Гелий Рябов - Символ веры

• Название: Символ веры
• Автор: Гелий Рябов
• Издательство: Бук-Мишель
• Жанр: Криминальный детектив
• Год: 1994
• ISBN: 5-85692-028-7

В настоящий сборник детективных повестей Г. Т. Рябова вошли остросюжетные произведения о правоохранительных органах, о чести, о подлости и долге. Герои, с которыми предстоит познакомиться читателю, не просто попадают в экстремальные ситуации, совершая подвиги или предательства, — они всегда и безусловно идут по острию, их жизнь — вечная и неизбывная проблема выбора.

---

А может, это душа тосковала по ушедшему — не знаю…

Подошли к воде, Надя тронула ее, крикнула по-детски радостно:: «Теплая, я раздеваюсь!» — и отпрянула в ужасе… Саженях в пяти из розовой глади торчала скрюченная рука.

Это был полуразложившийся труп шофера Любанова…

…Мы выкопали достаточно глубокую яму на берегу — руками; я рыл, Надя отгребала землю, слова Богу, она была достаточно мягкой. Когда все было кончено, заглянула мне в глаза: «Кто это? Ты… знаешь?» — «Нет».

Что еще я мог сказать? Что у нас на Руси не могут толком не только убить, но и спрятать?

Не умеют, увы… На Лисьем Носу в Петербурге бывало — и не раз — то же самое, я слышал, как об этом рассказывал отцу знакомый полковник. Казнили революционеров, зарывали в землю так, что торчали ноги, и все обнаруживалось во время прогулки дачников…

Что за чушь лезет в голову… Я не смею так думать. От этих мыслей только один шаг до…

Не произнесу. Это умрет во мне, не родившись, Ибо тот, кто даже мысленно отринул Бога, — признал сатану.

Нет.

Надя подавленна, она смотрит большими печальными глазами и молчит. «Надя, Наденька, это ничего, это бывает, ты же понимаешь: если священник пьет без меры и обирает прихожан — это не может опорочить Христа. Пусть плохи служители, но разве может быть плох Творец?» — «Ты прав…» — В ее голосе сомнение, неуверенность, и я не знаю, что сказать. Бог — это Бог (какая свежая мысль, увы…), а царь — это… Надя, я обязан сказать тебе правду: Бог не отвечает за своих нерадивых и подлых слуг и вообще за нас, людей… А царь…

Но и этого я не произнесу вслух. Нельзя разрушить храм. Ибо негде будет молиться. Без молитвы же нет дела. А вера без Дел мертва есть.

— Смотри, спускается туман, стало прохладно, и наш возница совсем уснул.

Обратный путь короток, город уже спит (здесь ложатся рано, с курами, их тут держат в каждом доме и каждом дворе — деревня, только называется городом), в номере ждет Соколов.

— Приятный сюрприз, к нам доставили… — он заглядывает в список, — …Серафима Пытина, казначея дома Особого назначения… Эта удача, полковник, это совершенно невероятная удача! Он не может не знать. Он знает наверняка, и мы заставим его говорить!

— Но как? Вам мало Любанова? Ваши люди не смогли даже труп убрать как следует…

Он внимательно смотрит:

— Наши люди, полковник. Я попрошу вперед не отделять себя от нашего общего дела. Что касается казначея… Мне кажется, я подобрал ключик к его заскорузлой большевистской душе. С ним были еще двое. Об их судьбе он ничего не знает, и вот это обстоятельство мы с вами обыграем по высшему разряду! Спокойной ночи, Алексей Александрович…

АРВИД АЗИНЬШ

Кажется, начался поворот… Красная сила ломит белую солому. Я не знаю, как на других фронтах и направлениях, но здесь, на Екатеринбургском, это — первый случай сдачи в плен. Может, потом их станет больше и они будут происходить чаще, это очень желательно, это прекратит войну гораздо раньше, чем можно было бы надеяться…

Шли по Московскому тракту, Пытин рассказывал о своей «вине»: он был казначеем в Доме, где содержался Николай Второй (он это повторяет, наверное, уже в десятый раз или больше, я чувствую, что общение с бывшим царем оставило в его Душе неизгладимый след. А что… Так и должно быть. Я бы не поверил, если бы кто-нибудь сказал так: «Царь? Ну и что? Вот взглянуть бы на героя гражданской войны товарища Троцкого, ну хоть одним глазком, — вот это да!» Нет, не поверил бы я в это. Что Троцкий? А царь был помазанник, хотя и дрянной…), и в день оставления города выдавал жалованье охране. Понятно, суета, сборы, волнение — список с фамилиями Пытин посеял и теперь ужасно опасался, что белые этот список нашли и выловят по нему всех, кто по тем или иным причинам остался в Екатеринбурге. «Уже выловили, — сказал он убито. — И теперь их кровь — на мне». Стали, конечно, успокаивать — то да се, оставь, мол, ерунду, а кто из нас святой — мы все бойцы революции, а святые остались в проклятом прошлом. Он стоит на своем: «Сегодня, как и в прошлом, как и в будущем, совесть Человеческая — первое дело, а разгильдяйство есть признак совести нездоровой». Наверное, он прав. Но когда еще мы доживем до этих тонкостей, и доживем ли?

