляет собой законченное произведение. Вторая часть составлена из дневниковых записей и литературных заготовок, которые он не успел завершить.

---

Пребывание в Одессе слилось в единый местный анекдот, хотя, скажу честно, сам город и его обитатели меня в этом отношении вовсе не потрясли. А вот семейство, в котором я «встал на жительство»… Меня называли там «Зиновьев», полагая, что это фамилия, по имени они даже друг к другу обычно не обращались. Жена называла мужа «Сонкин», он, в ответ, величал ее «Сонкиной». Были там дети, внуки и правнуки, но главным считался восьмидесятилетний отец хозяйки Ицхак Вульфович. В первый же вечер за общим столом в тенистом дворе он обратился ко мне с весьма неожиданными для меня вопросами. Диалог выглядел примерно так:

— Вот вы были в Арктике. А где именно?

Полагая, что вряд ли стоит давать сейчас урок географии старому неграмотному еврею из-под Балты, всю жизнь шившему седла и сбрую, я небрежно бросил:

— На одном из островов Ледовитого океана.

Он не унимался. Мало того, сам начал перечислять разные объекты:

— Может быть, на Северной Земле? Или на Новосибирских островах?

Пришлось «снизойти»:

— Нет, я зимовал на Новой Земле.

— А, понимаю, понимаю, это между Шпицберген и Франц-Ёсиф? Нет, извиняйте, это в сторону от Франц-Ёсиф, верно? — И тут же, без перерыва:

— А золото там есть?

Я ответил, как на экзамене:

— Да, там есть и золото, и серебро, и другие цветные металлы, но ни один из них не имеет промышленного значения.

Неожиданно Ицхак Вульфович закричал:

— Ой, смотрите на этого государственного человека — ему очень нужно, чтобы у золота имелось промышленное значение, а чтобы личное значение, это, видите ли, его вообще не устраивает!

Вмешалась внучка Лена, моя ровесница:

— Дед, я тебя умоляю, зачем тебе это золото, чего ты пристал к Зиновьеву, на что ему золото, скажи на милость?

Дед отреагировал моментально, словно ждал такого поворота темы:

— На черный день.

Но Лена оказала достойное сопротивление:

— У нас, чтобы ты знал, все дни черные — разве напасешься золота?!

Когда же маленькая Оленька, дочь Лены и правнучка Ицхака Вульфовича, достав из маминой прически шпильку и вставив ее в розетку, устроила короткое замыкание, патриарх семейства тихо молвил:

— Нет, это никак не ребенок, это — ежечасный убыток!

Еще несколько лет после того лета, проведенного в доме Сонкиных, я получал от «Сонкина» поздравительные открытки такого типа: «Дорогой Зиновьев! У нас в городе осень. Убираем на участке опавшие листья, и должен сказать, что их у нас в этом году гораздо больше, чем продуктов питания».

Мне решительно нравились любые поездки, и Наташа научилась почти ежегодно выкраивать две-три недели, чтобы побывать со мною на юге или в Прибалтике, правда, года через три-четыре она вновь вернулась к экспедиционной жизни, в которой высокогорье Кавказа чередовалось с еще большим высокогорьем Памира, Памиро-Алая, Тянь-Шаня, а также с ледниками Полярного Урала и Алтая. (Со временем эту пагубную привычку приобрел и наш сын, а теперь, в середине 90-х годов стремительно приобретает и наш внук. Бог даст, внучка, родившаяся в 1995 г., тоже не останется далеко в стороне!)

Вот так примерно шла моя жизнь на протяжении шестидесятых годов, восемь лет подряд. Как-то мне на глаза попало интервью знаменитой фигуристки Ирины Родниной. Ее спросили, трудно ли быть чемпионкой мира, Европы и Олимпийских игр, и она ответила остроумно:

— Первые восемь лет тяжело, потом привыкаешь!

Цифры совпали, мне первые «новые» восемь лет дались нелегко. К счастью, в «привычку» это не вылилось — мне помогли друзья, и одним из первых стал Натан Эйдельман.

Глава вторая ТАРТАРЕН, НАДО ЕХАТЬ

Натана Яковлевича Эйдельмана близкие называли Тоником. Естественно, острили: «Джин с тоником», «Тонизирующий напиток», «Сыграем в бадминтоник» и т. п. Для меня он изначально был Натаном, и только в самые последние годы я стал звать его Тоником (хотя с давних пор он именно так подписывал даримые нам книги).

Сначала с семьей Эйдельманов познакомилась Наташа, поскольку летом 1953 года сыграла пусть не громкую, но добрую роль в их жизни. Тогда после третьего курса Наташа проходила практику в Воркуте, а я — на Таймыре. Как раз из Воркуты пришло ко мне в Игарку ее письмо, полное впечатлений об увиденном в том концлагерном краю. Правда, автор соблюдал осторожность и каких-либо фактов не приводил — подробности Наташа рассказала мне уже глубокой осенью, когда мы оба возвратились в Москву из своих экспедиций.

