Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 1)

• Название: Войди в каждый дом (книга 1)
• Автор: Елизар Мальцев
• Жанр: Советская классическая проза

Введите сюда краткую аннотацию

---

—   А мне и говорить не надо было, я и сам знал, что в нашем колхозе делается... Закрывай глаза да беги!..

—   Поэтому мы и открыли глаза, чтобы все исправить!

—   Ну и исправляй, кто тебе мешает,— на то ты и в райкоме состоишь...

—   А тебе, значит, на все наплевать? Как катилось все под гору, так пусть и катится?

—   Чего ты ко мне-то пристала? — Корней бросил в лужу окурок, и он шипуче погас.— Кому до меня какое дело? Не все ли равно, что скажу я? Кто меня раньше спрашивал?.. Одному Аникею Лузгину вера была — и в районе и в области, а он что хотел, то и делал тут! И сейчас еще на шее сидит, а ты меня назад в его упряжку тянешь. Хоть ты и в райкоме работаешь, и, может, начальник не маленький, а по мне — мелко ты еще плаваешь, вся задница, извини, у тебя наружу!

—   Ну, знаешь! — только и нашла что сказать Ксения, теряясь перед этой неуважительной, грубой выходкой отца.

Ей было и неловко и совестно, просилась на язык ответная дерзость, но она сдержала себя и, подавив подступивший к сердцу гнев, круто повернулась и пошла прочь от крыльца в темноту.

—   Не вздумай в дом лезть! — крикнул вдогонку Корней.— Измажешься впотьмах!

Она не собиралась осматривать дом, но, услышав последние слова отца, отыскала непрочно прибитую доску,

оторвала ее и, больно ударив колено, исцарапав до крови руку, забралась через окно в кухню. В доме было теплее, пахло мышами, пылью, плесенной затхлостью.

Ксения нажала кнопку фонарика, и свет вырвал из темноты разваленный свод русской печки. На шестке лежали черный от сажи обломок чугунной вьюшки, изогнутая алюминиевая ложка,.в пятне света дрожала паутина с высохшими мухами.

В горнице было пусто и голо, со стен свисали лохмотья пыльных обоев, но, несмотря на всю запущенность, широкие плахи потолка даже при тусклом свете фонарика отливали кремневой желтизной сухого, годы прожившего в тепле дерева; стены, срубленные из вековых, в обхват, сосен, были добротно проконопачены; плотно сбитый пол хранил следы давней покраски.

Ксения вспомнила, как сюда по вечерам сходилась вся семья, все рассаживались за большим столом под оранжевым, с шелковыми кистями абажуром: пили чай, играли в домино, карты, слушали радио, читали вслух интересную книгу или статью из газеты, спорили, веселились — шумно, открыто, на виду у всех.

В ту предвоенную пору семья жила хоть и не в полном достатке, но, однако, ни в чем не терпела нужды. Братья завели себе велосипеды, стали одеваться в красивые, по-городскому сшитые костюмы, неумело затягивали у горла шелковые галстуки, терли до кирпичной красноты рука и, отправляясь на гулянье, наполняли дом непривычным ароматом одеколона.

За синими затейливыми наличниками ворковали голуби, на подоконниках горела герань, в промытые до голубизны стекла заглядывались смуглые рябинки, в палисаде качались алые махровые мальвы.

Обрастал новыми пристройками двор, за огородом поднимался молодой сад, одеваясь по весне в белую кипень цветения, среди приземистых яблонь желтели домики ульев, там не утихал басовитый гул пчел.

Никодим первый в деревне натянул между крышей дома и старой березой тонкую антенну, и сквозь распахнутые настежь окна зазвучала на всю улицу веселая музыка. Короткими летними ночами у лавочки около палисада чуть не до рассвета толпились парни и девушки, играл баян, слышался девичий смех и визг, прожигали темноту огоньки папирос.

— Чего ты там, полуночница, бродишь? — словно над самым ухом раздался хриплый, как бы чуть оттаявший голос отца.— Не клад ли, случаем, отыскала? Гляди на чердак не сунься, а то свернешь шею-то!

Не отзываясь, она толкнула дверь в сени и осветила крутую, без перил лестницу. Здесь гуляли сквозняки, дышалось легко — воздух был полон уже по-зимнему резковатой, пресной свежести, тянулась над головой старая веревка, и едва Ксения дотронулась до нее, как она расползлась и упала к ногам. Вспыхнули на свету диковатые, фосфорически зеленые глаза кошки, она метнулась в окно.

Выключив фонарик, Ксения стояла у окна, глядела на засыпающую деревню, понемногу успокаивалась. Она слышала, как нарочито громко покашливал на крыльце отец, как он чиркал спичками, не то закуривая, не то ища что-то на земле. Ей уже опять было жаль его, и она укорила себя за ненужную обидчивость и черствость. У старика, может, все кровоточит внутри от того, что он тут увидел, а она взялась его агитировать!

