Ирина Богатырева - Кадын

• Название: Кадын
• Автор: Ирина Богатырева
• Жанр: Детская проза

Этот роман о царице, ставшей свидетельницей и жертвой роковых перемен в жизни и духе своего народа.

В основу замысла легла научная сенсация — уникальное захоронение молодой женщины, обнаруженное в 1993 году в приграничной зоне Алтая, на высокогорном плато Укок. Прекрасно сохранилась не только мумия, но и одежда, и поразительный по пышности и высоте парик, и ритуальная атрибутика. Всплыли легенды о древних девах-богатырках, хранительницах алтайского народа, разгорелся интерес к культуре жителей алтайских гор в VIII–VI вв. до н. э.

Курганы этой культуры, названной условно пазырыкской — по урочищу Пазырык, в котором были раскопаны самые большие и богатые курганы, — известны науке с конца XIX века. Но при всем богатстве находок представление о древних жителях Алтая до сих пор очень фрагментарное. Установлено предположительное родство пазырыкцев со скифской, персидской, иранской культурами. Сделан вывод об их воинственности. Их искусное кузнечное ремесло, использование ртути для получения тончайшего золота, тонкие татуировки на теле, музыкальные инструменты — барабаны и арфа, похожая на китайскую цитру, — все это значительно выделяет пазырыкцев на фоне соседствовавших с ними народов.

Но восстановить их историю так и не удалось. Ни откуда они пришли на эту землю, ни куда ушли, доподлинно не известно. Их культура просуществовала сравнительно недолго. Невелико и количество захоронений — в сопоставлении с той площадью, которую они предположительно населяли.

Неясно и происхождение пазырыкцев. До первых анализов ДНК этот народ считали предками современных алтайцев-тюрков, сейчас же ясно, что они относились к европеоидному типу с малым вмешательством монголоидной крови — скорее всего как примеси соседних народов. Несмотря на это в сознании современных алтайцев пазырыкцы стали их предками.

Ирина Богатырева не считает свой роман ни исторической реконструкцией, ни опытом в жанре фэнтези. И тут с автором нельзя не согласиться. Ее произведение заставляет прожить универсальные законы человеческого существования — пусть и в пространстве мира, о котором известно только, что он был и безвозвратно канул в Лету. Перед нами произведение с классической литературной задачей — художественного постижения неуловимой тайны и правды жизни.

---

— Там, как свернешь от ручья в гору, поднимешься по кедровому склону, выйдешь к лысине на согретой стороне холма, — говорил шепотом мужской голос. Он то замирал, то дрожал и срывался, будто конь под ним во весь дух бежал, хотя шаг его был неторопливым. — Оттуда уже мою землянку видно. Не верю, что не знаешь ты тех мест! Сколько раз мне о духах лесных вблизи дома знак был, а выгляну — никого. Не верю тебе, что не встречала в лесу меня, если я о тебе все это время только и думал! Очи! — сорвался голос на хрип, и тут возня послышалась, шорох, один конь шарахнулся и скакнул, мимо меня промчался. Я была поражена, как ударом, именем этим, и тут же признала ее: невысокая, хрупкая, легкая, лесным духам подобная, чуть отклонившись назад, коня почти не сдерживая, промчалась она, одной рукой шапку на себе поправляя, и светлые волосы, отросшие за эти луны без Камкиных ножниц, растрепались. Тут же вслед и спутник ее проскакал — я узнала Зонара. Только как переменился он — или в том луна была виновата? С лица спавшим, отчаянным, жалким он показался мне.

Он нагнал ее в три скачка, она и не думала убегать, только себя показать тем хотела.

— Зачем убегаешь? — отчаянным голосом сказал Зонар, хватая Очишкиного коня за узду. Остановились.

— Я боюсь тебя, вдруг с коня скинешь, — отвечала Очи дерзко.

— Те! — воскликнул он, но она его осадила:

— Молчи. Сколько раз говорила: я не верю тебе. Ты со мной, как с девой из стана, говорить не смей, я вас не знаю, что у вас можно, что нет. Я только чутью своему, как зверь, верю.

