Семен Луцкий - Сочинения

• Название: Сочинения
• Автор: Семен Луцкий
• Издательство: Berkeley Slavic Specialties
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 1-57201-062-2

В настоящем издании наиболее полно представлено творчество Семена Луцкого (1891–1977) — поэта «первой волны» русской эмиграции. В «литературном Париже» Луцкий был знаком со многими «знаковыми фигурами» той поры: В. Ходасевичем, Г. Адамовичем, М. Осоргиным, А. Ладинским, Б. Божневым, В. Андреевым и другими.

В книге полностью воспроизводятся два прижизненных поэтических сборника С. Луцкого (1929 и 1974 гг.), и впервые публикуется большое количество ранее неизвестных стихов. Проза поэта представлена в разделе «Очерки». Также публикуются письма С. Луцкого, в частности к М.А. Осоргину и В.Л. Андрееву. Завершают книгу воспоминания о поэте.

---

Будем откровенны, Луцкий не относится к числу поэтов, обладающих резкой, запоминающейся силой дарования. Это неоднократно подчеркивали его критики, ср., напр., в рецензии Ю. Терапиано на сборник стихов русских зарубежных поэтов «Эстафета» (Париж; Нью-Йорк, 1948) (Луцкий представлен здесь такими стихами, как «Приди ко мне, и ласковый и милый», «Старьевщик», «Мне сегодня грустно отчего-то», «Мне о любви не говорить, не петь»): «Луцкий менее индивидуален <по сравнению с В. Мамченко>. Его стихи музыкальны, в них есть и чувство, и мысль, и хорошие образы, но нет резко выраженного поэтического темперамента»[45]. Вероятно, сам поэт хорошо ощущал границы своего творческого дара, но вслед за М. Цетлиным (Амари) мог бы повторить: «Благословляю малый дар,/ Скупой огонь, возженный Богом,/ Его питает сердца жар…»[46].

Согретые этим «сердечным жаром», в стихах Луцкого встречаются несомненные удачи, пусть маленькие, но настоящие открытия, свидетельствующие о том, что он все же поэт, а не ловкий версификатор. Его отношение к поэзии было по-рыцарски бескомпромиссным, честным и открытым. «Поэзия, — записал он как-то, — была для меня музыкой мира, источником наслаждения и мучений, вечным и неизменным спутником моим, и стихи я писал всю жизнь. Я не знаю, писал ли я их для других, я радовался, когда стихи мои нравились, — значит я этим принес людям радость и недаром я назвал Служением книгу моих стихов». Он несомненно слышал что-то свое в ритмическом гуле вселенной и в посещавших его видениях различал «темные рифмы земли, сочетанные с рифмами неба», как сказано в одном из его стихотворных набросков («Слушай мистический бред»).

Когда-то В. Ходасевич, не без раздражения, назвал поэтические философствования Луцкого «наивными»[47]. Не всегда эта «наивность» заслуживает, на наш взгляд, осуждения. Ее историком зачастую служил по-детски чистый, непредвзятый взгляд на

мир. Отсюда такое обилие в его стихах сказочных стилизаций, фантастических образов, снов, а едва ли не сюрреалистическая поэма «Петух» определяется автором как «бред». При этом именно там, где Луцкий отступает от холодноватых умствований и отдается инерции сонно-бредовых видений, стихии фантазии и алогизму, его подстерегают несомненные удачи. В особенности ему удаются стихи, образный строй которых содержит невымученный парадокс, иронический подтекст, лукаво-комический выпад. Поэт, у которого торжество этического императива вызывало наиболее сильные эмоции, Луцкий, однако, силен именно там — и, кажется, догадывается об этом, — где риторическая стилистика или чрезмерная сентиментальность соседствует с иронической усмешкой или суховатым скепсисом.

Безусловным его приоритетом является классическая стиховая форма. Вспоминая начальную эпоху русской поэзии в изгнании, Ю. Терапиано писал в некрологе «Памяти С. А. Луцкого»: «Среди тогдашних поэтов, начавших печататься уже за рубежом, Семен Луцкий должен быть причислен к неоклассическому течению, которое возникло в виде протеста против всяческих новшеств и крайностей, процветавших и в России и за границей в первой четверти нашего века и даже позже»[48]. В традиционных для русского стиха ритмах, строгом и четком синтаксисе, во внешне безыскусных приемах образной экспрессии Луцкого современники усматривали некоторую подражательность Ходасевичу, о чем в частности писали Г. Адамович[49] и М. Слоним[50], хотя З. Гиппиус, например, это категорически опровергала: в письме к Ходасевичу от 24 октября 1926 г. она писала: «Ну, а Луцкий — и кто это еще, Господи! — никогда я не позволю себе сказать такую ересь, что он подражает вам. Согласимся, что он вполне самостоятелен во всем своем размахе. Впрочем, я ни звука сейчас не помню, помню лишь общее впечатление, и этого с меня достаточно»[51].

Стихи приходили к нему как наваждение, как молитва «на своеструнной лире». Судя по датам, стоящим под стихами, текст слагался зачастую в один присест, в течение одного дня. Многое из того, что выходило из-под его пера, для печати не предназначалось. При составлении этого издания мы исходили из ценности данного материала для историко-литературного изучения.