Столько примеров обмана, болтовни, ярких словесных пустоцветов, никчемных призывов. Складывается такое впечатление, Что мудрые слова товарища Ленина, доходя до широких народных масс, обрастают мхом и покрываются пылью. Слышал и такое: «Мало ли что Ленин сказал… Нам здесь виднее. И вообще: совсем не все, что говорит Ленин, нужно доводить до каждого. Ленин — интеллигент, а революцию делают безграмотные и малограмотные люди. Они вполне могут неправильно понять что-нибудь. И наша обязанность сложную мысль вождя как бы перевести для них, сделать понятнее». Горько думать: если эти «переводчики» расплодятся слишком широко — все утонет в нудном словесном болоте…

Здесь мои горькие размышления Прервал Фриц: во втором батальоне (он движется головным) «гости». Рота белых сдалась с развернутым знаменем. Командир — с Георгиевским крестом, при шашке, одним словом — парад-алле. Примчался. Действительно. Лет тридцати пяти, подтянут, типичный — именно таким шил Крузентаг, а я по глупому своему мальчишеству примерял перед зеркалом их мундиры и сюртуки. «Почему, сдались?» — «Устали, надоело. Перспективы нет. Еще год, еще два, а конец один, и он виден. Знаете, лучше честно сдаться в плен, чем нечестно воевать». — «У меня конвоя нет, пойдете в тыл сами». — «Хотя бы одного сопровождающего, чтобы исключить эксцессы». По моему лицу он прочел, что это, слово мне неведомо. Улыбнулся: «Чтобы нас не обстреляли, понимаете?» Что ж не понять, вызвал Пытина, приказал сопровождать. Пока они швыряли винтовки и подсумки в придорожную канаву, разговорились. Он из Екатеринбурга, окончил Сибирский кадетский корпус, служил в армейской пехоте. Белым стал по мобилизации — был в отпуске у родителей, а тут революция, потом Колчак, вот и призвали под знамена. «Как дрались? Крест за что?» — «Лучше не вспоминать…» Ладно. Это его право. Отправились…

В обед — нарочный от Шорина: прибыть немедленно и красноармейца Рудневу взять с собой. Сердце заныло от предчувствия непоправимой беды. «Расстаемся, Верочка… Приказ». Она всегда и все понимала с одного слова, взгляда даже. Говорит: «Раз так — что там грядет и будет — во тьме, но я твоя жена перед Богом, как утверждали раньше, и перед людьми, — а чего тут скрывать. Я хочу ребенка от тебя, мало ли когда увидимся вновь, но если останусь жива — у тебя будет сын». И странное возникло чувство: нужно ехать, Шорин ждать не любит, а мы ушли в лесок и не выходили оттуда часа полтора. Когда вернулись, Фриц отвел глаза и покачал головой: «У нее губы — посмотри на что похоже, командарм взбесится». — «А это как он хочет», ответил я весело, и мы поехали. Шорин встретил ласково, добро, совсем необычна, но с первого взгляда все понял и насмешливо пошевелил усами: «Любовь крутите? Предупреждения командарма для вас ерунда? Ну да ладно, не ко времени такой разговор… Есть решение направить в тыл белых разведывательно-пропагандистскую группу. Вот, капитан берется быть за старшего…» И я понял, что колокол прозвонил Панихиду. Спорить бесполезно. Мать в таких случаях говорила: надо покориться, сынок. И я покорился. Без радости, без светлого революционного подъема, я ведь знаю — это дураки и подлецы кричат и учат, что смерть за революцию — сладка и упоительна.

Нет. Смерть есть смерть. За что ни умирай — назад не вернешься. И разговоры на эту тему — ерунда. Но вслух всего этого я Шорину не сказал. «Обойдется!» — Вера потрепала меня по щеке словно маленького. Я встряхнул капитана за плечи: «Да вам-то зачем? (Эх, не выдерживают нервы…) К своим торопитесь?» Он даже не обиделся, «Нет. Иначе зачем было сдаваться. Я, знаете ли, изучал философию, есть такая наука о нашем месте в мире. Эта наука утверждает, что историческое время, неумолимый Хронос, движет нас всех беспощадно только в одном направлении. Так стоит ли подставлять ломкие пальцы и тонкие руки под стальную пилу? Лучше сделать несколько шагов вперед добровольно и осознанно. Вы же делаете такие шаги?»

— Ты, Арвид, большой собственник, как я посмотрю. А революция от каждого из нас рано или поздно требует жертвы. Пришел твой и красноармейца Рудневой черед! — торжественно провозгласил Шорин.

— Хотите, чтоб мы радостно спели вам «Интернационал»? Оставьте… Никто не требует от нас жертв. Мы приносим их сами, добровольно. Но теперь я не вижу необходимости в том, чтобы посылать слабую женщину в пекло. Не вижу, и все!

Он нахмурился: «Так называемая фронтовая любовь помрачила твой чистый революционный разум. Фронту нужны сведения с направления главного удара. Ты успокойся. О том, что капитан сдался, те долго еще не узнают. Руднева и Пытин могут идти безбоязненно. „А я и не боюсь“, — ввернул здесь Пытин, и Шорин одобрительно улыбнулся. „Документы у капитана — подлинные, с ним жена и ординарец унтер-офицер, фамилии и имена — настоящие, так что не собьетесь. А за тебя, краском, мне стыдно. Не ожидал“».