В Воркуте летом 1953-го прошли массовые волнения в лагерях. После смерти Сталина (март) и ареста Берии (июнь) заключенные потребовали пересмотра лагерного режима, амнистии политическим (для уголовников она уже состоялась) и вообще много такого, для чего еще, по мнению властей, не наступило время, и потому они кроваво расправились с бунтовщиками. Зоны, над которыми поднялись самодельные призывы «Ни грамма угля Родине!» (каков, однако, лозунг, а?!), были заняты солдатами внутренних войск, высшие чины МВД прибыли в Воркуту чинить скорый и неправый суд. Каждого десятого выводили из строя на расстрел. Заключенному Эйдельману Якову Наумовичу посчастливилось не попасть в число смертников, и он дожил до прижизненной реабилитации.

Отец Натана был человеком ярким и храбрым. Талантливый журналист, он владел несколькими языками. Отважно воевал на фронтах первой мировой и Отечественной войн, а после Победы возглавил на Всесоюзном радио редакцию, вещавшую для зарубежных слушателей на темы советского театрального искусства. Яков Наумович писал острые критические статьи о спектаклях на современную тематику, не щадя самолюбия таких именитых драматургов-лауреатов, как Анатолий Софронов, Анатолий Суров, Николай Вирта. И стал одним из главных кандидатов на истребление, едва началась кампания борьбы с космополитизмом. Получив большой срок (восемь или десять лет), он отправился в 1950 году в глубину заполярных шахт.

Наташа проходила практику на воркутинской мерзлотной станции, чей персонал в большинстве своем состоял из бывших и даже сущих заключенных. Зона располагалась буквально за стенами станции, лагерный быт витал над всем и вся. Надо еще добавить, что одна Наташина родственница, сама потерявшая в репрессиях мужа в середине 30-х годов, тесно общалась со своей коллегой, школьной преподавательницей английского языка Марией Натановной Эйдельман, чей муж пребывал в Воркуте. Остальное домыслить несложно: Наташины знакомые — тамошние старожилы — в 1954 году помогли Марии Натановне устроиться в Воркуте и добиться свидания с мужем. А когда Яков Наумович вернулся в Москву, Наташа познакомилась в их доме и с ним, и с его сыном Натаном, молодым историком, окончившим МГУ на три года раньше нас. После реабилитации Яков Наумович не восстановился на прежнем месте в радиоредакции, предпочтя работу корректора в каком-то заурядном издательстве, а затем — шестидесятирублевую пенсию. Натан всю жизнь восхищался благородной гордостью своего отца.

С Натаном у нас к тому же оказались общие приятели-историки, его однокашники, и начиная с 1960 года мы регулярно виделись, чаще всего — в домах друзей, его и наших. В основном (и подолгу) общались по телефону. Он обожал анекдот на эту тему: отчаявшийся дозвониться муж телеграфирует жене из Владивостока, чтобы она немедленно положила трубку.

В те времена Натан был уже на подходе к тому, чтобы сделаться «известным писателем и историком». Кандидатом наук он стал в начале 60-х годов, членом Союза писателей — в конце 60-х, но это формальности: после первых же «герценовских» книг, еще до Пушкина, до декабристов, его узнали широко и основательно.

К Герцену он пришел в какой-то степени неожиданно для самого себя. Работая в областном краеведческом музее в подмосковном Новом Иерусалиме, он обнаружил в музейных фондах переписку, связанную с Герценом. Но вот в самом-то музее Натан оказался отнюдь не случайно, его привела туда судьба интеллигента сталинско-хрущевских времен, и можно лишь благодарить ее за то, что была она к нему не столь уж беспощадной.

По окончании МГУ в 1952 году он как сын своего отца, уже грузившего в заполярной шахте уголь в вагонетки, не вправе был рассчитывать на приличное распределение, несмотря на бившую в глаза одаренность. Натан стал школьным учителем, причем даже не в Москве, а в Орехово-Зуево, и преподавал не столько историю, сколько целый набор предметов, начиная с географии, астрономии, английского и кончая чуть ли не физкультурой. Его учительская карьера, продолжавшаяся и в Москве, длилась лет семь-восемь, после чего Натан получил работу в подмосковном музее.

Все это узнавалось постепенно, от разговора к разговору, и одно только было ясно для нас всегда: мы дружим с удивительным историком-исследователем, архивистом, писателем, великим рассказчиком и остроумцем. А также — со щедрым дарителем собственных книг, снабженных добрыми, лукавыми, шутливыми надписями.