Николай Копосов - Хватит убивать кошек!

• Название: Хватит убивать кошек!
• Автор: Николай Копосов
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2005
• ISBN: 5-86793-348-2

Критика социальных наук — это ответ на современный кризис гуманитарного знания. Социальные науки родились как идеология демократии, поэтому их кризис тесно взаимосвязан с кризисом современного демократического общества. В чем конкретно проявляется кризис социальных наук? Сумеют ли социальные науки найти в себе ресурсы для обновления или им на смену придет новая культурная практика? В книге известного историка Н. Е. Копосова собраны статьи и рецензии, посвященные истории и современному состоянию социальных наук, и прежде всего — историографии. В центре внимания автора — формирование и распад современной системы основных исторических понятий.

---

Характерные для культуры XIX в. ментальные установки не выдержали испытания социальным опытом первой половины XX в. Модернизация капиталистической системы, доказавшей свою жизнеспособность, в том числе и способность обеспечить резкое повышение материального уровня жизни в развитых странах, смягчила остроту социальных противоречий и ослабила социальную ненависть. С очевидностью проявилась невозможность сознательно управлять историей, мир оказался далеко не познанным и лишь с трудом познаваемым, а фантастические жестокости мировых войн и тоталитарных режимов поколебали и веру в его разумность, равно как и в разумность человеческой природы. Ускоряющийся темп мирового развития стал входить в привычку, превратился в элемент новой «структуры повседневности». Прогресс науки, показавшей относительность классической «картины мира» XIX в. и вместе с тем обернувшейся катастрофическими последствиями, со своей стороны поколебал безграничное доверие к разуму и веру в возможность идеального общества. «Традиционный гуманизм» с его идеализацией человека и оправданием «социальной ориентации» личности сменился гуманизмом современного типа, сочетающим признание высшей ценности человеческой личности с более сложным и более пессимистическим пониманием природы человека.

Эти перемены в ментальности происходили одновременно с появлением новых интеллектуальных импульсов, радикальной перестройкой начиная с конца XIX в. всего комплекса социальных и гуманитарных наук в результате возникновения новых и решительного обновления традиционных дисциплин, в центре внимания которых оказалось изучение человеческого сознания. Лингвистика, социология, психология и социальная психология, антропология и семиотика настолько расширили круг проблем в этой области и показали наличие настолько фундаментальных закономерностей в функционировании сознания, что марксизм, отводивший сознанию как фактору, детерминирующему человеческое поведение, сравнительно скромное место, перестал адекватно отражать структуру научного знания и не мог предложить ответов на новые интеллектуальные запросы. Эти последние, несомненно, связаны с переменами в ментальности: стали выясняться гораздо более сложные, чем представлялось ранее, механизмы взаимодействия сознания с окружающей действительностью, что со своей стороны подрывало идею разумности мира и человека.

Однако в СССР духовное и интеллектуальное развитие пошло по несколько иному пути. Разумеется, Советская Россия не осталась вовсе в стороне от общемировых культурных течений, но многие тенденции развития науки и культуры в СССР диктовались его специфическими внутренними условиями, главным из которых были потребности тоталитарной системы (в том числе и удовлетворение культурных запросов, порожденных тоталитарной системой).

Тоталитарная система быстро обрекла общество на духовное бесплодие, удушив многочисленные в 1920-е гг. и порой очень яркие попытки творческого поиска в самых разных областях культуры. Однако и восприятие импульсов «буржуазной культуры» Запада, которая, как считалось, после Октябрьской революции вступила в период затяжного всеобщего кризиса, казалось недопустимым: изоляционизм есть необходимое условие тоталитаризма. Отсюда поиск культурных образцов в прошлом, в XIX в. Образ классической культуры XIX в., приводимой при этом в максимальное соответствие с официальной идеологией, оказался в СССР чрезвычайно обедненным и искаженным, но все же именно он был единственно приемлемой базой для развития культуры под сенью тоталитарного режима. В результате консервировались «ментальные подпорки» марксизма. Но и сам тоталитаризм был, по-видимому, уродливым развитием одной из заложенных в культуре XIX в. потенциальных возможностей. В этом смысле тоталитарное сознание как логически законченная система неизбежно включает в себя, пусть в деформированном виде, некоторые элементы, присущие духовному и интеллектуальному климату XIX в. В итоге в СССР многие ментальные установки марксизма были законсервированы, причем в концентрированном виде, в то время как духовный климат в западном мире начал постепенно изменяться.