Зонар взвыл сквозь сжатые зубы — даже конь под ним присел и шарахнулся. Очи тронулась, Зонар совладал с конем и нагнал ее, опять поехали плечо к плечу. Я же, в тени держась, вслед за ними поспешила, и все, каждое слово их, слышно мне было в той неожиданно теплой, влажной ночи.

— Тебя с девами из стана зачем сравнивать мне, скажи? — говорил Зонар не своим, сдавленным голосом. — Я помню об этом, Очи, потому и сам не свой, сам не знаю, как повернуться, взглянуть на тебя. Ты же то теплая, добрая, то как клинок взгляд твой, и я не знал в себе большего страха, чем от этого взгляда. Что это, Очи? Зачем? Или я не достоин тебя? Все забыл и оставил я, долю свою, как старую шапку, без толку всю зиму носил, все за тебя одну держусь. Никогда такого со мной не бывало. Знаю я всем своим сердцем: все переменится у меня, если придешь ты ко мне. Ведь ты не такая, как наши девы: они то глаза томно закатят, то смеются, как куропатки, то меха на шубу просят. А ты другая — как лес, как вода, тебе не надо ничего, как тайге от охотника ничего не надо, — только меня, всего меня тайге надо…

Он был как больной, и слова его, горячие, как в бреду, изливались единым потоком. Сам уже явно не помнил, с чего начинал. От каждого его слова в моей голове будто шум поднимался, от страсти, с которой говорил он, словно ветер в ушах гудел. Очи же моя молчала, ни слова не отвечала ему. Когда выдохся поток его слов, тогда только заговорила:

— Ты сам зверь, Зонар, себя тайге отдавший, и только ты меня понять в этом можешь. Все слова твои правдивы оттого. Сколько живу я здесь с вами, в стане, задыхаюсь от лжи ваших людей — в каждом слове и взгляде ложь, что у дев, что у парней. Если б звери так жили, как люди живут, если б так же водили друг друга за нос, много ли было б в лесах зверья, Зонар? Если и есть кто-то, кто понимает это и это во мне, так лишь ты один. Девы ваши меня до сих пор боятся и дикой считают. Парни за пугало держат, все норовят при случае пальцем ткнуть: вот лесная дева, а глаза горят у всех, так каждый и думает, чтобы поймать такую дичь в тайге. Скучно и душно у вас мне, Зонар.

— Так уйдем же! Сейчас! — Он снова ринулся к ней, пытаясь обнять и притянуть к себе, но она вырвалась, толкнув локтем в грудь. Он резко выдохнул, охнув, а кони шли как ни в чем не бывало дальше.

— Ты о другом забыл, Зонар, — Очи продолжала. — О том, кто я такая. Ты все лесным духом меня считаешь, но такой до этой осени я была. Теперь я другая. И есть надо мной власть, что сама приняла я.

— Кто? Или Ал-Аштара? Она же ребенок!

— Не она эта власть. Она! — сказала Очи и указала на месяц, уже скрывавшийся за горой.

— Как ты можешь верить в это?! Ты! Ведь мы с тобой знаем, что лишь одна власть существует в мире — власть крови в наших жилах.

— Ты мужчина, Зонар, — отвечала Очи спокойно и так, как никогда слышать мне не доводилось, — холодно, словно больше было доступно ей, чем всем людям. — Вам ничто она. Мне же обещает такое открыть, что в век свой не открою сама, если буду с тобой.

— Что же это? Ты ли хочешь среди дев жить в чертоге, где пахнет только бабьим потом от постоянных прыжков с оружием? Ты не сможешь там жить, Очи! Тебе дурно станет и потянет в стан, к парням. Ты же зверь, Очи, ты хищник, ты такая, как я!

— Не говори о том, чего не знаешь! Да, не этого я хочу. Но она открывает нам знания, которые вам, мужчинам, только перед смертью открыться могут.

— Что же это такое? — спросил Зонар, и они вдруг остановили коней. Луна почти скрылась. В чуть серебрящейся тьме лица их были мне не видны. Лишь голоса, режущие эту темноту.

— Над ээ власть. Над ээ-борзы высшую власть.

— Такого нет у людей, — вдруг шепотом заговорил Зонар.

— Камка не человек, а я стану камкой, — Очи отвечала. — Она власть такую имеет.