Заметив полузасыпанную мусором груду ученических тетрадей, когда-то выброшенных ею, Ксения с любопытством перелистала первую тетрадь, исписанную формулами, подняла другую, потом приставила к стропилам фонарик, опустилась на колени и, все более волнуясь, стала быстро просматривать страницы. Было что-то удивительно трогательное в этом нежданном возврате к тем неповторимым временам, когда вокруг нее каждый день шумел родной курс!

На одной из страниц Ксения увидела жирно выведенную цифру 3. Недоумевая, когда это она получала в сельхозтехникуме такие низкие отметки, Ксения перевернула еще одну страницу и на вложенной внутрь розовой выцветшей промокашке прочитала три расплывшихся слова: «Костя... Константин... Костя».

Ей стало вдруг жарко, душно, она вскочила, судорожно сжимая в кулаке промокашку. Фонарик внезапно погас, и Ксения долго и бесполезно щелкала кнопкой.

Отец по-прежнему сидел на крылечке, над деревней словно начинало светать — в воздухе порхали первые лохматые снежинки и, казалось, меркли, долетев до черной земли.

Бросив взгляд на мрачно сутулившийся в темноте дом, Корней будто нехотя поднялся, тяжело вздохнул.

— Пока ты там ходила, я вот что надумал — продать избу надо, если за нее что-нибудь дадут. А то потом и на дрова никто не возьмет!..—Он   помедлил,  видимо   дожи-

даясь, что скажет дочь, равнодушно покосился на белевшую в ее руке бумажку.— Что это ты там подобрала?

— Да просто так...

Ксения расправила промокашку, медленно, с каким-то недобрым наслаждением разорвала ее пополам, затем свернула вчетверо и снова разорвала, уже на мелкие клочья.

Ветер подхватил и унес их, кружа вместе с белыми хлопьями снега, но два или три обрывка задержались в бурьяне и зябко дрожали у самой земли, не в силах оторваться и улететь...

В темных сенях Корней не сразу отыскал дверь, долго шарил руками по стене, пока не ухватился за железную скобу и не потянул ее на себя.

Однако в избе было ненамного светлее — над квадратным, покрытым клеенкой столом висела семилинейная лампешка без стекла, с прикрученным фитилем, он пускал тонкие струйки копоти, отбрасывая на потолок текучие тени; неверный, сумеречный свет раздвигал лишь близкую темень, а уже в трех-четырех шагах от стола с трудом можно было различить широкую деревянную кровать, задернутую ситцевым пологом, низко нависшие полати; посудный шкафчик в простенке тускло отсвечивал стеклянными дверцами; из старинного литого рукомойника возле большой, занимавшей пол-избы русской печи звонкими горошинами падали в таз крупные капли.

—  Дверь-то за собой закрывайте — не лето на дворе! — сердито закричала возившаяся у шестка женщина, и Корней по голосу узнал сестру.

Продолжая двигать тяжелым чугуном и греметь ухватом, она еще что-то недовольно выговаривала про себя, не обращая на него никакого внимания.

У Корнея сжалось сердце, ему стало совестно, что еще недавно он колебался и раздумывал над тем, стоит ли ему вот так негаданно являться сюда.

Он негромко кашлянул в кулак и сказал:

—  Здравствуй, Анисья!

Сестра выронила ухват и кинулась к порогу.

—   Господи!.. Корней? Ксюшенька? Это вы, что ли?.. Батюшки, мне прямо в голову ударило! Да каким это ветром тебя?.. А я уж думала, так и помру и никого из родных не увижу.

Голос ее задрожал, глаза наполнились слезами. Она обняла брата и племянницу, обдав их запахом дыма и бражным запахом пойла, которое готовила в шайке. Шумно высморкавшись в передник, она засуетилась с девичьим проворством, забегала по избе, наводя порядок, и все говорила, говорила без умолку, словно молчала до этого целый год. Достав из шкафчика стекло для лампы, она протерла его клочком бумаги, надела, прибавила фитиль, и в избе сразу посветлело.

—  Последнее осталось,— пояснила она.— В сельпе были стекла, да кончились, вот Егор его и прячет. Явится к ночи, сделает себе свет и сидит с газетой или книжкой, жгет керосин, одно разоренье с ним! Да хоть бы польза какая от его чтения, а то как были нищие, так нищие и есть!

На столе появилась белая, ручной вышивки скатерть, сбереженная еще с девичества; Анисья стелила ее по особо торжественным дням: в большие праздники или когда приезжал кто-нибудь из близких.

—  Раздевайтесь да кажитесь! — не переставая хлопотать, просила она.

Любовно оглядев их с ног до головы, она не преминула сказать брату, что он «нисколечко не изменился», а племяннице наговорила кучу похвал: и хороша-то она, и расцвела, как цвет маков, и что, доведись встретить на улице, не узнала бы, наверное, прошла мимо.