Николай Копосов - Хватит убивать кошек!

• Название: Хватит убивать кошек!
• Автор: Николай Копосов
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2005
• ISBN: 5-86793-348-2

Критика социальных наук — это ответ на современный кризис гуманитарного знания. Социальные науки родились как идеология демократии, поэтому их кризис тесно взаимосвязан с кризисом современного демократического общества. В чем конкретно проявляется кризис социальных наук? Сумеют ли социальные науки найти в себе ресурсы для обновления или им на смену придет новая культурная практика? В книге известного историка Н. Е. Копосова собраны статьи и рецензии, посвященные истории и современному состоянию социальных наук, и прежде всего — историографии. В центре внимания автора — формирование и распад современной системы основных исторических понятий.

---

Почти одновременно с моделью четырех сфер в советской историографии получила распространение история культуры, обычно ассоциирующаяся с именами московских медиевистов А. Я. Гуревича, Л. М. Баткина и Ю. Л. Бессмертного, находившихся под влиянием французской школы «Анналов» и философии культуры М. М. Бахтина. Их исследования культуры естественно совмещались со схемой четырех сфер, которая основывалась на идее автономии каждой сферы. Но довольно скоро эти исследователи попытались придать «культурологический поворот» всеобщей истории и рассмотреть экономические, демографические и социальные феномены сквозь призму истории культуры. Это фактически означало разрыв с марксистским видением истории, что и объясняет тот факт, что немногочисленная группа медиевистов стала одним из наиболее заметных интеллектуальных течений советских социальных наук.

Оставаясь в рамках модели четырех сфер, история культуры предлагала экспликативную модель, прямо противоположную той версии марксизма, которая делала акцент на экономическом детерминизме. При этом она вдохновлялась концепцией личности, рассмотренной как субъект культуры. Это было очевидной реакцией на марксистское видение личности и вместе с тем характерным проявлением «идеологии интеллектуалов». Не случайно рождение истории культуры в России и во Франции произошло почти одновременно — пусть в разном масштабе. Интеллектуальная эволюция А. Я. Гуревича и Ю. Л. Бессмертного напоминает эволюцию Ж. Дюби и Э. Леруа Лядюри. Это не удивительно с учетом трансформации современного общества в целом: экономический рост, изменения в социальной структуре и ценностных установках, происшедшие на Западе в 1960–1970-е гг., имели некоторые параллели в СССР. Разделенный на две по видимости антагонистические системы, мир Дюби и Гуревича по обе стороны железного занавеса испытал влияние одной и той же культуры интеллигенции, — культуры, основанной на социалистической интерпретации традиций европейского гуманизма. Поворот к ментальностям в историографии 1970-х гг. переводил на символический язык истории представление о себе, свойственное носителям этой культуры. Именно здесь нашли источник вдохновения лучшие советские историки этой эпохи.

Таковы три основные символические формы, созданные советской историографией. Их смена объясняет динамику истории в России. Здесь же следует искать и причины долгой неподвижности постсоветской историографии.

Идеология профессионализма, возобладавшая в академическом сообществе в 1980-е гг., мешала российским историкам связать свою профессиональную работу с интеллектуальным опытом радикальных трансформаций мира и таким образом использовать исторический момент, который казался столь благоприятным для переосмысления истории. Традиционно отрезанная от мира, российская историография, начиная с эпохи перестройки, решительно повернулась спиной к настоящему. В то же время складывается также впечатление, что позитивный эффект концепции личности как носителя культуры для развития наук о человеке в значительной мере исчерпал себя. Культура социалистической интеллигенции сейчас переживает период замешательства и отступления. Падение СССР сделало бесполезной ее столетнюю работу по поиску среднего пути между коммунизмом и капитализмом, — пути, основанного на гуманистических ценностях. По-видимому, в новом мире необходимы новая концепция личности и новый тип интеллектуала и, возможно, новые символические формы для их выражения.

