Николай Копосов - Хватит убивать кошек!

• Название: Хватит убивать кошек!
• Автор: Николай Копосов
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2005
• ISBN: 5-86793-348-2

Критика социальных наук — это ответ на современный кризис гуманитарного знания. Социальные науки родились как идеология демократии, поэтому их кризис тесно взаимосвязан с кризисом современного демократического общества. В чем конкретно проявляется кризис социальных наук? Сумеют ли социальные науки найти в себе ресурсы для обновления или им на смену придет новая культурная практика? В книге известного историка Н. Е. Копосова собраны статьи и рецензии, посвященные истории и современному состоянию социальных наук, и прежде всего — историографии. В центре внимания автора — формирование и распад современной системы основных исторических понятий.

---

Нет необходимости вдаваться здесь в обсуждение всего комплекса течений, с которыми Ф. Досс связывает возникновение новой парадигмы, — от когнитивных наук до философии действия и от экономики конвенций до антропологии науки. Отмечу только, что одной из центральных ее идей является «возвращение субъекта», иными словами, акцент на сознательных, субъективных аспектах социального действия, противоположный характерному для функционалистских парадигм поиску надличностных, объективных факторов, детерминирующих развитие общества. Этот аспект новой парадигмы нередко называют прагматическим поворотом.

Постепенное смещение интереса от структуры к действию, от объективного к субъективному, от бессознательного к сознательному и от общего к особенному характеризует весь период, открытый критикой в адрес функционализма и структурализма со стороны феноменологической социологии, символического интеракционизма и других подобных течений. Логическим завершением этой тенденции в социологии и истории стало распространение различных вариантов микроанализа, например американской этнометодологии или итальянской микроистории, которые вызывали во Франции живой интерес. Но чем очевиднее становились достижения микроанализа, тем сильнее ощущалась тоска по утраченной целостности, тем шире распространялась мысль, что, говоря словами Кристофа Шарля, «невозможно построить дом из фрагментов даже самой красивой мозаики»[45].

Это означало, что новая парадигма не могла позволить себе ограничиться возвращением субъекта. Чтобы перейти от распада к реконструкции, следовало найти способ от анализа индивидуального действия умозаключать к социальному целому: не просто уточнять, но конструировать макросхемы с помощью микроисследований, иными словами, обобщать от индивидуального. Но это — один из тех вопросов, с размышлений над которыми начинались в свое время социальные науки. Распад функционалистской парадигмы вновь, причем в крайне острой форме, привел к постановке проблемы обобщения в социальных науках.

Спектр ответов, предложенных в последнее время на этот вопрос, достаточно широк. Одни возлагают надежды на волшебную палочку новых статистических методов[46], другие — на понятие исключительного/нормального[47], третьи — на заимствованную у немецкого историзма идею индивидуальной тотальности[48], четвертые — на разработанную Пьером Нора концепцию мест памяти, по аналогии с которой можно, по-видимому, создать более или менее разнообразный инвентарь мест наблюдения/конструирования социального[49], пятые — на укрепление солидарности профессионального сообщества, основанное на более ясном самосознании социальных наук как определенной культурной практики[50]. Особой популярностью в последние годы пользуется предложенная Л. Болтански и Л. Тевено «социология градов» (sociologie des cités), исследующая то, как субъекты социальной жизни легитимизируют свои притязания в конфликтах с помощью апелляции к различным принципам общественного устройства и как они приходят к компромиссу, основанному на том или ином балансе этих принципов[51]. Привлекает внимание и возрождающая традиции Дюркгейма «социальная история когнитивных форм» (например, классификаций), показывающая происхождение ментального аппарата, занятого в конструировании социального пространства, и тем самым набрасывающая для микроисториков хотя бы какие-то контуры того здания, которое они пытаются сложить из кусочков мозаики собственного производства[52]. Эти подходы представляют несомненный интерес и в ряде случаев уже привели к появлению первоклассных исследований. Правомерно, однако, усомниться, что искомый результат — создание такой модели обобщения, которая позволила бы разработать целостную теорию общества или написать новую «глобальную историю», — можно считать достигнутым.

