Ирина Богатырева - Кадын

• Название: Кадын
• Автор: Ирина Богатырева
• Жанр: Детская проза

Этот роман о царице, ставшей свидетельницей и жертвой роковых перемен в жизни и духе своего народа.

В основу замысла легла научная сенсация — уникальное захоронение молодой женщины, обнаруженное в 1993 году в приграничной зоне Алтая, на высокогорном плато Укок. Прекрасно сохранилась не только мумия, но и одежда, и поразительный по пышности и высоте парик, и ритуальная атрибутика. Всплыли легенды о древних девах-богатырках, хранительницах алтайского народа, разгорелся интерес к культуре жителей алтайских гор в VIII–VI вв. до н. э.

Курганы этой культуры, названной условно пазырыкской — по урочищу Пазырык, в котором были раскопаны самые большие и богатые курганы, — известны науке с конца XIX века. Но при всем богатстве находок представление о древних жителях Алтая до сих пор очень фрагментарное. Установлено предположительное родство пазырыкцев со скифской, персидской, иранской культурами. Сделан вывод об их воинственности. Их искусное кузнечное ремесло, использование ртути для получения тончайшего золота, тонкие татуировки на теле, музыкальные инструменты — барабаны и арфа, похожая на китайскую цитру, — все это значительно выделяет пазырыкцев на фоне соседствовавших с ними народов.

Но восстановить их историю так и не удалось. Ни откуда они пришли на эту землю, ни куда ушли, доподлинно не известно. Их культура просуществовала сравнительно недолго. Невелико и количество захоронений — в сопоставлении с той площадью, которую они предположительно населяли.

Неясно и происхождение пазырыкцев. До первых анализов ДНК этот народ считали предками современных алтайцев-тюрков, сейчас же ясно, что они относились к европеоидному типу с малым вмешательством монголоидной крови — скорее всего как примеси соседних народов. Несмотря на это в сознании современных алтайцев пазырыкцы стали их предками.

Ирина Богатырева не считает свой роман ни исторической реконструкцией, ни опытом в жанре фэнтези. И тут с автором нельзя не согласиться. Ее произведение заставляет прожить универсальные законы человеческого существования — пусть и в пространстве мира, о котором известно только, что он был и безвозвратно канул в Лету. Перед нами произведение с классической литературной задачей — художественного постижения неуловимой тайны и правды жизни.

---

Глава 4. Праздник весны

Праздником весны начинается летнее кочевье. За несколько дней со всех земель люди снимаются, покидают станы и идут в то урочище, где в тот год праздник проходит. Это место — всегда нежилое и каждый год новое — царь с главами родов испрашивают у духов. В тот год нашли они долину вниз от нашего стана по пенной реке, закрытую со всех сторон голыми холмами. Туда и стекались люди, легкие войлочные дома там ставили. Отцу белый шатер братья заранее выстроили, а сам он, я, Очи и Санталай без поклажи поехали накануне.

Собираясь, я ощущала себя так, будто иду в бой: все было внутри напряжено, будто натянутая тетива, и радостно. Знало мое сердце: это последний день среди людей. Приняв посвящение, где бы я ни жила, такой больше не буду. И от этой мысли становилось тревожно и сладко.

Дорога недолгой оказалась, к сумеркам были на месте. С холма, на котором наш шатер стоял, видно было, как огни костров горят по урочищу — вдоль всех подножий и по склонам, только сама поляна оставалась темна, как озеро. У нашего шатра тоже горел огонь, и вкруг него уже все главы родов сидели — двенадцать человек с младшими сыновьями.

Все люди поднялись, когда подъехал отец к шатру. Старшие братья тут же были, поспешили к нему, коня забрали. На праздник без слуг мы ездим, ведь это наш праздник, и слуги, чужих кровей люди, не должны там быть. Отец мой прошел и сел со всеми на белый войлок. Братья ужин варили; мы с Очи достали лепешки, всем раздали. Сели есть; похлебка была рыбная, жидкая — так мы постимся всю умирающую луну перед праздником. Первая, голая весна — голодное для всех время, дичь бить уже запрещаем, а скот резать еще рано; только рыбой, да хлебом, да корнями питаемся. Но все знают, все чуют, что так только до второй, зеленой весны. Там-то и заживем!

