Александр Житинский - Плывун

• Название: Плывун
• Автор: Александр Житинский
• Жанр: Поэзия
• Год: 2012

Роман «Плывун» стал последним законченным произведением Александра Житинского. В этой книге оказалась с абсолютной точностью предсказана вся русская общественная, политическая и культурная ситуация ближайших лет, вплоть до религиозной розни. «Плывун» — лирическая проза удивительной силы, грустная, точная, в лучших традициях петербургской притчевой фантастики.

В издание включены также стихи Александра Житинского, которые он писал в молодости, потом — изредка — на протяжении всей жизни, но печатать отказывался, потому что поэтом себя не считал. Между тем многие критики замечали, что именно в стихах он по-настоящему раскрылся, рассказав, может быть, самое главное о мечтах, отчаянии и мучительном перерождении шестидесятников. Стихи Житинского — его тайный дневник, не имеющий себе равных по исповедальности и трезвости.

---

Причина официально была в том, что фирма за истекший год дважды нарушала сроки выплаты арендной платы, а неофициально, как догадывался Пирошников, в желании кого-то захватить небольшое, но приятное местечко на 1-й линии, где можно было бы устроить нечто более доходное, чем салон интеллектуальной литературы.

Оба послания по сути дела не просто лишали места, но лишали возможности жить дальше на свой собственный заработок, заставляли побираться у детей, мысль о чем была невыносимой.

Детей у Пирошникова было трое, из них один приемный сын Толик, двое же других — старшая дочь Люба и младшая Анюта — были нажиты в разных браках. Про бывших жен и говорить нечего, хотя ни с одной их них он не расстался плохо, со скандалом, но пойти на унижение Владимир Николаевич никогда бы не смог. Все же худо-бедно последние три десятка лет он тянул семейный воз — то один, то другой — и никогда иждивенцем не был. Сейчас же, с одной пенсией на руках и без жилья, оставалось только податься в бомжи.

Комната в коммуналке, где он был когда-то прописан, давно была отдана дочери Любе, рожденной во втором браке — единственном официальном браке Пирошникова. Не отбирать же назад?

Тут как нельзя более некстати встретился на пути железный мусорный контейнер, какие привозят на специальных машинах, — с четырьмя прямоугольными окнами сверху для сброса в них мусора. У двух из них стояли бомжи, роясь в мусоре при помощи палок с крюком на конце.

Пирошников опустил глаза, прошел мимо не глядя. Ему почему-то всегда было неловко, стыдно — и вовсе не за этих несчастных, а за тот порядок вещей, который сделал возможной эту картину.

Настроение испортилось вконец. Он вышел на Средний проспект и увидел светящуюся вывеску итальянского ресторана Mama Roma. Недавние мысли о римской брусчатке, воспоминания об одной из тратторий Рима, где ему доводилось ужинать, да мерзейшее настроение привели к тому, что Пирошников решительно повернул ко входу и зашел в ресторан.

Он знал, что это заведение ему не по карману. Но охвативший его пофигизм отчаяния с легкостью отверг все благоразумные доводы, да вдобавок хотелось еще немного выпить.

Он сел за столик и заказал скромный ужин — пасту пенне с соусом песто и бокал красного сухого кьянти.

— И пармезаном посыпать, — напомнил он официанту.

Это звучало как музыка или стихи. Паста-пенне-песто. Кьянти-пармезан!

Официант был явно немузыкален.

Потом уже Пирошников выпил еще один бокал и пожалел, что не заказал сразу бутылку. Настроение не улучшилось. Слово «бомж» все более укреплялось в голове, и как бы для того, чтобы подтвердить его и материализовать, Пирошников не направился к метро, когда покинул ресторан, а пошел по Среднему проспекту к близкой набережной, а там повернул к Биржевому мосту.

Отчаяние все более овладевало им, он его бережно взращивал в душе, внутренне рыдая над неправильно прожитой жизнью, которая задумывалась совсем иначе, с неким смыслом и предназначением, а прошла как Бог на душу положил…

Пирошников усмехнулся. Бог все же положил на душу, не кто-нибудь. Вспомнилось из любимого Блока:

Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!

Эти строчки чуть-чуть его успокоили, так что он смог обратить внимание на красоты белой ночи и на гуляющую по набережной молодежь с пивными банками в руках.

Эти молодые люди, совсем не похожие на молодежь шестидесятых, как уже упоминалось, вызывали сложные чувства в Пирошникове. Не то чтобы он их презирал или ненавидел, но подозревал в отсутствии идеалов и потому относился настороженно, не верил, что им по силам решать какие-то жизненные задачи.

Внутренний чертик Пирошникова тут же вопрошал, какие же такие задачи решил сам Владимир Николаевич или его поколение в целом, и выходило, что задачи какие-то были, но ни одна из них толком не решена, чтобы служить примером и наставлением.

