Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

• Название: Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф
• Автор: Сельма Лагерлеф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-077265-0

Сельма Лагерлёф (1858–1940) была воистину властительницей дум, примером для многих, одним из самых читаемых в мире писателей и признанным международным литературным авторитетом своего времени. В 1907 году она стала почетным доктором Упсальского университета, а в 1914 ее избрали в Шведскую Академию наук, до нее женщинам такой чести не оказывали. И Нобелевскую премию по литературе «за благородный идеализм и богатство фантазии» она в 1909 году получила тоже первой из женщин.

«Записки ребенка» (1930) и «Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф» (1932) — продолжение воспоминаний о детстве, начатых повестью «Морбакка» (1922). Родовая усадьба всю жизнь была для Сельмы Лагерлёф самым любимым местом на земле. Где бы она ни оказалась, Сельма всегда оставалась девочкой из Морбакки, — оттуда ее нравственная сила, вера в себя и вдохновение. В ее воспоминаниях о детстве в отчем доме и о первой разлуке с ним безошибочно чувствуется рука автора «Чудесного путешествия Нильса с дикими гусями», «Саги о Иёсте Берлинге» и трилогии о Лёвеншёльдах. Это — история рождения большого писателя, мудрая и тонкая, наполненная юмором и любовью к миру.

---

— Прекрасно быть молодым, — сказала она. — Но и опасно. Один ошибочный поступок — и вся жизнь разрушена.

По дороге домой я невольно размышляла об истории с четырьмя студентами. Конечно, я поверила, что это правда, ведь полковница рассказывала очень серьезно, даже по-настоящему взволнованно, но тем не менее было во всем этом кое-что странное. Например, револьверы, были ли они в Швеции во времена полковницыной молодости, лет этак тридцать назад? Хотела бы я знать.

Но если револьверов тогда не было, то вся история, наверно, выдумка?

Или, может, случилась она не в старину, а совсем недавно, и полковница сказала, что слышала ее в молодости, затем только, чтобы я не догадалась, о ком идет речь?

И почему она не назвала имен студентов, коли история старая?

Странно, что мадемуазель фон К. сидела у полковницы и плакала. Мадемуазель-то фон К. не из тех, у кого глаза на мокром месте.

Вдруг что-то случилось с ее женихом?!

Вдруг он и есть тот медик, который сошел с ума и застрелился?

Ох нет, вряд ли уж все так скверно.

Не мог Господь так жестоко наказать меня за то, что произошло вечером в канун Пасхи. Это было бы несправедливо. Он же знает, как мне трудно что-нибудь сказать, когда кругом много народу, и как я стесняюсь перед дядей Уриэлем, и Даниэлем, и мадемуазель С.

К тому же наказывать надо меня, а не студента.

Нет, то, что рассказала полковница, все-таки имело касательство к ней самой.

Я старалась додуматься, как все это взаимосвязано. Вчера весь день размышляла, но так ни к чему и не пришла. И сейчас по-прежнему теряюсь в догадках.

Кстати, вчера случилось еще кое-что очень странное.

(Ну вот, пришла из церкви Улла с Элин и Алланом, так что на сегодня, пожалуй, закончу.)

Понедельник 21 апреля

(Сегодня мне полегчало, но тетя полагает, что лучше посидеть дома, пока я совсем не поправлюсь. Так что нынче я тоже могу сколько угодно писать дневник.)

Ну так вот, первым делом расскажу о другом странном происшествии, случившемся в субботу.

Придя домой с английского урока, я ужасно удивилась, потому что за большим столом в столовой сидел дядя Уриэль, разложив перед собой массу каких-то бумаг. (Обычно дядя раньше половины четвертого домой не приходит, а сейчас было всего-навсего четверть третьего.) Он снял со стола скатерть и сидел, стараясь привести в порядок кучу каких-то листов и листочков.

С виду казалось, будто все эти бумаги раньше были свернуты трубочкой, потому что теперь скручивались и загибались и дядя никак не мог с ними сладить. Он сделал мне знак, чтобы я помогла ему их расправить, что я, конечно, сделала с удовольствием.

Я сразу обратила внимание, что бумаги исписаны красивым почерком, и подумала: интересно, о чем там речь, — однако предпочла показать дяде, что не любопытна, и смотрела в пространство. Но дядя обладает удивительной способностью угадывать, о чем я думаю, и теперь он засмеялся и сказал, что этот хлам я вполне могу прочесть.

И он тотчас придвинул ко мне целую стопку листов.

— На-ка посмотри, что это такое.

Как пишут в романах, дважды меня просить не пришлось. Мне казалось невероятно волнующим, что можно прочитать рукопись, страницы, которые позднее будут напечатаны. Я развернула первый лист и начала читать.

«Элисиф. Пьеса в стихах в пяти действиях и восьми картинах». Вот и все, что стояло на первой странице.

Написано было необычайно красиво, словно напечатано, и выглядело весьма соблазнительно и многообещающе.

На второй странице обнаружился перечень действующих лиц. Ужасно длинные и красивые имена королей, рыцарей, епископов, благородных дам и монахинь. Заглавные буквы выведены особенно красиво, с множеством завитушек и росчерков. Список был длинный, занимал всю страницу.