Трапеза прошла в молчании, а как наелись мужчины, так стали рассказывать отцу, куда какой род откочевывает на лето, кто в прежних местах будет, кто новые выпасы искать станет. Отец кивал, иногда переспрашивал. Я дивилась, как помнит он все, ведь семей в каждом роду много, а иные начинают делиться, но он помнил их все и, случалось, даже поправлял глав родов. «Как же надо свой люд знать! — думала я. — Как же Санталаю сложно будет запомнить все это!» И оборачивалась на брата, но он, казалось, не был всем этим занят, негромко говорил со своими сверстниками, пришедшими вместе с отцами.

Заметив мой взгляд, он обернулся весело:

— Ты серьезна, сестричка, будто не на праздник приехала. Улыбнись, Ал-Аштара, еще не в чертоге ты, и не завтра тебе плясать Луноликой танец.

Я помню, меня странно поразили его слова. Будто забыла, что завтра встречусь с девами из чертога. Что будут они танцевать танец Луноликой, от которого всегда приходила я в трепет. Но представить, что сама когда-либо буду крутиться в нем, не могла. И, подумав о том, как близка к этому танцу, я ощутила, что ладони мои вспотели. Не знала я тогда до конца своей доли.

Расскажу теперь про праздник, лето зовущий. Сколько лун прошло с той весны, а он жив во мне. Сколько весен с тех пор я встречала, но помню только его так, будто случился он день назад.

Ночью в долину спустился западный ветер. Непостоянство несет он. Не холодный, но резкий, ветер дул и гнал облака, они сменялись на небе вмиг, рождая зыбкое, тревожное чувство. Отец с главами родов на заре возжигал огонь на холме и вопрошал у духов; те сказали, что грядут неизбежные перемены для всех: и люда, и родов, и нашей, царской семьи. Так сказали духи и так передал отец люду, спустившись с холма и разжигая общий костер от того, первого. Так услышала я, но и без этих слов уже ощутила и могла бы сказать то же самое.

Праздник пошел своим чередом. В ярких одеждах, на конях спускались люди в долину, и она закипала, как гигантский котел. Полы шуб и юбок летали на ветру, конские волосы на верхушках шапок у воинов развевались. Высокие прически замужних женщин кренились и качались, птички из кожи, войлочные шарики и фигурки из золоченой кости слетали с них, как перья, женщины пригибались, а их дети лезли им на плечи удерживать прически или бросались врассыпную, подбирая безделушки, покинувшие головы матерей. Ветер играл с людьми в то утро. Ветер играл с хвостами коней, заплетенными в тугие косы, а гривы у всех были стрижены и убраны в золотые нагривники.

У моей Учкту красной шерстяной нитью был заплетен хвост, такие же красные кисти свисали с нового седла, и ветер задувал их под брюхо лошади, когда спускались мы с холма. Узда блестела золотом, нагрудный ремень тоже блистал — как на войну, спускались мы с Учкту от отцова шатра в то утро, сверху наблюдая собравшееся внизу море людей. Мы были каплей, готовой влиться в это море, — я и Очи, бок о бок со мною ехавшая.

Три другие мои девы ждали внизу. Ильдаза и Ак-Дирьи накрасили даже лица — белой глиной осветлили кожу, подвели черным до переносицы брови, глаза обвели темно-синим, так что огромными казались теперь, словно коровьи, глаза, а губы алые, яркие, манящие сделали. Странно мне было видеть их лица такими.

— Праздник сегодня, — сказала Ильдаза. — Последний наш среди людей день. Надо такими быть, чтобы все нас запомнили.

— Ты думаешь, нас не запомнят? — сказала я. — Луноликой матери дев помнят всегда.