Современным эпистемологическим спорам присуща весьма характерная черта: размышляя о проблеме обобщения, т. е. о сугубо логической проблеме, обычно обходят стороной вопрос о том, как именно логические конструкции социальных наук связаны с устройством ментального аппарата самих исследователей. То, что такой аппарат у исследователей имеется, достаточно очевидно. То, что у этого аппарата, как и у всякого другого, имеются свои разрешающие возможности, тоже очевидно. Каким же образом эти возможности, структуры нашего собственного разума, формы познающего сознания сказались на тех моделях обобщения, которые мы сейчас отвергаем? Не может ли быть, что отвергаемый нами способ рассуждать есть вообще единственный данный нам способ мыслить общество в целом и историю в целом? Или, напротив, можно преодолеть (но для этого их надо сначала идентифицировать) логические трудности, которые заложены в макросоциологических построениях? Словом, возможно ли в принципе добиться той цели, которую ставит перед собой прагматический поворот, или это превосходит возможности нашего разума?

Казалось бы, в сегодняшней интеллектуальной ситуации просто невозможно не задуматься над этими вопросами. Факты показывают обратное. Почему? В общем виде мой ответ таков: социальные науки оказались недостаточно «кантианскими» для того, чтобы всерьез исследовать свои собственные интеллектуальные условия. С этой точки зрения я предлагаю читателю некоторые размышления над судьбой конструктивистской гипотезы. Конструктивизмом я называю взгляд, согласно которому объекты науки являются конструктами сознания исследователя. Меня интересует здесь, следовательно, влияние критической философии на французскую социологическую и историческую мысль. Естественно, что именно Дюркгейму будет уделено главное внимание: ведь речь идет о характерных особенностях парадигмы социальных наук в целом, и обращение к основоположникам более чем уместно.

2

То, что социальные науки оказались недостаточно кантианскими, не означает, однако, что они возникли и развивались в стороне от традиций критической философии. Напротив, с момента их рождения и по сей день Кант зримо или незримо присутствует в их судьбе. Критицизм был и остается важнейшим элементом их эпистемологической — и даже идеологической — легитимизации. Более того: именно в точке соприкосновения с кантианством возникает (или по крайней мере с особой ясностью обнаруживается) идентичность наук о человеке — идентичность зачастую весьма искусственная, достигнутая ценой ряда интеллектуальных компромиссов. «Вытеснение» кантианской составляющей служит, по-моему, необходимым условием сохранения социальных наук как интеллектуального проекта.

Для анализа соотношения социальных наук с кантианством Дюркгейм дает хорошую возможность, хотя и менее очевидную на первый взгляд, чем, например, Макс Вебер. Впрочем, сравнение зависимости двух классиков от критической философии делает неоднозначным ответ на вопрос о том, кто из них больший кантианец[53]. Если фундаментальное значение кантианства — точнее, неокантианства — для формирования немецкой «науки о культуре» является общеизвестным фактом, то применительно к французской «социальной науке» оно гораздо менее исследовано. Но и во Франции в конце XIX в. неокантианство играло в интеллектуальной жизни весьма заметную роль. Правда, критическая философия выступала здесь далеко не в чистом виде, но и немецкое неокантианство было весьма гетерогенным движением, в котором критика разума весьма причудливо соединялась с позитивизмом, философией ценностей, неогегельянством, герменевтикой и философией жизни, причем далеко не в каждом таком соединении ее роль была ведущей[54]. Подобным же образом во Франции влияние Канта совмещалось с другими интеллектуальными ориентациями, например со спиритуализмом и позитивизмом. Сотрудник Дюркгейма Селестен Бугле был прав, говоря об учителе: «Дюркгеймианство остается кантианством, исправленным и дополненным в свете контианства»[55].

Впрочем, союз критической философии с позитивизмом, странный на первый взгляд, не был вовсе алогичным. Идея трансцендентального эго вполне совместима с идеалом науки и даже была важнейшим элементом ее обоснования. Это стало, по-видимому, важной составляющей успеха Канта в университетской философии второй половины XIX в. И все же в альянсе кантианства и позитивизма был заложен внутренний конфликт, отчасти вызывавший плодотворное напряжение мысли, отчасти чреватый перверзивными реакциями.

«Кантовская критика познания представляет собой основу, на которой стоят эмпирические и философские науки нашего столетия… [Она] является главной и чаще всего неосознанной составной частью всего нашего научного образования», —

писал немецкий учитель Дюркгейма Вильгельм Вундт[56]. Интерес Дюркгейма — достаточно, впрочем, критический — к немецкой интеллектуальной традиции хорошо известен[57]. Но и во Франции та традиция мысли, в которой воспитывался Дюркгейм, была пропитана кантианством. Речь идет прежде всего о неокритицизме Шарля Ренувье, лидера французских неокантианцев и в определенной мере предшественника Дюркгейма в неформальной роли главного идеолога Третьей республики[58]. Критическая философия была, таким образом, важнейшим элементом интеллектуального багажа Дюркгейма.