На третьей странице я прочла: Первое действие. Первая сцена, а ниже — очень подробное описание средневекового шведского замка. Упомянуты и сводчатые коридоры, и коньки крыш, и ворота, и башни, и лестницы, и увитая плющом стена. Все выписано так красиво и тщательно, что хоть сейчас отсылай в набор.

На четвертой странице сообщались имена тех, кто участвовал в первой сцене. Сплошь немецкие ландскнехты на службе короля Альбрехта Мекленбургского. Они сидели за столом во дворе замка, пьянствовали и пели шведскую застольную песню.

Пятая страница начиналась с питейной песни ландскнехтов. Звучала она так:

На алой заре
С мечами в руке
Шагаем мы все
Вверх по горе.

И все. Продолжение отсутствовало.

— Ну, нашла что-нибудь? — спросил дядя.

— Да, тут начало пьесы под названием «Элисиф», — сообщила я.

— А как по-твоему, что вот здесь? — сказал дядя, показывая на несколько стопок бумаги, которые просмотрел сам. — Опять же начало пьесы под названием «Элисиф».

— И больше ничего, дядя?

— Сказать по правде, думаю, да. Просто упражнения в каллиграфии.

Тут я определенно сказала большую глупость:

— Дядя, это вы сочинили?

— Не стыдно тебе спрашивать, растрачивал ли я свое время, каллиграфически выписывая такую чепуху?

Я ответила, что думала, дядя написал это давно-давно, в бытность студентом или школьником.

— Ну, раз уж тебе так хочется знать, то, пожалуй, я могу сказать тебе, что получил этот пакет сегодняшней почтой из Упсалы. Один из моих тамошних друзей был опекуном, или как уж его назвать, некого студента, завзятого кутилы и шалопая, который теперь вот взял и застрелился. Эти бумаги, очевидно, все, что после него осталось, и мой друг обратился ко мне с просьбой просмотреть их и сообщить, годятся ли они на что-нибудь.

— Дядя, — спросила я, — а как звали студента, который застрелился?

Дядя, однако ж, решил, что доложил мне вполне достаточно. И, в точности как полковница, сказал, что имя не имеет значения.

Знали бы они, как для меня важно это выяснить!

Тут наш с дядей разговор оборвался, потому что пришла служанка накрывать к обеду. И хорошо, что она пришла, ведь, когда и дядя заговорил о застрелившемся студенте, я так испугалась, что вся комната закружилась у меня перед глазами. Я бы наверное упала в обморок, если бы не ушла в детскую и не легла на диван.

Поездка в Упсалу

Пятница девятое мая

В поезде по дороге из Стокгольма в Упсалу

Я сунула дневник в дорожную сумку, ведь было так замечательно писать в нем минувшей зимой, когда я ехала в Стокгольм. И теперь вот сижу в углу купе с карандашом в руке и тетрадью, совсем как в тот раз.

Подумать только, как много всего произошло с тех пор! Дневник исписан почти до конца, боюсь, что, если в Упсале со мной случатся какие-нибудь приключения, на них, чего доброго, не хватит места.

А все-таки о многом я вообще не написала. Просматриваю сейчас записи и вижу, что про студента своего упоминала чуть ли не на каждой странице, но о скольких же вещах вообще умолчала. Не рассказала ни об одной театральной пьесе, а ведь весьма часто бывала в Опере и в Драматическом. Когда в первый раз ходила в Оперу, в роли Тамино в «Волшебной флейте» дебютировал Арвид Эдман,[54] и это было, по-моему, замечательно, поскольку Арвид Эдман учился в карлстадской школе и приезжал в Морбакку к Даниэлю и Юхану. («Волшебна я флейта» — опера скучноватая. Только музыка чудесная. По-моему, хорошо бы придумать для этой музыки другое действие, кажется, это называется либретто.)

Стыдно, конечно, что я так много всего пропустила. Не рассказала о шикарном ужине у тети и дяди, где собралось множество аристократичных гостей, не рассказала, что дядя Кристофер целую неделю пробыл в Стокгольме, приезжал развлечься и пригласил нас всех пообедать в «Хассельбаккен» и прокатиться вокруг Юргордена. Ужасно весело было, а я словечком об этом не обмолвилась.

Тетя Георгина не раз ходила с нами, детьми, на прогулки, с тех пор как вечерами стало светло. Она показала нам Хагу[55] с забавными Медными шатрами, которые на самом деле вовсе не шатры, а просто как бы ширмы для королевских конюшен и сараев. Больше всего мне понравился старый дворец в лесу, который задумал построить Густав III, хотя успел поставить только подвальный этаж. Видели мы и Новое кладбище, и Сульну, и арку Карла XV, которая на самом деле вовсе не арка, а дорога, пробитая в горе.

Надо было рассказать и о том, что когда мы выезжали на прогулку с дядей Кристофером, то останавливались на большой юргорденской лужайке и смотрели кукольный театр, потому что дядя считает его чуть ли не самым занятным в Стокгольме. И у «Бельмансру»[56] мы тоже побывали, и я видела бюст, но, на мой взгляд, он слишком тяжеловесный и неуклюжий. Вовсе не такой красивый, как портрет Бельмана, который висит над фортепиано у нас в Морбакке.