14. Советская историография, марксизм и тоталитаризм

1

Изучение ментальности, кажется, стало традиционной сферой научных исследований, и наличие «коллективного бессознательного», во всяком случае у носителей других, отличных от нашей, культур, воспринимается как само собой разумеющийся факт. Что касается нашей культуры, то наличие у нас самих «коллективного бессознательного» вряд ли кто-нибудь станет оспаривать в принципе. Однако уже обращение к конкретному анализу собственных ментальных установок способно по вполне понятным причинам вызвать психологические трудности. Эти трудности особенно возрастают, когда речь идет о «коллективном бессознательном» ученых, причем проявляющемся не в чем ином, как в их научных взглядах. Устойчивая академическая традиция предполагает, что наука принадлежит сфере «объективного знания», так что заводить разговор о ментальности ученых бессмысленно, если не кощунственно[266]. Правда, это отнюдь не мешает говорить, например, о политических пристрастиях одних ученых или об идеологическом засилье по отношению к другим. Причина, вероятно, в том, что «ангажированность», добровольная или вынужденная, обычно мыслится как факт скорее идеологии, чем психологии, а различие между идеологией и наукой лишено шокирующей контрастности — и опасного переплетения — сознательного и бессознательного. Если с этих позиций ученый обращается к самоанализу, операция проходит легко и безболезненно, ибо в сфере сознательного развести идеологию и науку оказывается очень просто. Оправдательный приговор кажется предрешенным, а стремление к психологическому комфорту побуждает ученого крепко держаться за упомянутую академическую традицию.

В СССР сложились особенно благоприятные условия для укоренения этой традиции. По-видимому, именно марксистами были предприняты наиболее последовательные попытки обнаружить за научными аргументами «подлинные мотивы» своих оппонентов. Известно, что Маркс был среди тех, чьи имена связаны с обращением научной мысли XIX в. к проблеме подсознательного, однако в силу крайней ущербности марксистской концепции личности подсознательное почти целиком оказалось сведенным у него к классовой сущности. Позднее, в не менее известных условиях, это привело к подмене научной полемики политическим доносом, а еще позднее маятник качнулся в другую сторону, поскольку почти безграничное господство политического доноса на страницах историографических обзоров в сталинский период скомпрометировало самую идею о том, что научные аргументы могут быть лишь рационализацией вненаучных по своему происхождению установок, которые определяют логику рассуждений ученого. Но если проблема однажды была поставлена неудачно, из этого не следует, что впредь надо отказаться от попыток поставить ее лучше.

Предлагаемый читателю анализ советской историографии основывается на следующих методологических принципах. По-видимому, каждая историософская система опирается на тот или иной набор ментальных установок, иными словами — неосознанных[267] коллективных представлений об истории, личности и обществе, существующих в данном социуме. Эти ментальные установки формируются под влиянием социального опыта в широком смысле слова (включая сюда в качестве одного из многих компонентов также и развитие науки) и являются своего рода «эмоциональными матрицами» ключевых теоретических положений. Разумеется, научная мысль обладает известной свободой по отношению к ментальным установкам. Во всякой историософской системе, следовательно, можно обнаружить два «порядка», которые совпадают лишь частично, — ментальный и научный. Адекватно понять историософскую систему можно только путем анализа обоих «порядков» в их взаимодействии. Ключ для этого дают логические противоречия в «научном порядке» историософской системы, а также противоречия между теоретическими положениями и исследовательской практикой ее адептов. В этой главе я пытаюсь проанализировать, на каких ментальных опорах базируется марксистская философия истории и как соотносятся между собой изменения в ментальности и в теоретических взглядах советских историков.

2

Исходным пунктом этого анализа является констатация двух фактов. Несмотря на то что Маркс и Энгельс в соответствии с принципами философского материализма главным фактором, определяющим ход истории, считали развитие материального производства, они:

— определяли различие между общественно-экономическими формациями и способами производства через различия в производственных отношениях, а не в производительных силах[268];

— в своих исторических сочинениях удивительно мало места отводили экономической истории, а главное внимание уделяли истории классовой борьбы[269].

На первый взгляд каждому из этих фактов по отдельности нетрудно найти объяснение: первому — в диалектической взаимосвязи производительных сил и производственных отношений, второму — в недостаточной изученности экономической истории в историографии XIX в. Однако оба факта следует объяснять вместе, поскольку между ними существует несомненная связь. Ведь производственные отношения — это основа отношений между классами, и поэтому способы производства, определяемые через производственные отношения, выступают не только, а может быть, и не столько как этапы экономического роста, сколько как периоды истории классовой борьбы. Следовательно, по сути дела речь идет не о двух, но об одном факте, только в разных преломлениях. На самом деле для «отцов-основателей» марксизма, вопреки тому, к чему, казалось бы, должен был привести их философский материализм, субстанцией исторического процесса являлись классы и классовая борьба, а не материальное производство[270]. Это противоречие нуждается в объяснении, и объяснить его, на мой взгляд, можно путем анализа ментальных установок Маркса и Энгельса.