Виталий Амутных - Русалия

• Название: Русалия
• Автор: Виталий Амутных
• Издательство: ТЕРРА – Книжный клуб
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-275-02202-5

«Гадость — это заливная рыба. Я не рискнул бы назвать войну гадостью.

Понимаешь, „Русалия“ — это обогащенный уран. Сам знаешь, как обходятся с Ираном, готовящим атомную бомбу. Довольно странно было бы, если бы с тобой обходились иначе. Зная ситуацию Итиля, я воспринял выход в свет „Русалии“ как величайшее чудо. Ведь по той цензуре, которая тут царит, она даже не должна была выйти из печати. Но цензоры проглядели, а „Терра“ проявила безрассудство.

„Терру“, уклоняющуюся от переиздания, не смотря на удачную распродажу тиража, не за что осуждать даже теперь.

Так вот, узнали об обогащении урана и сделали оргвыводы. Атомная бомба, направленная на Итиль, как атом, возбраняется. Повторяю, удивителен факт, как тебе с „Террой“ позволили этот уран обогатить!»

Из письма литературного аналитика Ильи Кириллова автору.

---

В одну из промозглых стылых ночей, преодолев удар ветра, полного мелкой ледяной крупы, одинокая стрела перелетела через могущую стену Искоростеня. Крохотный лоскуток бересты несла она на себе. Может быть, он обладал какими-то чарами? Только за час до бледного медленного рассвета ворота города будто сами собой раскрылись.

И в ту же минуту все вокруг холма покрыл затаенный, но оттого еще более устрашающий непонятный шум. Да, видно, недолго он замышлял таиться. Вдруг голодные факелы рванули рдяными клыками темноту. Конский топот и воспаленные голоса точно ледяная испарина проступили на черном челе тишины. Переполошные женские вопли, лай собак, рев скотины, лязг, треск, стук — все поднялось враз, забилось, испуганно заметалось в мешанине черных теней и стремительных факельных бликов. Все вокруг будто вернулось к тем дням, когда Единый Род еще только собирался проявить себя в образах, когда то, никакими чувствами не распознаваемое начало, не имеющее еще никаких понятных человеку свойств, нельзя было даже назвать каким-нибудь именем. И как тогда неисчерпаемый мрак родил великий свет. Гигантским жертвенником запылала вершина холма, на котором вот только мирно дремал город. И словно от того высокого огня раскинувшееся над ним смоляное небо стало разгорятся зарей.

— Вот это крада достойная светлейшего князя! — самозабвенно восклицала Ольга, не в силах оторвать от царственного зрелища глаз, наполненных отраженным огнем пожарища.

Эти, полыхающие огнем, глаза с жадностью пожирали взлетающие над гибнущим городом громадные языки пламени, с безумными криками выбегающих из горящих ворот людей, в отчаянии прыгающих с двухсаженной высоты стен. Картины происходящего служили будто бы топливом для Ольгиных глаз, и чем душераздирающей они случались, тем жарче пламенели ее ненасытные очи.

А люди бежали от города, их убивали и убивали, а иных ловили, вязали руки, ноги, бросали в специально приготовленные для того телеги…

— Ну что, теперь нехватки в рабах долго не будет, — все так же, точно пуповиной соединенная взором с умирающим Искоростенем, сладострастно выдохнула жаркие слова княгиня, когда к ней подбежал исполненный радостного трепета Свенельд. — И хазарский царь будет доволен, и с греческим будет о чем поговорить.

Свенельд только ликующе похрюкивал в ответ, не находя слов.

— Светлейшая, — негаданно рядом с ними возник не вполне трезвый голос барда Иггивлада, — это великое событие должно быть… записано песней… То есть я уже сочинил… Там так… это… Как из города великого из Киева…

Но Ольга, кликнула своих людей, и ни словом не удостоив песельника, так и не глянув на Свенельда, спешно скрылась в редеющем мраке.

— Князь, — не долго думая Иггивлад перенес свое внимание на Свенельда, — послушай мое… мою… новую…

— Вот еще! Мне твои несуразицы выслушивать! — и он тоже исчез.

По понятной причине с некоторым запозданием оценивая изменения окружающих обстоятельств Иггивлад был несколько удивлен, обнаружив отсутствие объектов своего внимания. И хотя здесь, в становище, на изрядном удалении от догорающего города, особенного оживления не наблюдалось, все же какие-то человеческие тени от случая к случаю возникали перед его расплывающимся взором. А ему сейчас совершенно необходимо было приискать хоть какого-то слушателя.

— Стой! Погоди! — бросался он то за тающим конником, то за гурьбой обозных людей, волокущих огромное бревно.

Наконец ему удалось настичь менее прыткую тень, которая оказалась тучным Зайцем — сподручником кашевара. Помимо того, что Заяц был тучен и немолод, что ограничивало скорость его перемещения в пространстве, он еще и, подобно Иггивладу, в общей кутерьме успел принести неурочную жертву каким-то напитком. Оттого песнопевцу выпала возможность не только угнаться за ним, но и повстречать, если не взаимопонимание, то нечто похожее на уважительность.

— Я, Заяц, видя… на величавые дела нашей княгини, сложил песнь, — не без достоинств возвестил Иггивлад, лишь только ему удалось завладеть вниманием кашевара. — Еще никто ее не слыхал. Даже сама Ольга, хоть имела жадание[292], да не имела случая преклонить к ней свой слух. Ты первым будешь. Слушай. Гусли я с собой не взял. Их чинить надо. Так слушай. Как из города великого из Киева… из Киева… Нет, как это? Как из города великого из Киева… В общем там так: как прибили Игоря древляне, пришла Ольга под стены Искоростеня вместе с сыном своим Святославом…

Лицо старого Зайца терявшееся в сумраке стало более различимо Иггивладу, поскольку приблизилось к его лицу вплотную.