Поэтому лучше было не думать такие мысли, а просто наслаждаться прохладной белой ночью, которая, однако, в этот раз была пасмурна, а оттого темнее обычного. Похоже, собирался дождь. Но даже это обстоятельство не отвратило Пирошникова от маршрута к Биржевому мосту, тогда как следовало идти в обратном направлении, чтобы успеть зайти в метро до закрытия.

Время приближалось к полуночи.

Владимир Николаевич вышел на Стрелку, где было особенно много гуляющих, несмотря на хмурую погоду, и, не раздумывая долго, свернул на Петроградскую через Биржевой мост.

Это было странно для него самого, ибо нога Пирошникова не ступала на Петроградскую не менее десяти лет — и вполне сознательно. Слишком много разных переживаний было связано с этим заколдованным петербургским местом. Здесь когда-то свершился в его судьбе перелом, здесь он едва не погиб, но сумел выкарабкаться из серьезной переделки и начать новую жизнь, от которой годы спустя сам же бежал.

Ему неприятны были эти воспоминания, и сейчас он об этом не думал, поскольку свернул на Петроградскую инстинктивно и пошел далее уже «на автопилоте», как называют безошибочную навигацию не помнящего себя пьяницы.

Но Пирошников отнюдь не был пьян сейчас, как в ту памятную ночь, о которой он не хотел вспоминать. Сходно было внутреннее, а не внешнее состояние. А именно — крах прошлой жизни и полное непонимание того, как жить дальше.

Тогда у него имелся запас в несколько десятков лет, сейчас такого запаса не было, Пирошников находился почти на краю пропасти.

Он заметил справа, в устье Кронверки, еще один плавучий ресторан в виде фрегата, а может быть, корвета, с гуляющей на палубе публикой, а также огромный провал в ряду знакомых с юности зданий — будто зуб вырвали! — на том месте, где было общежитие Университета, откуда сорок лет назад беспросветной декабрьской ночью он отправился в свое путешествие на том самом автопилоте.

Общежития больше не было, и не нужно было обладать даром прорицателя, чтобы предсказать — что будет на его месте. «Гостиницу построят, как пить дать…» — пробормотал Пирошников и, пройдя мимо ресторанного фрегата с названием «Летучий голландец», оказался на деревянном мосту через Кронверку, ведущем к Петропавловке.

Это была конечная точка его прогулки, она же начальная точка путешествия в неведомую жизнь.

Он словно пытался войти снова в ту же реку, найти то течение, которое вынесло его когда-то из омута пьянства и безделья, поэтому он пошел далее уже вполне осознанно — к своему дому, где прожил не много и не мало — целых четырнадцать лет. Для этого предстояло войти в хитросплетение улочек Петроградской стороны, всегда неожиданных, сколько бы здесь ни прожил. Съезжинская, Сытнинская, Саблинская… «Съехались, насытились, стали саблями махать…» — бормотал Владимир Николаевич, снова, как и сорок лет назад, погружаясь в паутину этих темных даже в белую ночь улиц.

Перед тем поворотом, за которым открывался вид на его прежнее жилище, Пирошников остановился, чтобы отдышаться и набраться духу. Что-то здесь было от возвращения блудного сына, только вот отца в том доме не было и не было никого, кто мог бы понять и простить. За что простить? «За все», — сказал он себе.

И вдруг он увидел справа от себя, в черной подворотне, уходящей во двор-колодец и уставленной зловонными железными баками с мусором, белое движущееся пятнышко. Он шагнул туда и пригляделся. Это был котенок с белой грудкой, сам серый и с виду ухоженный, совсем не похожий на бродячего. И по тому, что он не испугался Пирошникова, а наоборот, устремился к нему навстречу, было понятно, что он домашний, непуганый и доверчивый. Вероятно, подбросили к двери подъезда, а он пошел гулять, не подозревая ни о бродячих собаках, ни о свирепых подростках, насосавшихся пива, ни обо всей этой мерзкой жизни, зловонной, как мусорные баки.

Он подошел совсем близко и посмотрел на Пирошникова вопросительно, как тому показалось.

— Ну куда я тебя возьму? Мне самому идти некуда… — вздохнул Пирошников, отвечая на его немой вопрос.

Котенок чуть наклонил головку. Казалось, он обдумывал эти слова и искал варианты возражений.

— А с другой стороны, — продолжал рассуждать Пирошников, — тебя здесь сожрут.

Молчание котенка выражало полное согласие с этой мыслью.

Пирошников наклонился к нему и поднял на ладони, ощущая кожей его невесомое тельце с крохотными ребрышками под шерсткой. Котенок успел лизнуть Пирошникову ладонь, когда тот протягивал ее к нему, что растрогало Владимира Николаевича, но он, чтобы не показывать это котенку, проворчал только:

— Ишь, какой шустрый. Дипломат!

И котенок был засунут в портфель, а чтобы ему там привольно дышалось, Пирошников откинул крышку портфеля. Вид у него получился расхристанный с висящей крышкой портфеля, но зато котенок был пристроен удобно.