Любимый пунктуационный знак Луцкого — многоточие. Им он пользуется широко и щедро, что далеко не всегда приводит к желаемому результату — выразить нескончаемое многообразие мысли, принципиальную невозможность уложить ее в ограниченные грамматические рамки. Нередко многоточие становится навязчиво-бессмысленным, как всякая обильно эксплуатируемая форма. В этом сказалась некоторая прямолинейность поэта, полагавшего таким образом возместить недостающие эмоционально-экспрессивные краски. Впрочем, как всякая стилевая особенность, многоточие Луцкого — частное проявление общей творческой манеры[52]. Один из наиболее повторяемых поэтических образов Луцкого — ангелы. Русскую эмигрантскую поэзию «первой волны» ангелами не удивишь. См., например, М. Струве («Заскучала ты сегодня, детка…»)[53]:

Ангела тебе поймаю с неба,
Посажу его в большую клетку,
Будет распевать тебе он песни
И играть на скрипке золотой.

И. Одоевцева («Стихи от сердца к сердцу весть…»)[54]:

Хоть я твоих не вижу глаз,
Но сердцем, сердцем слышу,
Как будто ангел в тихий час
Слетел ко мне на крышу.

В. Андреев («Бессонница, расширясь, одолела…», сб. «Недуг бытия», 1928)[55]:

Шуршанье тьмы и тусклый шорох шелка —
И розой выцветшей душа глядит,
Как ангел тряпочкой сметает с полки
Сухую пыль веселья и обид.

Б. Поплавский («Жалость», сб. «Флаги», 1931)[56]:

Ангелы прочь отлетали от лона земного
Им натрудившимся за ночь пора была спать.
Целую ночь они пели у мира иного,
Спящие же не спешили и пятились вспять.

Образ ангела зачастую выносится в название стихотворения. См. стихотворения под названием «Ангел», принадлежащие перу Н. Оцупа («Звено,» 1927, № 205, 2 января, стр. 6), В. Смоленского («Возрождение», 1930, № 1850, 26 июня, стр. 4), Н. Берберовой («Последние Новости», 1931, № 3571, 1 января, стр. 2), «Ангелы» Ант. Ладинского («Последние Новости», 1930, № 326, 25 февраля, стр. 3; вошло в его сб. «Черное и Голубое» (Париж, 1931, стр. 58–59), М. Веги — в ее сб. «Лилит. Третья книга стихов» (Париж, 1955), стр. 7), «Ангелы ада» Б. Поплавского — в его сб. «Флаги» (Париж, 1931, стр. 17), «Цветы Ангела» Лоллия Львова (Лоллий Львов. Венок: Стихи (<Paris>, 1938), стр. 55) — перечислять можно бесконечно…

При всей, однако, насыщенности эмигрантской поэзии ангелами художественный мир Луцкого — и по частоте их упоминаний, и по семантической значимости — претендует на особую роль. Поэт вовсе не относится к миру и бытию как заключающим в себе исключительно «ангельское» начало, но их поэтическое выражение нередко приобретает у него, как это было свойственно Рильке, густую «ангельскую» метафорику.

Для художественного мира Луцкого органичен эпитет «огромный»: огромная природа («Я спрашивал дорогу у ветров…»), огромный бой природы («Памяти Тютчева»), гроб Корделии огромный («Мир предо мной, но я пред миром…»), голос у России огромный («Господь, Господь, один, единый…»), огромная мечта («На смерть Сергея Есенина»), огромная нескромность Расцветающих громко полей («Оскорбленный огромной нескромностью…»), огромные слова («Молчи… Твое молчанье свято…»). «Огромный» у Луцкого не просто поэтическое украшение, это слово выражает высокое напряжение духовных сил и ощущение необъятного, пространства бытия.

Этим подлинным бытием до последних дней Луцкого, который из 86 лет своей жизни 68 прожил за границей, оставалась Россия. Воспитанный в духе традиций русской интеллигенции с ее неискоренимой верой в святые идеалы и готовностью к жертве[57], Луцкий являет живой образец наследника русской классической литературы, проникнутой идеей вселенского братства и искавшей путей совершенствования человеческой природы.

* * *

За помощь в работе над данным изданием выражаю искреннюю признательность Ричарду Дэвису, Юлии Гаухман, Роману Тименчику, Захару Давыдову, Томашу Гланцу. Особую благодарность приношу дочери поэта, А. Бэнишу-Луцкой, за предоставление в наше распоряжение материалов семейного архива и за ценные указания и советы.

СТИХИ, ОПУБЛИКОВАННЫЕ В СБОРНИКАХ[58][59]

«СЛУЖЕНИЕ» (Париж,1929)[60]

«Когда-нибудь от мутных слов…»[61]

Когда-нибудь от мутных снов
И я проснусь, и я поверю
И музыке спокойных слов
Души гармонию доверю.

И там, где видел я всегда
Одну тщету, одно «не надо»,
Блеснет спасительное «да» —
Успокоенье и награда.

Подруга нежная, ужель,
Надев торжественную тогу,
Ты не отдашь свою свирель
Очеловеченному Богу?..

О звезды, высоко звеня,
Грустили вы о мирном веке…
Что ж сохранится от меня
В обожествленном человеке?..

Надежда, вера и любовь
Трехглавой гидрой сердце гложет…
Осуществить такую новь…
— Когда? Когда-нибудь, быть может…

«Дышать вот этой бездной…»[62]