Джамал Садеки - Снег, собаки и вороны

• Название: Снег, собаки и вороны
• Автор: Джамал Садеки
• Издательство: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1971

Рассказы сборника, впервые публикуемые в русском переводе, знакомят читателя с творчеством современного новеллиста Ирана Джамала Мир Садеки, ярко и достоверно изображающего многие проблемы иранской действительности.

---

Там, на сломанных ветках, торчала фигурка. Худой, сморщенный человек, одетый в какую-то рвань, висел, проколотый острием сука. Костлявые руки и ноги, одеревеневшие от мороза, свисали безжизненно, как маятник остановившихся часов.

«Солнце, озаряющее мир»

Мне предстояла командировка, и мысли невольно устремились к тому, что в глазах молодого, мало кому известного человека могло скрасить томительность пребывания в чужом городе.

В ушах звучали слова приятелей: «Смотри не упусти случая… Как приедешь, обязательно наведайся туда… и нас вспомнить не забудь…»

Когда я садился в автобус, они хохотали, игриво подмигивали, шептали в ухо: «Радоваться должен, что тебе так повезло, счастливого пути…»

Когда автобус прибыл на место и я, толкаясь среди пассажиров, считал секунды до выхода, в памяти всплыло: «Обязательно наведайся туда…»

Сначала я устроился в гостинице. Потом отправился в баню, как следует помылся, переоделся и вышел в город… Какое-то беспокойство овладело мной, в голове всплывали рассказы приятелей…

Я еще и опомниться не успел, а старый извозчик на своих дрожках уже прикатил меня «туда». Он высунулся из-под смешного навеса, словно черепаха из-под панциря, и подмигнул мне, повторив, как мои приятели: «Желаю удачи». Голова его опять ушла под панцирь, кнут хлестнул тощую спину лошади, дрожки с шумом и грохотом тронулись, а я остался стоять посреди грязной улицы, вдоль которой тянулись низкие стены глинобитных домов. Я ощутил полное одиночество. Мне стало не по себе, подступил страх, как в детстве, когда меня теряли. Оглянувшись по сторонам, я ободряюще сказал сам себе: «Ну, вот и прибыли… Что и требовалось…»

Я разглядывал улицу, куда надо было «обязательно наведаться». Казалось, это покрытая пылью ленивая змея растянулась в своем глиняном логовище под лучами воспаленного, тлеющего, желтого солнца.

Посередине улицы извивалось и ползло что-то толстое и черное, словно большой червяк. Я подошел ближе, — присмотрелся — это текла вода из сточной ямы.

Вдруг я почувствовал какую-то слабость во всем теле. Сердце стучало, ноги дрожали. В голове стоял шум, будто в коробке пересыпался песок.

Я пошел по движению этого «червяка». Рука машинально опустилась в карман. Я достал темные очки, нацепил их. Мне казалось, что за мной идут по пятам, поэтому я часто оглядывался. Однако позади никого не было, и я сказал себе: «Да кто тебя здесь знает… Брось ты эти мысли. Пользуйся моментом… Танцуй, играй, пей… наслаждайся… Деньги есть… чего еще надо!..»

Я шел, ступая по зыбкой корке грязи. Вокруг стоял смрад, и местами земля, как разлагающийся труп, оседала под моими ногами…

Наконец я дошел до одного из этих известных домов, двери которых всегда открыты прямо на улицу. Вошел, сделал несколько шагов и резко обернулся. Мне снова показалось, что кто-то идет за мной, след в след. Я как будто даже слышал шаги. Я выглянул на улицу. Та же фигура, растянувшись, все еще лежит у стены, вон там жена бакалейщика облизывает вымазанные маслом руки, а вон старуха продолжает мести перед порогом. Все как прежде.

Я успокоился, а в душе вспыхнуло желание.

Я вошел.

«Они» сидели посреди двора, возле бассейна, и играли в карты. Было жарко и душно. Одежда душила и жгла. Кирпичные плитки двора уже полили, и во дворе пахло чем-то гнилым.

Их было четыре, все полуодеты. Возле них сидела толстая приземистая старуха. Я взглянул — от их белых тел и неряшливой одежды зарябило в глазах, в носу защипало от запаха, пропитавшего двор. Мной овладело непреодолимое желание вернуться. Но, вспомнив о программе своих развлечений, я сказал себе: «Не будь ослом…»

Приземистая старуха уже поднялась и, улыбаясь, шла мне навстречу. Торопливо начала она какой-то разговор.

Улыбка легла на ее лицо, прикрыла его, будто мятая тряпка. Вот она обернулась к женщинам и позвала их. Они покорно и медленно, словно держа на плечах невидимую тяжесть, поднялись с ковра и направились к нам.

Их оторвали от игры, они были недовольны и раздражены, но почему-то, когда подошли ближе, оказалось, что все улыбались. Меня поразили улыбки, появившиеся на их лицах. Совершенно одинаковые, как близнецы. Та же самая улыбка была и на губах старухи. Теперь я видел ее копию, словно отраженную в четырех-пяти зеркалах, повторенную на четырех-пяти парах губ.