Марксизм в России с самого начала своего распространения, но особенно после создания большевистской партии, воспринимался в первую очередь не с научной, а с политической точки зрения: как революционное учение. Это в еще большей мере, чем у Маркса и Энгельса, выдвигало на первый план идею классовой борьбы. Классовый анализ нашел в лице Ленина своего непревзойденного мастера, и то, что сам Ленин писал об истории (а писал он почти всегда об истории современной), было также посвящено в первую очередь истории классов и классовой борьбы.

Эти тенденции были развиты и закреплены по мере становления сталинского режима. Контроль тоталитарного государства над исторической наукой (как и культурой в целом) стал всеохватывающим только в 1930–1940-е гг., когда марксизм утвердился в качестве обязательной и не терпящей отклонений «методологии». Но дело было не только в том, что марксизм как научную теорию навязывали историкам: социально-психологический климат в СССР благоприятствовал воспроизведению его ментальных установок.

Главным фактором здесь было вполне наглядное для многих подтверждение правильности учения Маркса практикой. Известно массовое упоение успехами социалистического строительства в СССР в 1920–1930-е гг. (которое заметно превосходило самые успехи), уверенность в том, что в этой стране построено общество социальной справедливости. Осуществление «вековой мечты человечества» как бы доказывало единство, закономерность, прогрессивность, разумность, наконец, познаваемость и управляемость истории. Вместе с тем в обществе, только что совершившем кровавую революцию, продолжавшем истреблять «врагов народа» и ощущавшем себя в состоянии «осажденного города», в обществе, далеко внутренне не устроенном, где голод и нищета оставались повседневностью, сохранялась и почва для социальной ненависти. Классовая борьба, в ходе которой строилось новое общество, была социальным опытом, пережитым советскими людьми. Ее обнаруживали во всем — от водопровода до музыки. Марксизм и в самом деле был философией победившего пролетариата.

Советская историография подняла на щит материалистическое понимание истории, стремясь в социально-экономическом «базисе» найти исчерпывающее объяснение явлениям «идеологической и политической надстройки». Практически это реализовалось в быстро укоренившейся привычке «вскрывать» классовое содержание любого изучаемого явления, что рассматривалось как главная задача «подлинно научного» анализа. Этот штамп стал настолько привычным, что в нем часто не замечают логическую неувязку. Ведь если развитие общества определяется развитием производительных сил, то последовательный материалист при объяснении любого явления обязан каждый раз добираться до уровня развития производительных сил. Но этот шаг делался крайне редко. Диалектическая оговорка об относительной самостоятельности производственных отношений не спасает дела: если бы к проблеме относились серьезно, каждый раз следовало бы анализировать обе возможности (и объяснение «через производительные силы», и объяснение «через производственные отношения»). Но этого никогда не делалось. Ведь развитие производства, т. е. та сфера жизни, которая теоретически определяет развитие всех остальных сфер, наделе крайне мало интересовало историков-марксистов. И вполне понятно, почему: развитие производительных сил может быть прекрасным аргументом в пользу идеи о закономерном прогрессивном развитии общества — и даже обоснованием теории классов, — но только до тех пор, пока воспринимается как Deus ex machina. При первой же попытке серьезного изучения этого развития встает вопрос уже о его причинах, и в тот момент, когда обнаруживается его неравномерность, сторонники «материалистического монизма» рискуют вступить на бесконечный путь оговорок, и неизвестно, к чему приведет этот путь. Последовательный материализм оказывался для советских историков неприемлемым, поскольку ставил их в положение, в котором от них постоянно требовалась готовность «проверять собственные предпосылки» — процедура не для подданного тоталитарного режима. Гораздо удобнее было все объяснять классовыми противоречиями, имея в запасе как бы «лишний ход» — ссылку на неуклонное развитие производительных сил. Но поскольку вовсе без экономической истории обойтись было нельзя, то рассматривать ее полагалось с позиций классового анализа (любое другое изучение третировалось как «буржуазный позитивизм»). Психологически понятный ход, которому к тому же легко было найти вполне диалектическое обоснование в виде той же оговорки об «относительной самостоятельности» производственных отношений и об их «обратном влиянии» на производительные силы.