— Кто же их помнит по имени? Мертвый в кочевье — лишний груз, — сморщилась Ильдаза. В ее лице мне было трудно читать в тот день ее настоящие мысли.

А у большого костра уже готовилось подношение молодой весне: уже зарезали белую корову-яка, уже на ее шкуру, разложенную на камне перед огнем, сыпали очищенные кедровые орешки, лили молоко, посыпали мукой. На костре варили мясо, и всем, кто подойдет, давали его — обычно приводили слабых или детей, чтобы сытной похлебкой порадовать после поста. А отец ждал пленников, которых отпускать в тот год собирались.

Большой войны не было несколько лет, и все эти годы без пленников обходился праздник. Но этой осенью на дальнем выпасе увели скот. Люди собрались и догнали воров, их было трое. Двоих убили, а третьего, еще мальчишку, взяли себе.

Он жил всю зиму в том стане, и отец ездил смотреть на него и допрашивать. И мне рассказывал о нем. Был тот мальчишка из степских, как и некогда живший у нас пленник Атсур — царский сын. Степские люди древними нашими врагами были. Жизнь их с нашей сходна, кочевали и скот пасли, но не по горам, а гораздо ниже, в сухих и жарких летом степях. Как осели в этих горах наши люди, воевали со степскими, хотели те выбить нас с хороших зимних пастбищ. Но после убийства царя и пленения царевича Атсура отошли и не являлись больше. До этой осени.

Отец тревожился. У мальчишки все пытался узнать он, как далеко его племя стоит, большие ли у них стада и кочевья. Но ничего не мог добиться: мальчишка был глуп, языка не понимал, звездного неба не знал и всего боялся. Что не явились за ним, говорило отцу — эта встреча была случайна. Но и случайность была знаком, что другие встречи неизбежны теперь.

Обо всем этом говорил мне отец зимой, и не лежала его душа к тому, чтобы отпускать пленника. Предвиденье, царскому нашему роду от бело-синего дарованное, тяготило его. Но традицию обойти тоже не мог. Потому велел людям обходиться с ним так, чтоб не хотел он уйти. И так вышло: когда вывели его к костру, упитанного, раскосого, темнолицего даже после долгой зимы, и спрашивать стали, хочет ли он уйти отсюда сейчас, он замотал головой и сказал: «Нет». Глаза его были испуганными, и озирался он так, будто не знал, куда и бежать. Ему было от силы семь. В другом случае его бы даже не стали допрашивать, но он был единственный пленник, и это надо было сделать, чтобы видели люди: он не заложник. Традиция соблюдена была, люди остались довольны. За этим игры последовать должны были и скачки.

Я видела, как мальчика, уже успокоившегося, подвели к котлу с мясом, и он получил свою долю. На отца взглянула: доволен ли? Но его лицо было мрачно, будто по-прежнему тревога не оставляла его. Я подъехала к нему и тихонько спросила, пока не слышал никто:

— Отчего ты печален? Он не уйдет и не расскажет, где мы стоим и как живем.

— Это только голос собаки, сама собака еще за холмом, — ответил отец пословицей. — Наш люд сумел вобрать одного из них, но вряд ли сможет вобрать всех, если с мечом придут они.

— Нам ли бояться войны, отец!

— Степь больше гор, дочка. Помню, царевич Атсур рассказывал, что в их семьях бывает по три или четыре жены, не считая пленниц, и взрослых братьев по двенадцать и больше человек. Этот малец только и сумел сказать, что был шестнадцатым сыном в семье, потому всегда мало ел. В наших домах столько и не уместится.

— Но ведь не все у них воины, — ответила я. Мне удивительны были такие отцовы мысли.

— Не всякий воин, но всякий может сидеть в седле. Малец не мог сказать, как имя царя, что правит ими сейчас, но мое сердце говорит мне, что это бывший наш пленник Атсур. В нем достаточно было ярости для того, чтобы обойти всех своих братьев. А если так, то он вернется, дочка. Сколь ни велика степь — Атсуру она станет тесна.