— Да что ты врешь, — вместе со словами сочинителя накрыла плотная волна хмельных испарений, — сын у Ольги — четырехлеток. Куда бы она с ним пошла?

— Да ты слушай! С сыном, без сына, какая разница? А эти, значит, древляне, затворились в городе, и ни туда, ни сюда. И вот послали к ней древляне человека спросить, чего она хочет, и сулили ей меха и мед, и все такое…

— Ну ври, ври, — уронил голову на грудь Заяц.

— А Ольга и говорит им, не надо, мол мне ваших мехов, а дайте мне от каждого двора по три голубя и по три воробья…

Кашевар хоть, казалось, навсегда ушел в себя, тут вновь вскинул голову и уставился на Иггивлада круглыми от изумления глазами.

— Ну, а древляне, конечно, обрадовались, что за такую плату Ольга соглашается от города отступить. Ну, и прислали ей голубей с воробьями. А княгиня хитра была, взяла, да и привязала к каждой птице по ветошке, и пустила их. Полетели голуби с воробьями в свои гнезда, — и город подожгли…

Помолчали.

— Ну, ты, вспевак[293], и брехун! — покачал головой Заяц. — Да всем ведомо, что братанику ихнего князя Ольга золотые горы посулила, — тот со своими людьми ворота-то и отворил. А что про горобцов[294] ты наврал… Так сам, дурья твоя башка, попробуй птахе хвост поджечь, — посмотришь, в гнездо она тогда полетит или еще куда. Ты про такие глупости лучше никому больше не сказывай, а то до Ольги дойдет, что ты ее дурой считаешь, — несдобровать башке твоей мякинной.

— Что ты можешь понимать? — наконец решил обидеться Иггивлад. — Про птиц — это особенный способ художества. Греки называют — «метафора». Что ты, бык рогатый[295], умеешь про метафору понимать?

— А вот я тебя сейчас заушу[296], — не торопясь проговорил Заяц, — и поймешь, что я умею.

И тут же увесистая затрещина подтвердила его намерение.

На стылой голой земле самозабвенно колошматили друг друга два опьянелых немолодых человека. А в стороне от этого дурашного побоища все еще резали, кололи, все еще ловили и вязали разбегавшихся древлян. Серо-розовый рассвет поднимался над пространством, усеянным сотнями трупов, залитым лужами крови, застланным черным дымом. Так русские в который раз побеждали русских.

Скоро поднялся сильный ветер. Наметившуюся было розовость неба стремительно пожрали тяжелые тучи… И полетел снег. Белый, как свет Святовита.

Передовые отряды крохотных ледяных звездочек, достигнув красной земли, испуганно таяли, и все же им удалось охладить ее раны, с тем, чтобы новые белые рати могли уверенно пеленать чистейшими простынями кровоточащие следы недавнего измывательства. Вскоре все вокруг стало белым бело, и только едкий запах гари не мог быть похоронен под роскошным искристым нарядом.

С того дня снег шел, почитай, не прекращаясь. Он сыпал и сыпал по всей русской земле, погружая ее в прекрасный сон о светлом пути к дыханию дыхания, глазу глаза, уху уха, разуму разума, о старинном пути, на котором идущий встретит синий, красновато-коричневый, зеленый, красный и, конечно, белый цвета.

Но спустя некоторое время глядя из окошка смотрильни уже своего терема на бесконечный белый мир, Ольга думала о другом, она вдохновенно размышляла о том, что теперь пришла пора ей самой продолжить полюдье в оставшихся северных областях на запад по Луге и на восток по Мсте, установить повсеместно погосты[297] и назначить дани. Это нужно было успеть осуществить как можно скорее, поскольку вослед за тем киевская княгиня ожидала пришествия куда более знаменательных и отрадных событий.

Весна на Итиль снисходит прежде, чем добирается до полянских земель. Встреченная Словишей на этой могучей реке, она смотрелась явлением столь значительным и решающим, что все прочее казалось всего лишь мелкими искрами разгорающегося костра Хорса, поющего во славу творений, разгоняющего тьму и страх. Верно, столь острое восприятие Словишей перемены времени года было связано с тем, что после череды тягостных, а порой и опасных событий, посыпавшихся на него с той ночи, когда наймиты работорговцев Хазарии — охотники за детьми устроили под покровом мрака кровожадную бойню. Словиша оказался в той трети пленников, которую гурганским волкам удалось доставить в хазарскую столицу живой; правда, изнуренного дизентерией, со шрамами на лице и руках от солнечных ожогов, со сквозной раной в икре, время от времени мучительной болью напоминающей незадачливый побег, но все-таки живого. Всех выживших чернобородые ловцы детей передали маленькому сухонькому еврею, изъеденному то ли хворью, то ли праздностью, и он разместил их в странном — низком и длинном — сарае. Словиша был так слаб, что ему не стали даже связывать руки, но положили на соломенную подстилку в стороне от остальных. Таковские (вельми умеренные) условия после перенесенных тягот бесконечной дороги возымели над ним чудотворное воздействие, — Словиша быстро пошел на поправку, и уже через три дня маленький тощий старичок велел прислужникам, осуществлявшим надзор над новоприбывшим товаром, опутать ему веревками руки.