Так, улыбаясь, они смотрели на меня и делали мне знаки. Я отвернулся, стараясь вырваться из-под обстрела их взглядов, и невольно заглянул в комнату напротив.

Там какой-то тип храпел в обнимку с девушкой. Его огромные волосатые руки обхватили ее тонкое тело, будто лапы хищника сжали нежного, белого зайца.

Вдруг девушка задвигалась, мягко скользнула и высвободилась из лап детины. Вот она выпрямилась, совершенно обнаженная, с отвращением взглянула на мужчину, продолжавшего храпеть, набросила рубашку и вышла к нам. Заметив меня, остановилась, но не улыбнулась, как все остальные.

Она была очень молода, просто ребенок, лет тринадцати-четырнадцати. Но взгляд ее был взглядом женщины. Она с каким-то любопытством осмотрела мой воротничок, галстук и костюм. Потом перехватила мой долгий взгляд. Я повернулся и шагнул в тесную темную комнату прямо перед собой. Она вошла следом, прикрыла дверь. Любопытство ее пропало, она снова была безразличной и покорной.

На полу в углу комнаты, словно вздувшийся труп, лежал грязный тюфяк. Чуть поодаль ребенок — девочка лет четырех-пяти — посматривал вокруг безучастными, блестящими глазами. Она была очень похожа на вошедшую со мной девушку. Даже взгляд у обеих был одинаковый — томный и бессмысленный. Она смотрела голубыми глазами, то открывая, то закрывая их, наконец веки ее сомкнулись и послышалось спокойное посапывание.

Возле тюфяка на печке стояла лампа с грязным, закопченным стеклом, лежали аккуратная тетрадка и карандаш. По стенам рядами, как таблицы иллюстраций в учебнике биологии, повешены изображения губ, круглых, как бутон, вытянутых шнурком, рассеченных сверху, толстых, мясистых и огромных. Не знаю почему, но я повернулся и взглянул на губы девушки.

Она держала в руке тетрадь и листала ее, как школьница… Я начал раздеваться, она же быстро и ловко нагнулась, рубашка скользнула через голову и упала на ковер. Я повесил одежду на большой ржавый гвоздь, вбитый в стену, и шагнул к ней…

Глаза девушки неподвижно смотрели вверх. Не знаю, в который раз она пересчитывала балки потолка, ожидая, пока все кончится…

Я поднялся и, стоя у стены с одеждой, подумал о планах и ожиданиях, которые связывал с сегодняшним днем. К горлу подступила тошнота. Сладкие мечты и заманчивые планы оказались пустотой. Я хотел сказать хоть что-нибудь, но не мог собраться с духом.

Мне показалось, что командировка в этом городе уже закончена, и я мысленно спрашивал себя, что написать в отчете.

А она набросила рубашку, выпрямилась и отошла к печке, напевая:

Тихонько-тихонько пусти меня к себе,
Прими меня в свои объятия.

Взяла карандаш, полистала тетрадку и начала писать. Я вытянул шею и заглянул — детским, крупным почерком шли какие-то записи. Девушка послюнявила кончик карандаша, склонилась, как ученица, и написала с новой строки: «Трое утром… четверо вечерних… семь — вчера ночью… Одну ночь спала…»

Прижав палец к губам, она погрузилась в расчеты. Ничего не понимая, я удивленно смотрел на нее. Заметив мой взгляд, она удовлетворенно улыбнулась:

— Это так просто… чтоб со счету не сбиться…

И, очень довольная, засмеялась. Ей хотелось, чтоб и я тоже улыбнулся. Я взглянул на «вечерних… Одну ночь спала», потом на ее лицо, полное детской радости, и смех мой застрял в горле. А девушка, продолжая разговор, с особой гордостью добавила:

— Ты знаешь, я ведь не как они… Я в школу ходила… училась… Я могу все что угодно написать, а они не могут… Я и газеты умею читать, а они, они ни слова прочесть не могут…

Она замолкла, взглянула на меня заискрившимися глазами и сказала:

— Хочешь, я прочту «Солнце, озаряющее мир»? Вот увидишь, я ничего не позабыла с тех пор, как в школу ходила. Одна я могла наизусть рассказать «Солнце, озаряющее мир», больше никто. А учительница всегда говорила: «Превосходно». Хочешь, прочитаю? Сам увидишь!

Не дожидаясь ответа, с лицом чистым и прелестным, она начала читать громким, пронзительным голосом:

Темная ночь ушла, и день наступил,
Ах, что за день, счастливый, как моя судьба!
Падишах сегодняшних звезд
Еще не показался из-за горизонта,
Глаза мои раскрылись после сна.
Слава, слава солнцу, озаряющему мир.[10]

Слова были ликующими. Но, вслушиваясь в ее голос, глядя на ее детские уста, я чувствовал, что сердце мое почему-то сжимается. Я ощущал сильное желание выбежать на улицу, но оставался на месте и слушал эти льющиеся из детских уст стихи, звучавшие для меня как самая трагическая песня…