И они замолчали. Что видели в тот момент они друг у друга в глазах, мне неизвестно. Вдруг залаяла в стане одинокая собака.

— Я одна дальше еду, Зонар, — сказала Очи.

— Так ты придешь? — спросил он, за узду ее коня хватая. Но она посмотрела на него — и тут же он отпустил узду. — Скажи, что придешь ко мне! Я тут же покину стан, ждать тебя буду. О нас забудут все. А если доля твоя такова — не покинет она тебя, даже если со мной будешь!

Очи молчала. Слышала я, как узда ее звенела в пальцах, дергала и перебирала она ее.

— Так ли это, Зонар? — вдруг таким знакомым, ясным, детским своим голосом спросила она. Очень самой хотелось ей в это верить.

— Те, Очи! Доля — это то, что дали нам духи. Хоть к самым дальним стоянкам откочуй один и там, с чужими людьми, чужой жизнью жить начни — и там настигнет она тебя. А пояс твой — это не доля. Это долг, который тебе, с твоим сердцем, невыносим будет. Не бойся, Очи: если его ты оставишь, не потеряешь долю великой камкой быть.

Он был как больной и говорил, как больной, и Очи верила ему — у нас говорят, что больные не врут и предсказывать могут будущее.

— Ответь же: придешь? — в нетерпении снова спросил Зонар.

— Приду.

Он охнул, будто опять ударила она его, и коню своему так сжал бока, что тот заходил под ним, и стоило ему труда его удержать.

— Когда же? Скажи!

— Я хочу увидеть праздник весны.

— Нет! — он вскричал. — Как это можно! Еще столько дней! Зачем он тебе? Бабьи вопли, скачки да пьянство. Приходи на третий день.

— Нет. В полнолунье приду.

— Хорошо, — ответил он, поняв, что бесполезно с ней спорить. — Хорошо. Помнишь, где моя нора?

— Я все помню.

— Хорошо, хорошо. Я буду тебя ждать. Я уже тебя жду. Ты слышишь? Слышишь?

Она ему не ответила, тут он снова склонился к ней, она не оттолкнула его, и черные их силуэты слились. Как от боли, зажмурила я глаза и голову закрыла руками. Услышала топот — открыла глаза: во весь дух Очи с места уже летела, а Зонар своего коня вздыбил, крутился на месте, будто еще не зная, за ней ли лететь, прочь ли устремиться. Наконец развернул коня и пустил в тайгу.

Меня колотило, как в болезни. Хотела бежать к дому, но ноги подгибались. Был бы снег кругом, легла бы я в снег, умылась, но я была на прогретом склоне, вокруг голая, мокрая земля. Неспешно, с каждым шагом собираясь с мыслями, отправилась я к дому.

Впервые пожалела я за все время, сколько в стане мы жили, что нет рядом Камки, чтобы спросить у нее совета. Ээ-тоги мой растворился. Впервые я ощутила себя одной, и всю тяжесть власти над человеком, ответственности за него, мне порученной бело-синим, на себе ощутила.

В дом тихо я вошла — даже мамушка не подняла головы. Все спали, Санталай шумно дышал, светильники потушены были, лишь огонь в очаге тлел. Очи лежала в своем углу, и по позе ее, по дыханию неясно было, притворяется или правда уже спит.

Я сняла со стены один из светильников, зажгла от очага и, прикрывая рукой, подошла к ней, склонилась, заглянула в лицо. Спокойным оно было. Ни страданий, ни сомнений не отразилось на нем. Только сейчас увидела я — или неверный свет сделал это, — как изменилась Очи за эти неполные три луны. Неискушенной, открытой девочкой пришла она — уверенной в себе, твердой, жесткой стала теперь. Я смотрела на нее, и весь разговор, что слышала, звучал в голове, но не знала я теперь, верно ли поняла все, что говорила Очи. Видела я по лицу ее, что некая тайная мысль ею владеет. О том ли, о чем я слышала, — уйти к мужчине, отказаться от служения Луноликой, — или же мысль эта была иной, и ее она не высказала, обманув не только меня, но и Зонара? Так думала я, когда Очи открыла глаза.